– Петя, умерла Ляля. Театр «Ромэн» на гастролях, театр имени Ермоловой, где много лет работал Н. П. Хмелев, на гастролях, МХАТ, где работал М. М. Яншин, – на гастролях, сына Лешку найти не можем. В общем, хоронить некому.
Ляля Черная на сцене театра «Ромэн»
Мы рванули в Москву. Хоронить надо было на Новодевичьем, но статус не дозволял – Ляля Черная была всего лишь заслуженной артисткой, а не народной. Мы с Женей не смогли пробить эту брешь. Надо было что-то думать, и я, на свой страх и риск, принимаю решение о кремации и временном, до приезда всех, захоронении праха в Донском колумбарии (думаю, что взял грех на душу – цыгане так никогда не поступали). Жене все же удалось в одной из газет напечатать некролог, в министерстве дали на похороны 80 рублей. Отпели Надежду Сергеевну в Хамовниках, и я повез ее в театр «Ромэн» – попрощаться со сценой. В театре шел дневной спектакль еврейского театра, арендовавшего помещение на время наших гастролей, и нас в театр не пустили.
Кто бывал в «Ромэне», помнит, наверное, что рядом с главным входом есть дивная приступочка из красного мрамора, вот туда мы и водрузили гроб. Страшно было подумать, что легендарная Ляля Черная вот так тихо и незаметно уйдет в последний путь. Мы открыли крышку гроба. Стали подходить люди, останавливались на Ленинградке автомашины: – Кого хоронят?
– Артистку Лялю Черную.
Мы подняли гроб и понесли по Ленинградке на руках до Белорусского моста. Кавалькада машин с зажженными фарами, постоянно сигналя, медленно двигалась за гробом… Такая артистка не должна была уйти из жизни незаметно! Огромная толпа провожала своего кумира в последний путь. Ляля Черная навсегда осталась в наших сердцах и памяти как воистину народная артистка России…[34]
Лялю Черную похоронили вместе с мужем Николаем Хмелевым в «Вишневом саду» – той части Новодевичьего кладбища, где лежат знаменитые мхатовские актеры.
Главный цыган страны[35]
«Милая, ты услышь меня,
Под окном стою я с гитарою…»
Он – цыган, сын овеянного легендами народа, в глубокой древности ветром скитаний разбросанного по всем странам. Он поет – и вы приобщаетесь к самому сокровенному, прекрасному и драматическому в истории цыганского народа. Исключительная вокальная одаренность Николая Сличенко, развивающего тысячелетние песенные традиции народа, подкрепляется его трепетным, благоговейным отношением к песне как к народной святыне, как к немеркнущему наследию прошумевших по земле поколений предков. Ни вокалу, ни музыке Сличенко никогда профессионально не учился, но его не выразимое словами сценическое обаяние, синтезирующее таинственную, почти мистическую прелесть цыганского искусства, гражданскую мудрость большого мастера и глубокую человечность, поистине уникально. Ему рукоплескали благодарные зрители многих стран – от Индии до Америки, критики не находили слов для точной оценки феномена Сличенко. После выступления на сцене знаменитой парижской «Олимпии» французские критики писали о нем: «…Он красив – то полон буйной страсти, то сдержан, словом, настоящий цыган из легенды».
Николай Сличенко. Фото с обложки одной из первых пластинок
Во время гастролей в Японии (единственной стране в мире, где не живут цыгане) обычно сдержанные зрители Страны восходящего солнца устроили Сличенко бурную овацию, а одна дама после пропетой артистом песни на… японском положила к его ногам раскрытый веер – знак особого внимания и уважения.
По окончании гастролей японцы еще долго помнили господина «Оци Церни», как прозвали они на свой самурайский лад певца.
А каких только умопомрачительных историй не сочиняли о нем наши поклонники! Одни уверяли, что в Венеции туристам показывают канал, в котором якобы тонули два певца – Карузо и Сличенко, другие – что в Париже после концерта восхищенные французы несли его на руках до Триумфальной арки…
У всякого таланта своя судьба, сам по себе он далеко не всегда гарантирует его обладателю успех в избранном деле, а тем более славу. Силу таланту, глубину и масштабность, благородство и человечность придают личные качества. Они и только они вершат судьбу…
Николай Алексеевич Сличенко (р. 1934) вырос в большой цыганской семье, где кроме него было еще четверо детей. Его первые впечатления, точнее потрясения, связаны с войной, временем, полным тревог и лишений. Во время войны умерла от голода бабушка, терпели тяжелую нужду родители, братья и сестры. На всю семью была одна фуфайка, в которой маленький Коля выходил в холода на поиски дров. Каждая деревяшка ценилась на вес золота, ведь ею можно было растопить огонь и согреться. Однажды семилетний мальчик помогал соседскому пареньку рубить дрова и неожиданно увидел, как тот собрался расколоть топором какую-то черную просмоленную дощечку идеально правильной формы. В этот момент словно что-то толкнуло его изнутри, и, еще сам не понимая почему, он упросил приятеля отдать странную вещь ему.
Дома, взяв из рук сына находку, мама долго оттирала ее и неожиданно увидела едва проступающий сквозь слой копоти удивительной красоты образ.
Икону повесили в угол комнаты. Через неделю краски стали ярче и взорам предстал прекрасный лик Богородицы. Прошло еще несколько месяцев, и, к удивлению всех, икона обрела свои первоначальные краски. Она стала оберегом семьи Сличенко, отводя беду в таких ситуациях, когда смерть казалась неминуемой.
Обретенную драгоценность Николай Алексеевич пронес сквозь всю жизнь. С ней пережил военное лихолетье, с ней уехал из цыганского колхоза в Москву поступать в театр «Ромэн», с ней продолжает творить и сегодня…
А впрочем, пусть обо всем расскажет сам Николай Алексеевич.
…До войны мы жили в Харькове, – начинает откровенный рассказ артист. – Мой папа дружил с одним евреем по имени Саша… Когда пришли фашисты, поначалу они вроде бы никого не трогали, а потом стали людей расстреливать, в первую очередь евреев, и папа отдал другу свой паспорт – они были внешне немного похожи. Саша сбежал. Отцовский паспорт спас ему жизнь, а папу через две недели арестовали. Нас, детей, у мамы на руках было четверо. Не один день мама металась по всему городу, разыскивая отца, – все напрасно, но вот, наконец, ей удалось узнать, где арестованных держат. Вскоре прошел слух, что их повезут на казнь.
Помню, на площади собралась толпа таких же, как мы, бедолаг – было Крещение, трескучие стояли морозы, но народ терпеливо ждал… Вдруг ворота какие-то железные, как мне тогда показалось, со скрежетом распахнулись, и со двора стали выезжать машины. Арестованные, еще живые, лежали в кузовах вповалку. Но мы понимали, что вывозят их на расстрел. Над ними стояли эсэсовцы с автоматами и следили, чтобы никто не шевелился. Со всех сторон истошно закричали женщины, и в этот миг один человек поднялся (как ему удалось, не понимаю) и бросил на обочину шапку. Охранник тут же ударил его прикладом по голове, мужчина упал, а вся толпа бросилась к лежащей на земле шапке: «Чья? Кто?» Мы ее сразу узнали – это была папина.
На том все и кончилось. Папу убили на моих глазах ударом приклада по голове.
После того как не стало папы, мы долго голодали. Прошло какое-то время, и когда немцы первый раз отступили – Харьков несколько раз переходил из рук в руки! – к нашим воротам подкатил грузовик, груженный картошкой – огромное по тем временам богатство. Из кабины в форме лейтенанта Советской армии вышел дядя Саша и с улыбкой направился к маме. Он еще не знал, что произошло с его другом, а потом я увидел, как они с мамой, обнявшись, рыдают…
В марте 1943 года мама отправила меня в Воронежскую область, в цыганский колхоз «Лоло Октябрь». Я там рос, помогал взрослым, трудился…
…Говорят, время лечит. Не лечит. Всё пережитое в детстве во мне до сих пор болит.
Шло время, уже и война закончилась, а я по-прежнему оставался в колхозе, рос и, сам того не замечая, впитывал культуру своего народа. Все-таки какие бы житейские беды цыганам ни выпадали, они не унывают. Вечерами молодежь собиралась у костра, пела, плясала – ну и я старался от остальных не отставать. Учился игре на гитаре, и чем больше взрослел, тем чаще мне почему-то говорили: «Тебе бы, Никола, в Москву – есть там театр “Ромэн”…» Но я понимал, что все это лишь несбыточные мечты. Где Москва, театр и где я?
Я был уверен, что все это нереально, но мысль стать артистом запала в душу, и как-то, когда в очередной раз на эту тему возник разговор, спросил: «А как мне туда добраться? Каким образом дойти до Москвы?» Что же вы думаете? Седой цыган затянулся своей трубкой и обвел всех взглядом: «Ну что, ромалэ, поможем парню?» Колхозники ведь тогда зарплату не получали, работали за трудодни, но несколько семей скинулись по полмешка пшеницы, продали зерно и на вырученные деньги купили мне билет до Москвы. Таким вот образом меня собирали в дорогу. Провожали толпой, от мала до велика, посадили в общий вагон… Это был билет в один конец. В то время театр находился в Гнездниковском переулке, неподалеку от Пушкинской площади.
…В семь утра постучался уже в дверь театра. Заспанный сторож спросил: «Кто там?» – «Это я – пришел поступать в “Ромэн”», – отвечаю. Он пальцем у виска покрутил: «Ты чего, мальчик, обалдел?» Потом, правда, сжалился: «Подожди, все к 11 приходят».
Промаялся я несколько часов перед закрытой дверью, продрог до костей – дело-то зимой было! – и вот вижу: идут.
Цыгане, когда своего встречают, всегда интересуются: кто ты, чей, что да как?.. Познакомились. У меня как-то сразу все с ними срослось, ну и ребят молодых было много – все гитаристы. Они взялись мне помогать: «Ты поступать хочешь?» – «Да». – «А что будешь делать? …Ну, давай, – а сами уже показывают, – только не забудь, что и это надо, и это…»