Неведомый критик и не подозревал, что расхожая фраза о «лебединой песне» станет пророческой.
Варя Панина умерла в возрасте 39 лет от сердечного приступа прямо в своей гримерке. Случилось это в июне 1911 года.
Из газеты «Театр» от июня 1911 года:
«Во вторник похоронили Варю Панину, последнюю блестящую представительницу настоящего цыганского жанра, любимицу Москвы. На похоронах, кроме многочисленных поклонников, присутствовали представители высшего чиновничества, элита артистического и театрального мира, титулованные особы… Гроб “царицы романса” утопал в цветах.
Она пережила смерть самых близких людей – сначала мужа, затем матери и брата. Сиротами остались пятеро ее детей. Похоронили Варю Панину на Ваганьковском кладбище».
Вундеркинд
…Медленно кружатся листья осенние,
Ветер в окошко стучит…
Память о тех счастливых мгновениях
Душу мою бередит…
После скоропостижной кончины «божественной» Вари Паниной на эстраде образовался определенный вакуум, ведь закатилась звезда первой величины. Импресарио резво принялись искать новые таланты. Уже осенью 1911 года на эстраде появилась, как писали газеты, «наследница Вари Паниной» юная певица Катюша Сорокина.
На момент дебюта артистке едва-едва сровнялось… 13 лет.
Однако это не помешало ребенку-индиго завоевать подлинный зрительский успех.
Газета «Копейка», январь 1912 года:
«Вчерашний концерт малолетней цыганской примадонны Катюши Сорокиной привлек в Большой зал консерватории довольно много публики. Маленькая примадонна, несмотря на то, что она дает в Москве всего лишь второй концерт, уже успела стяжать известность. Ею интересуются, ее разглядывают в бинокль, о ней спорят. Аккомпанировали молодой певице ее дядя Н. Д. Дулькевич и ее брат – Сережа Сорокин»[11].
К сожалению, грянувшие перемены в обществе не позволили яркому таланту проявиться в полной мере. И хотя до конца своей долгой жизни певица оставалась связана со сценой, насладиться былым успехом ей больше не пришлось.
От ее родственника скрипача-виртуоза Алексея Васильевича Дулькевича я узнал, что весной 1966 года в журнале «Наш современник» каким-то невероятным образом был опубликован монолог певицы, оказавшийся бесценным свидетельством о времени, традициях старой эстрады, быте и нравах цыганских хоров старого Петербурга.
Сегодня отрывки из мемуаров Катюши Сорокиной, в то время уже, конечно, Екатерины Александровны Сорокиной (1898–1979), перед вами.
Катюша Сорокина в 1913 году. Фото из архива А. В. Дулькевича
Расклеенные по городу афиши сообщали жителям Петербурга, что 29 октября 1911 года в Малом зале Консерватории впервые выступит юная исполнительница старинных цыганских романсов и песен Катюша Сорокина.
Проходя мимо этих афиш, юная исполнительница, в капоре, потрепанном пальтишке и стареньких ботинках, представляла себе огромный, весь в огнях зал, гул нарядной публики и внезапную тишину при появлении на эстраде девочки в белом платье, белых туфельках, с белым бантом в черных волосах. И вдруг мелькала мысль: «А если провал?..»
Воспитанная родителями в строгой дисциплине и сознании ответственности за свою работу, я понимала, что, если концерт объявлен, он должен состояться во что бы то ни стало. Основным правилом жизни моих родителей, да и всей нашей семьи, было: «умри, но выполни». Вернее даже, «выполни, потом, если уж так пришлось, можешь умереть».
И снова то вполголоса, то в полную силу я пела цыганские песни, повторяла слова, знакомые с детства, много раз слышанные от матери, теток, их подруг, снова заводила граммофон и внимательно вслушивалась в протяжные и внезапно убыстряющиеся напевы низкого, почти мужского, страстного голоса Вари Паниной. Я старалась вобрать в себя эти звуки, проникнуться непонятными тогда мне чувствами и переживаниями, о которых говорили песни, осмыслить их как-то по-своему, дорасти до них. Мне было тогда 13 лет.
Теперь кажется странным, недопустимым, чтобы тринадцатилетняя девочка выступала на эстраде как законченная певица, да еще в таком неподходящем для ее возраста жанре. Но когда я начинала концертную деятельность, у значительной части общества взгляды были другими, да и вся жизнь была другой. Выступать на сцене и в концертах начинали рано: гнала нужда в заработке, жажда славы, желание пораньше создать себе имя, чтобы потом легче было пробиться в первые ряды артистической знати. Чаще всего эти мысли приходили в голову родителям «юных дарований» – сами дарования были слишком молоды для таких практических расчетов.
Но папы и мамы не дремали. Шестнадцатилетние, пятнадцатилетние исполнители не удивляли никого, и в те годы, о которых я пишу, на подмостках выступало очень много детей-артистов. Что так рано привело на эстраду меня, станет понятно, когда я расскажу о своей семье и обстановке, в которой росла.
Мать моя, Екатерина Дмитриевна Дулькевич, происходила из старинного рода цыган-песенников Шишкиных. Моя прабабушка и ее сестра пели в хоре. Обе обладали хорошими голосами, были очень красивы.
Афиша первого концерта Катюши Сорокиной. Из архива А. В. Дулькевича
На сестре моей прабабушки, Марии Михайловне Шишкиной, женился Сергей Николаевич Толстой, родной брат великого писателя. Об этом рассказывает в своей книге «Очерки былого» сын Льва Николаевича, Сергей Львович Толстой.
Ольгу Михайловну Шишкину, мою прабабушку, выкупил из хора известный поэт Афанасий Афанасьевич Фет. Человек очень практичный, он не помышлял о женитьбе на цыганке, хотя, по-видимому, любил ее. Связь их длилась несколько лет, поэт почти не скрывал ее от родных и друзей.
Единственным ребенком Ольги Михайловны Шишкиной от Фета была дочь Гликерия (моя бабушка). Рожденная вне брака, она получила отчество по крестному – Александровна, фамилию ей дали Шишкина.
Отец никаких особых забот о дочери не проявлял, мать растила и воспитывала ребенка так, как было принято в ее семье. Будучи совсем юной, Гликерия Александровна стала петь в провинциальном цыганском хоре. Здесь влюбился в нее рязанский чиновник Дмитрий Дулькевич. Бабушка прожила с ним около двадцати лет. Родила ему шестнадцать детей, из которых выжили только семеро.
Еще сравнительно молодой женщиной (ей было тогда лет тридцать пять) бабушка овдовела.
Чтобы прожить с такой большой семьей и поставить детей на ноги, нужны были какие-то средства, так как наследства дедушка почти никакого не оставил. Бабушка, энергичная и решительная, рассудила, что надо браться за знакомое, испробованное дело: она организовала, или, говоря профессиональным языком того времени, «взяла на себя» цыганский хор. Кроме приглашенных певиц и музыкантов в хоре участвовала сама бабушка, пели и плясали две ее дочери – моя мама и тетя Маша. Но мамина исполнительская карьера быстро закончилась. В одну из гастрольных поездок в Тамбов она познакомилась с моим будущим отцом – Александром Николаевичем Сорокиным, наездником и тренером на Тамбовском ипподроме. Свадьбу отложили на год, чтобы собрать приданое, а главное – нужно было решить дальнейшую судьбу бабушкиной семьи. В это время стало ясно, что в данных условиях хор себя не оправдывает, так как руководить им слишком сложно и хлопотливо, содержать два хозяйства трудно, а жить на колесах с такой семьей невозможно, и бабушка решила переселиться в Петербург и там налаживать новую жизнь. Туда же переехал и мой отец. Помню, родители говорили, что за квартиру бабушки на Черной Речке, где она поселилась после переезда в Петербург, платил Фет. По-видимому, какую-то связь с дочерью он все же поддерживал и оказывал ей небольшую помощь. В Петербурге мама не стала работать – она готовилась к свадьбе, но старшие ее сестры сразу же поступили в хор. По мере того как подрастали младшие дети, они тоже начинали зарабатывать на жизнь. В нашем роду работа была для всех одна: чуть выйдя из детского возраста, девочки начинали плясать и петь в хоре, мальчики становились гитаристами. Другой жизни и другой работы никто себе не представлял. Лишь очень немногие, совершенно лишенные музыкальных способностей, брались за какие-нибудь ремесла… А у цыган вообще не принято было обучать детей ни в школах, ни дома.
Афиша большого цыганского концерта. Петроград, 1920-е. Из архива А. В. Дулькевича
Когда в хоре начинали разучивать какую-нибудь песню, писать текст и ноты не имело смысла: певицы не умели читать, а гитаристы не знали нот. Слова и мелодию женщины перенимали на слух. Гитаристов тоже на слух обучал дирижер хора, сам не всегда знакомый с нотной грамотой.
Менялись порядки, нравы и обычаи в стране, менялись они и в цыганских общинах, но основные жизненные устои сохранялись в этой патриархальной среде прочно.
В отличие от таборных, бродячих цыган песенники на протяжении последних ста лет, а может быть и еще дольше, вели оседлый образ жизни. Жили они замкнутыми колониями, селились поблизости друг от друга. В Петербурге цыгане облюбовали Новую Деревню и Черную Речку. В этих районах они снимали, а кто побогаче – строили дома, тут проходила жизнь поколений, тут сохранился своеобразный, но строгий порядок, которому подчинялась воля и судьба каждого члена хора. В таком замкнутом круге, где жизнь каждой семьи, каждого человека была на виду, не могло быть неуважения к старшим, распущенности, своеволия. Большое воздействие оказывало влияние общественного мнения, не говоря уже о реальной силе – власти хозяина хора. Репутация хора и каждого из его участников должна была быть безукоризненной, иначе цыган не стали бы приглашать на выступления в аристократические богатые дома, на полковые праздники, ни один из которых не обходился без цыганского хора, и в роскошные рестораны.