когда одна пыжиковая шапка выставилась из толпы, явно отвлекая ее внимание на себя, а за своей спиной Шелоро услышала шорох и, скосив глаза, тут же увидела, как показалась над бортом машины другая такая же ушанка, ее батог, со свистом замкнув в воздухе круг, всего лишь скользящим прикосновением зацепил кончиком за шнурки одну шапку за другой и расшвырял их в разные стороны. Вот когда наконец пригодилось Шелоро это цыганское искусство, которому обучил ее Егор в молодости, когда он гарцевал вокруг нее верхом, доказывая свое несомненное превосходство перед соперниками.
С испуганными воплями молодцы в черных кожаных пальто бросились искать в ногах у толпы свои пыжиковые шапки.
В этот момент ни о чем не подозревающий ветеринар, засунув последнего поросенка в подставленный ему мешок, провозгласил:
– Шабаш!
Распродажа живого товара с машины конезавода успешно закончилась.
Теперь Шелоро осталось всего лишь, нырнув на дно кузова, незаметно перевесить под испод полушубка сумку, до отказа набитую деньгами, и засунуть ее под пояс юбки. После этого можно было, переступив через борт кузова на заднее колесо, безбоязненно спрыгивать с машины на землю. Ветеринар испуганно крикнул вдогонку Шелоро:
– Куда ты? Куда?
Но Шелоро не оглянулась. Она хорошо знала, что без нее он обратно не уедет.
Тут же ярмарка и поглотила ее.
Вот где была воля! Не только та, которая тешит взор из окна, открывая ему располосованную на все стороны дорогами степь, но и другая, которая возбуждает азарт и искушает соблазном, без чего вообще немыслима цыганская жизнь. С тех самых лет, когда отец с матерью стали брать Шелоро с собой на ярмарки, она уверовала, что цыгане не воруют и не обманывают, как их в этом обвиняют люди, а для их же пользы занимаются тем промыслом, без которого никак нельзя прожить. Учат их уму-разуму и отучают от наивной доверчивости и откровенной дури. А для того чтобы люди на всю свою будущую жизнь могли усвоить эту науку, им обязательно надо не раз и не два как следует обжечься. Вот для этого и существуют цыгане. Иначе они и теперь на ярмарке не сновали бы с такой молниеносной неуловимостью в многолюдной и многоречивой толпе, захлестнувшей огромную площадь от собора до самого Дона, только на краткие мгновения задерживаясь на одном месте, чтобы сбыть, обменять, погадать, и тут же исчезая, растворяясь, выныривая совсем в другом месте и безошибочно обтекая в толпе своих неусыпных стражей в шапках с красными кантами.
С отвычки у Шелоро даже голова закружилась. Вся площадь, от собора, сверкающего куполами, до Дона, сверкающего внизу темно-синим льдом, бурлила как котел, выплескиваясь через его края в окрестные улицы и переулки, тоже забитые машинами, с которых колхозы и совхозы торговали всем, что только нашлось у них к Новому году в амбарах, в кладовых, на птичниках, на фермах, в подвалах и в загонах. Не хватало лишь еще одних торгов, когда, бывало, цыгане и казаки, беззлобно переругиваясь и передразнивая друг друга, сходились и расходились, ощупывая бабки лошадям, заглядывая им в зубы и в конце концов передавая уздечки из рук в руки. Но и время уже было другое. Только на конезаводах в глухой степи, откуда приехала на ярмарку Шелоро, и можно увидеть лошадей: недаром на конезаводе пока еще гуртуются вокруг табунов казаки и цыгане.
С похлопывающей под полушубком по бедру сумкой она не шла, а плыла по ярмарке, раздвигая толпу одним и другим плечом, разглядывая все вокруг, чтобы наверняка увидеть, запомнить и потом дома рассказать Егору, а над кое-чем и посмеяться вместе с ним. Например, над этой еще молодой бабенкой в зеленом полушалке, которая, не успев открыть на вольном воздухе свою распивочную с графинами красного и белого виноградного вина, сама же первая и нахлесталась так, что пустилась в пляс вокруг прилавка, распевая на всю площадь: «Мне мерещится, водка плещется, закуска прыгает вокруг стола». И над тем, как ростовским уркам уже не первый раз с успехом удалось повторить на ярмарке свой испытанный номер, когда толпа при их панических возгласах «Собор валится!» в страхе отхлынула с площади в разные стороны, предоставив шпане на десять минут в полное распоряжение все, что оставалось на прилавках. Наблюдая все это, Шелоро хохотала над глупыми людьми, зная, что это всего-навсего обман зрения от проплывающих над куполами собора облаков. Конечно, в другое время Шелоро и сама не забыла бы запастись с прилавков сдобными сайками и розовыми пряниками для своей мелюзги, но теперь сумка, напоминающая о себе похлопыванием по бедру, не позволяла ей уронить себя в своих же собственных глазах. В конце концов, и саек, и пряников она в состоянии будет сколько угодно накупить на свои честные командировочные, и ей не придется опускать глаза перед генералом Стрепетовым, который вручал ей свою фронтовую сумку в конторе конезавода как самой честной цыганке.
Проходя мимо грузового ЗИЛа, с которого распродавались мед на разлив, сало на вес и мука на меру, Шелоро невольно остановилась, залюбовавшись тем, как рослая казачка в перехваченном малиновым кушаком белом полушубке распоряжается своими двумя помощниками. По их наружности, по одежде, а больше всего по повадке Шелоро определила, что это были не иначе как бухгалтер и кладовщик из какого-нибудь колхоза. Казачка с малиновым кушаком, стоя в кузове спиной к Шелоро, негромко, но безоговорочно строго покрикивала на своих помощников, которые ссыпали покупателям из железных мер в сумки муку, наливали из бочек в бидоны мед и, разрубая на части длинные лоскуты сала, бросали на чашки медных весов. Деньги они получали от покупателей сами, но Шелоро тут же и заметила, что начальствующая над ними казачка зорко следила за каждым их движением. Незамедлительно, хотя и негромко, она одергивала их, когда они недосыпали, недоливали, недовешивали продукты. А то, что ее помощники при каждом удобном случае этим не брезговали, Шелоро поняла с первого же взгляда. Но и командующая ими казачка, как видно, не слепая была. Достаточно было только вслушаться в ее непререкаемо-властный голос. И Шелоро очень захотелось увидеть эту казачку в лицо. Но у той, целиком поглощенной своими обязанностями, и секунды не оставалось, чтобы оглянуться по сторонам. И тогда Шелоро решила прибегнуть к своему средству. Она знала за собой, а со временем и уверовала в свою власть заставлять людей оборачиваться под ее взглядом. «Оглянись!» – настойчиво приказала она казачке, буравя ее своим взглядом. И все же Шелоро сама себе отказалась поверить, когда в ту же минуту казачка, громогласно пригрозив своим помощникам: «Смотрите, химики, пока я буду от вас отдыхать…», не договорив, обернулась, спуская через открытый борт кузова ноги в серых валенках, чтобы спрыгнуть на землю. Здесь же темные, как нарисованные, шнурки бровей дугами поднялись у нее над серыми большими глазами. Прежде чем Шелоро успела всмотреться в нее, она обрадованно спросила:
– Так это, оказывается, ты, Шелоро?
Теперь уже и Шелоро, тоже узнавая ее, приотступила на шаг.
– Я.
– А я думаю, кто это все время меня между лопатками сверлит? Ах ты, ворожея! Ну здравствуй. – И казачка, такая неприступная и властная еще минуту назад, совсем по-родственному положила Шелоро руки на плечи, глядя на нее такими непритворно счастливыми глазами, как будто встретилась с родной сестрой или с подругой, с которой уже сто лет не встречалась. Но тут же она и потускнела. Снимая с плеч Шелоро руки, совсем другим, усталым голосом сказала:
– Вот теперь я не откажусь, чтобы ты погадала мне. У тебя карты с собой?
