Не заглядывая в кухню, где стоял на столе накрытый полотенцем обед, Михаил прошел прямо в зал. Будулай лихорадочно мерцал на подушке глазами. Кажется, и в самом деле что-то новое появилось в его лице, во взгляде. Впервые за все время, пока он лежал здесь, он вдруг как-то осмысленно скрестился со взглядом Михаила. Но возможно, всему причиной была и луна, набрасывающая на его лицо из окна сетку неверного света.
Михаил подошел к нему ближе.
– Говорят, ты совсем пошел на поправку, цыган, уже кулаками начал грозить. Давай, давай, для комплекта, от вашей породы все можно ожидать. Я с твоей родичкой Настей уже почти два года как на вулкане живу и никогда с вечера не знаю, что она мне утром преподнесет. Вот привезу ее на днях домой, и тогда уже вы вдвоем возьмете меня в оборот. – Михаил вдруг осекся: – Что?
Ему показалось… Нет, он не ошибся. Будулай, который все эти дни неподвижно лежал на диване навзничь, приподнял голову на подушке. Михаил скорее догадался, чем услышал, как слетело с его губ:
– Где я?
– Что, что? – переспросил Михаил, быстро наклоняясь над ним и впиваясь в его лицо своими глазами.
На этот раз он совсем отчетливо услышал, как Будулай отчужденно спросил у него:
– Кто ты такой?
И тут же закрыл глаза, откидываясь назад, на подушку. Но губы у него продолжали шевелиться. Михаил увидел, как зашевелились у него и пальцы на выпростанных поверх одеяла больших руках, сжимаясь и разжимаясь. С испуганной радостью Михаил закричал:
– Молчи, молчи, скоро все узнаешь! Тебе еще нельзя говорить.
Больше всего он боялся теперь, чтобы этот внезапно свалившийся на его голову и так осложнивший всю его жизнь цыган не провалился опять в беспамятство. Он схватил руку Будулая и крепко сжал ее. Будулай ответил, хотя и совсем слабо. Его пожатие было зыбким и ускользающим.
– Молчи! – повторил Михаил. – Теперь главное, чтобы ты хоть одним коготком зацепился, а там пойдет.
И вдруг он сам подумал о себе, что, странное дело, до этого никогда и никакому другому человеку так не желал он, чтобы тот еще крепче зацепился за краешек этой несчастной жизни и наконец-то выплыл из темной ямы, в которую свалила его безжалостная судьба.
– Молчи! – еще раз грозно крикнул Михаил, увидев, что губы Будулая опять зашевелились, а вместе с ними пришли в движение и его могучие черствые руки кузнеца. Как будто он и в самом деле хотел за что-то схватиться.
– Молчу, – покорно и внятно сказал Будулай.
Михаил мог бы поклясться, что при этом понимающая усмешка пробежала по его губам. Будулай закрыл глаза, глубоко вздохнул, надолго задержав в груди воздух, и потом уже задышал ровно и спокойно.
Ему снился сон: две красные рубашки плывут на двух паромах через Дон навстречу друг другу. Но, оказывается, это он мимо самого себя плывет. Только на одном пароме он совсем еще молодой Будулай, а на другом – уже с фронтовыми наградами. На том пароме, на котором молодой Будулай, сплошь плывут цыгане и только он – единственный среди них – русский, а на другом он среди русских один цыган. И в то самое время, когда молодая цыганка пристает к русскому Будулаю: «Дай, красавчик, руку», у Будулая, который цыган, строго требует милиционер: «Предъяви документы на свои ордена». Между тем паромы уже вот-вот встретятся и разойдутся в разные стороны. Молодая цыганка уговаривает русского Будулая: «Пойдем вместе с нами, ты вполне за цыгана сойдешь». Но он отвечает: «Мне еще кузнечному делу научиться надо». – «Ну хорошо, – говорит она, – давай вместе подумаем. Ты свою свадьбу на год отложи, а я свою с рыжим цыганом тоже отложу». А тот Будулай, который с орденами, отвечает милиционеру: «Отстань! Если тебе нужны мои документы, то ищи их в блиндаже на острове».
Две красные рубашки уже проплывают мимо друг друга так близко, что до последнего слова слышно, как люди говорят на обоих паромах по-цыгански и по-русски:
– Теперь надо в Казахстан подаваться. Там еще есть кони.
– Думали, после войны спокойно заживем, а она как сдвинула людей с места, так и кружатся по земле. Кто ищет мать, кто мужа, а кто и самого себя никак не может найти.
Два красных пятна, наплывая одно на другое посредине Дона, превращаются в одно сплошное и опять расходятся каждый к своему берегу. «Подожди! – кричит Будулай одному и другому. – Подожди!»
– За кем это ты гоняешься? – насмешливо спрашивает над ним голос Михаила Солдатова.
Открыв глаза, Будулай вдруг садится на диване, приближая лицо к Михаилу, и совсем отчетливо спрашивает у него:
– А на Дону много островов?
Зрачки у него блестят. Михаилу не нравится этот тревожный, тяжелый блеск.
– Почти у каждой станицы, – с удивлением отвечает он. – А какой тебе нужен?
– В сорок втором году, – медленно говорит Будулай, – когда мы отходили за Дон, наш взвод с острова у станицы…
– Раздорской? – подсказывает Михаил.
Будулай проводит ладонью по лбу, как будто смахивая паутину.
– Я тогда не успел узнать.
– Там недалеко цыганку танк раздавил, – осторожно напоминает Михаил.
Но Будулай отчужденно взглядывает на него.
– Ты меня перебил. – Он снова проводит ладонью по лбу.
– Ты говорил, что ваш взвод…
– Да, – обрадованно подхватывает Будулай, – переправу племенных табунов через Дон прикрывал. Три дня мы под минометным и пулеметным огнем все склоны держали. – Голос у него становится виноватым. – Но из всего взвода только мне одному удалось выплыть. Какая-то умная лошадь, когда меня ранило, ко мне подвернула.
Михаил решается повторить:
– После войны у станицы Раздорской цыганская могила была.
– Я там никогда не был, – спокойно отвечает Будулай. При этом ничто не вздрагивает у него в изможденном болезнью лице. Глаза смотрят на Михаила как сквозь стеклянную пленку. Михаил сам ужасается своей догадке: он, кажется, помнит только то, что было с ним на войне.
– Что-то твоего Егора давно не видать? – осведомлялась Макарьевна у Шелоро. – Опять где-нибудь рыщет?
– Нет, он теперь на отделении. При табуне, – отвечала Шелоро.
– И не проведывает тебя. Вот уже третья неделя проходит. Смотри, как бы он там себе тоже какую-нибудь казачку не завел.
Шелоро уверенно улыбалась:
– Пускай, бабушка, заводит. Надо с голодными делиться.
– Зря ты так надеешься на него. Как будто он хуже других мужчин.
Шелоро продолжала улыбаться. Сама мысль, что с ее Егором может случиться что-нибудь подобное, тешила ее.
– Заведет по этому холодному времени, так, значит, меньше в своем вагончике на отделении кизяков сожгет.
Макарьевна обижалась:
– Ты что же, в нашей местности считаешь себя красавицей из всех?
Шелоро поводила плечами:
– Напрасно вы, бабушка, беспокоитесь. Как будто у нас с вами никаких других дел нет.
– Странные вы, цыгане, люди. Ему можно тебя к каждому пеньку ревновать, а ты не имеешь права.
И на это у Шелоро был ответ:
– Ревнует – значит любит.
Но не такая была Макарьевна, чтобы ее могли удовлетворить такие ответы. Сдав дежурство Шелоро, она по пути домой наведалась к своей племяннице, которая работала кухаркой на том же самом отделении, где и Егор помощником табунщика, и на другой день, едва появившись на пороге, сообщила Шелоро:
– Вот и нет твоего Егора на отделении. Все это прошлогодняя брехня.
– А где же он? – спокойно спросила Шелоро.
Ее тон окончательно вывел Макарьевну из себя.
– Это тебе лучше знать. Я ему не жена. На три дня, говорят, договорился со своим подменщиком. И цыганских коней своих с собой из табуна забрал.
Только на короткое мгновение смутилась при этих словах Шелоро.
– Значит, так нужно было.
– Дикий вы, цыгане, народ. И живете как-то промеж себя не по-людски. Вместе и врозь. Ни он у тебя не интересуется, куда ты можешь из дому на целые недели пропадать, ни ты не беспокоишься, куда твой Егор бесплатную командировку взял.
– Не дикие, бабушка, а вольные, – поправила ее Шелоро. – Это я по картам могу какому-нибудь глупому и слабому человеку набрехать, а между собой мы не брешем. Какая же после этого будет семейная жизнь, если мы друг дружке не будем верить?
– Тогда и ему не след тебя ревновать.
– Это совсем другое дело. На то он и мужчина.
Макарьевна не успокаивалась:
– А что, если твой Егор за это время уже успел в тюрьму попасть?
У Шелоро только чуть дрогнули брови.
– Не стращайте меня, бабушка. Над тюрьмой тоже крыша есть. Пусть ее кто-нибудь другой боится.
Но если бы Макарьевна была понаблюдательней, она заметила бы, что все-таки этот разговор не прошел бесследно для Шелоро. Вплоть до своего ухода с дежурства она не проронила больше ни слова. Быстро сложила в свою большую клеенчатую сумку пирожки, напеченные и отложенные Макарьевной для ее детей, и, уже уходя, вдруг заявила как о чем-то безоговорочно решенном:
– Прошлый раз, бабушка, тебя не было целый день, а завтра тебе придется до вечера с ним одной побыть. Мне так нужно. Все равно твоя шоферня по выходным дням дома телевизоры смотрит.
Макарьевна было протестующе ринулась за ней, но цветастый платок Шелоро уже мелькнул за окном.
Она спешила на последний рейсовый «икарус», чтобы с утра в Ростове к открытию воскресного базара успеть. Там она надеялась потолкаться среди приезжих со всей области цыган и от них что-нибудь о Егоре узнать. Как бы ни отговаривалась она от назойливых вопросов Макарьевны, а внезапное его исчезновение с отделения конезавода и столь длительное отсутствие начинали беспокоить ее. И подменщик его, к которому Шелоро еще до разговора с Макарьевной ездила на отделение на ветеринарной летучке, сказал ей, что договаривался с Егором подежурить за него при табуне не на всю неделю, а только на три дня.
Мало ли что за эту неделю могло случиться. Тем более что отсутствовал он все это время вместе с лошадьми. Милиции, которая последнее время на каждом перекрестке стала требовать конские паспорта, так и чудятся всюду конокрады.