– Вот ты, Егор, всегда меня моей дуростью шпыняешь, а сам, если что, норовишь из-за моей юбки выглядать. Так спокойнее тебе. На словах какая-нибудь полурусская цыганка Настя у тебя и самая грамотная, и самая умная, а без Шелоро ты ни шагу. Знаешь, что она в любой иголке дырочку найдет и скорее сама десять раз обманет, чем кто-нибудь сможет ее обмануть. Ты развесишь свои лопухи и веришь всему, что тебе лепят, а Шелоро, кто чего стоит, сразу может понять. Вот, например, генерал Стрепетов для тебя как?
– Все они, начальники, одинаковые.
– Вот и нет. Я знаю, что ты его больше всего боишься, Егор. Не отворачивайся, знаю я.
– Смотри, бричку опрокинешь.
– Стыдно тебе сказать, как будто я тебе не жена. А вот я его ни капельки не боюсь. Совсем не боюсь.
– Ну и радуйся. Еще поглядим, как ты будешь радоваться, когда на место приползем.
– Поглядим. Но только я и сейчас могу тебе сказать, что бывает просто начальник, а генерал Стрепетов – человек.
– А еще обижаешься, когда я тебя дурой назову. Я бы тоже человеком был, если бы мне генеральская пенсия каждое двадцатое число по почте приходила. Да в придачу еще за свою должность гребет.
– Ох и сволочной же ты, Егор.
– Но-но!
– Не грози. У меня свой есть. – Она легонько помахала перед ним кнутом. – Он ведь лично тебе, Егор, ничего, кроме хорошего, не сделал.
– Разве я чего-нибудь набрехал на него? Я только сказал, что за такие червонцы тоже всем бы только одно хорошее делал.
– Он свои червонцы не в карты выиграл. И орденов у него на груди за целых три войны набралось.
– Может, ты еще что-нибудь про него знаешь?
– Пока еще не знаю.
– Смотри.
– Но я давно уже знаю, что тебе ничего не стоит мне любые штаны прицепить.
– Ладно, хвали дальше.
– И похвалю. Ты же за своими кобылами не видишь, как он чуть ли не каждое утро по дороге на работу первым делом в детский садик заходит с детишками за их столиками посидеть. Беседует с ними, как со взрослыми. И с нашим Данилкой тоже.
– Своих внуков не нажил, вот и тешит свою старость.
– А ты знаешь, что у него первая жена с двумя близнецами в эшелоне сгорела?
– Откуда ты и это можешь знать?
– Цыганское радио сказало. И еще оно передавало, как он прошлым летом за-ради нашего конезавода воздержался звездочку героя получить.
– У него и так уже есть.
– Это за войну. А мог бы и за геройский труд иметь. Тогда бы у него на родине в станице еще при жизни памятник из меди стоял.
– Не из меди, а из бронзы.
– Главное, что при жизни. Подумать только, человек стоит и на памятник смотрит, а памятник – на него. Но генерал Стрепетов ответил, что полтора плана зерна он государству уже вывез, а на два своего согласия не может дать, чтобы не оголодить на зиму племенные табуны.
– Лучше бы тебе, Шелоро, об этом поменьше знать. За такие разговоры по головке не гладят. Генерала Стрепетова я, может, не меньше твоего уважаю, только я не какая-нибудь баба, чтобы об этом на всю степь звонить. Не мужское это дело – начальство хвалить. А памятник в своей станице он еще успеет заслужить. Лучше нашего конезавода по всей области нет. И ключи от нового коттеджа он нам с тобой лично вручал, – неожиданно заключил Егор.
Впереди сквозь дождь едва выступали гривы лошадей. Шелоро оглянулась на шатер.
– Ты батареек не жалей, Егор, посвети еще разок, глаза у него открытые или нет. Я больше всего боюсь, что наши детишки у него, уже мертвого, на плечах спят. Я потом тебе десять батареек из Ростова привезу.
Луч фонарика, вспыхнув в руке у Егора, забирается под брезентовый полог, но так ничего и не успевает осветить в глубине шатра, потому что тут же и слабеет, гаснет.
– Смотрит? – тревожно спрашивает Шелоро.
– Еще и как! – уверенно отвечает Егор. – Ты же сама видела, что он всю дорогу с открытыми глазами лежал. – Для пущей убедительности Егор добавляет: – Как у волка горят.
Еще почмокали копыта по грязи.
– Жалко его, но сам же он и сделал себя одиноким. Сам от своего сына бежал. Сам не захотел жить, как все другие люди живут. Сам все время отказывается от своего счастья.
– Нет, Шелоро, он не одинокий. Какой же он был бы своему Ване отец, если бы взял и всю ему жизнь поломал. До этого Ваня всегда знал, что он русский, и уже привык, что его отец на войне погиб. По-моему, Шелоро, и от всех других цыган он тоже не откололся, а просто…
Шелоро поощрила:
– Говори, говори, я все пойму.
– Ну вот, – подхватил Егор, – ты ведь знаешь, за что он свои ордена получил?
– Это все цыгане знают. За то, что из всех разведчиков самым смелым был.
– Вот-вот, – еще больше обрадовался Егор, – а теперь, значит, наши цыгане его, как бывшего разведчика, тоже послали по дороге чуток впереди посмотреть, как надо дальше жить.
– Никто его не посылал, Егор.