– Я и без карт все знаю, – ответила Шелоро.
– Откуда ты можешь знать, что он у меня? – И тонкие шнурки бровей под серым пуховым платком, опускаясь, распрямились почти в одну линию.
– А где же ему еще быть?
Они стояли и разговаривали между собой в окружении совсем равнодушной к ним толпы. И чтобы понять, о ком они говорили, им совсем не обязательно было называть его имя.
– И что же мне, по-твоему, теперь делать?
Шелоро с уверенностью сказала:
– Ждать. Ему после всего, что с ним сделали, еще время нужно, чтобы в себя прийти.
– Я, Шелоро, уже давно жду. Но и время на месте не стоит.
– Тебя оно совсем не меняет, – деловито оглядывая Клавдию, успокоила ее Шелоро. – У тебя, Клавдия, весь товар еще при тебе. Да-да, – перебивая ее протестующий жест, поспешила закончить Шелоро. – Я еще надеюсь на твоей свадьбе погулять.
– Мне уже поздно, Шелоро…
– Еще чуток подожди. Когда я по ночам над ним дежурила, он часто твое имя вспоминал.
– Правда, Шелоро?
Шелоро уже не помнила, правда это было или же она сперва придумала, а потом и сама поверила себе, но перекрестилась она теперь со всей искренностью.
– Своими ушами слышала. – Шелоро тряхнула полумесяцами сережек. – Он еще очнется. Я, когда он у нас на конезаводе совсем без памяти лежал, бывалоча, обтираю его с головы до ног проспиртованной марлей и удивляюсь, что тело у него совсем молодое. Как медное. Ты заметила, Клавдия?
Полуотворачиваясь от нее, Клавдия ответила:
– Откуда мне знать? – Шелоро с явной недоверчивостью распахнула глаза, и Клавдия, опять поворачиваясь к ней, спросила: – Что тебе надо от меня? Чтобы я сказала, будто мы с ним вместе спим, да? Тебе от этого легче будет? Ну да, спим, спим. Так и своему цыганскому радио скажи, чтобы оно раззвонило по всей степи. Люди, когда у них своя жизнь не получилась, любят, чтобы им сунули в рот леденец. Чтобы было честь по чести и на свадьбе, и на похоронах. Все-все: и выпивка, и закуска. На невесте – венец, а наутро – конец.
Шелоро даже опешила от такого бурного словоизлияния и отступила на шаг от Клавдии.
– Ты не с цепи сорвалась?
Но и Клавдия, сделав к ней шаг, совсем тихо сказала:
– Я бы, может, и рада сорваться, да ее хороший кузнец отковал.
Она явно хотела еще что-то сказать Шелоро, но вдруг круто отвернулась от нее, отошла и, вступив на подножку машины, стала задумчиво расстегивать сверху вниз и застегивать снизу вверх большие черные пуговицы на своем белом полушубке. Да и вообще, казалось, она сразу потеряла интерес ко всему происходившему вокруг нее, в том числе и к торговле с машины, которой до этого занималась с таким азартом. Теперь она полностью передоверила ее своим помощникам – бухгалтеру и кладовщику колхоза. И они, обрадованные этим, стали наверстывать упущенное с таким усердием, что даже Шелоро засмотрелась, как замелькали их руки, переливая большими половниками из бочек покупателям в кувшины, в кастрюли и в ведра мед, пересыпая совками из мешков в наволочки муку и рассекая резаками сало. Одно, другое и третье они с размаху бросали на медные двухчашечные весы с такой быстротой и ловкостью, что ни одному из выстроившихся в очередь покупателей и в голову не могло прийти прервать это мелькание, чтобы заставить долить в посуду меду, досыпать в мешок совок муки, добавить отрезок сала, пересчитать сдачу. А если бы кому-нибудь из покупателей и пришло это в голову, то все остальные в длинной очереди, нетерпеливо переступая на лютом морозе ногами и напирая на передних, сразу бы и набросились на них за мелочность и жадность.