– А божилась, что все-все поймешь. Значит, должны были послать, а это все равно. Потому что, Шелоро, многие из нас еще тянут не за ту вожжу. А он знает, за какую надо тянуть.
– И мы же сами ему за это вместо ордена…
– Да. Еще много времени должно пройти, пока и все другие цыгане поймут, потому что… – Егор не договорил, устав от этого трудного для него разговора.
На этот раз не сразу собралась с мыслями и его подруга, а когда она наконец заговорила, откровенная гордость сплелась в ее голосе с восхищением.
– Вон ты как все это придумал, Егор. Всем людям за один раз не докажешь, что к чему. Все, Егор, на конезаводе – и цыгане, и русские – думают, будто ты у меня всю жизнь под каблуком, а ты…
– Погоди, Шелоро, ты слышала что-нибудь?
– А что? – Она испуганно оглянулась.
– Нет, это показалось мне.
Вот он наконец и отыскался, тот долгожданный ответ на вопрос, который мучает каждого, особенно в детстве, когда так хочется знать, что же бывает с человеком после смерти, предвкушение ни с чем не сравнимого восторга объемлет душу, как ты лежишь и, уже мертвый, слышишь, как вокруг жалеют и понимают тебя именно так, как всегда хотелось тебе при жизни.
– Присвети-ка фарой, Егор, что там впереди темнеет. Нет, правее. – Шелоро сама же, когда справа, от дороги зазолотилось пятно, выхваченное из влажного мрака лучом света, и ответила: – Скирда! Давай, Егорушка, подвернем к ней. Я уже до последней косточки промерзла. Лошади тоже пощиплют соломки и передохнут чуток. – Она предупредила его колебания: – Никакой тут ни милиции, ни полиции нет на сто верст кругом. Вся она теперь по своим полосатым будкам спит.
Последний довод подействовал на Егора сильнее всего. Он решительно сверкнул кнутом.
– Подвертай!
Как арбузы, безвольно катались по корыту брички от борта к борту беспробудные головки, когда она переезжала через кювет, пока опять не успокоились на широких и теплых плечах, на которых им было так удобно спать. Только и светились во мраке глаза того, кто все это время и все так же неподвижно продолжал лежать навзничь, на спине, то ли совсем не в силах пошевелиться, то ли боясь спугнуть глубокий и счастливый сон доверчиво прильнувших к нему детей.
Зеленые острые звезды прорезались сквозь рядно туч и трепетали над табунной степью в недосягаемой вышине, пока под ними внизу вершилась любовь. И никто бы в присутствии этих беспристрастных свидетелей вечности не посмел сказать, что в эту глухую ненастную ночь остановилась жизнь на земле.
Но потом вдруг зашевелился брезентовый полог шатра на колесах, черная взлохмаченная голова, вся в соломенных иголках, показалась из-под него. Безвольно болтая ею, как пьяный, человек выбрался из-под шатра и, судорожно цепляясь руками за борта брички, неуверенно доставая ногой колесо, стал сползать с нее. Так и не достав колеса, он мешком свалился на мокрую землю, но тут же встал и, держась за борт брички, пошел вокруг нее на другую сторону. Его шатало и все время отрывало от борта, но он все-таки обошел шатер. Лошади, воткнувшиеся мордами в бок теплой соломенной скирды, повернули к нему головы и захрапели.
– Тр-р, проклятые! – прикрикнул на них из-под скирды сонный голос Шелоро.
От звезд, все больше разрывающих тучи, светлее стало в степи, но, похоже, человек только ощупью сумел набрести на мотоцикл на другой стороне брички, и тут же он стал заносить ногу на седло. Ему это никак не удавалось, и все так же не слушалась его голова, болтаясь из стороны в сторону, как сухой подсолнух под ветром, а когда удалось, он сразу же и запрокинулся с седла навзничь, падая с мотоцикла. Сонный голос Шелоро опять грозно прикрикнул на лошадей:
– Стоять!
Одни только звезды и наблюдали с недосягаемой высоты, как, выбиваясь из сил, барахтался на мокрой холодной земле человек, стараясь опять подняться на ноги. Так и не смог он подняться. Тогда, хватаясь за обод и спицы колеса, он стал все выше подтягиваться на руках опять в бричку, пока не переломился через борт и не рухнул в нее вниз лицом. Теперь ему осталось только проползти по корыту брички под шатер, пока опять не сомкнулся за ним брезентовый полог. Сладким и чистым теплом беспробудно спавших детей дохнуло на него.
Через час Шелоро первая же и толкнула кулаком под бок Егора, который намертво привалился к ней в теплой пещере, вырытой ими в соломенной скирде. Но он лишь глубже зарылся головой в солому. Никак не хотелось пробуждаться ему.
Тогда, вспомнив, Шелоро порылась в складках своих юбок, извлекая из них маленькую глиняную свистульку, купленную ею на Новочеркасском базаре у древнего деда для своего последыша Данилки.
Давно уже так не смеялась она, наблюдая, как ее супруг, подброшенный со своей соломенной постели заливистой милицейской трелью, лихорадочно шарит спросонок вокруг себя руками в поисках картуза. Между приступами смеха Шелоро вновь и вновь прикладывала к губам детскую свистульку. Опережая движение Егора, она увернулась от его карающего кнута.
– А ты, Егорушка, не серчай. Я теперь эту скирду долго буду помнить.
С силой оттягивая ненаевшихся лошадей от скирды, Егор все-таки отомстил ей за свой позорный испуг: