<…> Да раз руку за пазуху пущаю, чтобы еще одного достать, а их, гляжу, там уже всего с десяток остался… «Тьфу ты, – думаю, – черт же вас всех побирай!» – скомкал их всех в кучку, да сразу их все ей под ноги и выбросил, а сам взял со стола бутылку шампанского вина, отбил ей горло и крикнул:
– Сторонись, душа, а то оболью? – да всю сразу и выпил за ее здоровье, потому что после этой пляски мне пить страшно хотелось…Как от этих цыганов доставился домой, и не помню, как лег, но только слышу, князь стучит и зовет, а я хочу с коника встать, но никак края не найду и не могу сойти…Князь тоже приехал проигравшись и на реванж у меня стал просить. Я говорю: «Ну уже это оставьте: у меня ничего денег нет». Он думает, шутка, а я говорю: «Нет, исправди, у меня без вас большой выход был». Он спрашивает: «Куда же, мол, ты мог пять тысяч на одном выходе деть?..» Я говорю: «Я их сразу цыганке бросил…» Он не верит. Я говорю: «Ну, не верьте; а я вам правду говорю». Он было озлился и говорит: «Запри-ка двери, я тебе задам, как казенные деньги швырять», – а потом, это вдруг отменив, и говорит: – Не надо ничего, я и сам такой же, как ты, беспутный… Что тут за диво, что ты перед ней бросил, что при себе имел, я, братец, за нее то отдал, чего у меня нет и не было… Она меня красотою и талантом уязвила, и мне исцеленья надо, а то я с ума сойду. А ты мне скажи: ведь правда: она хороша? А? правда, что ли? Есть отчего от нее с ума сойти?..
«Глядя на луч пурпурного заката…»
Серьезные исследователи Б. Штейнпресс и Т. Щербакова выделяли несколько этапов в развитии цыганской музыкальной культуры в России: конец 1770-х –1800-е годы – становление цыганских хоров и певцов; 1800–1820-е – расцвет исполнительства; 1830–1850-е – развитие традиций; 1860–1900-е – угасание традиций.
Однако при всем огромном уважении к их работам я не могу согласиться с такими выводами, не могу принять термин «угасание». Конечно, цыганская песня становилась со временем иной: менялся репертуар, подача материала, сценические приемы…
Но, как и прежде, песни кочевого племени бередили чувства и тревожили потаенные струны русской души…
Олимпиада Федорова. Знаменитая Пиша (1872–1911)
Разве можно говорить об умирании традиций, когда на рубеже веков на эстраду выходят такие гениальные цыганские певицы, как Варя Панина, Настя Полякова, Олимпиада Федорова (Пиша)? Но, видимо, так устроен человек – все прошедшее подергивается для нас со временем красивой, романтической дымкой, в сравнении с переливами которой настоящее мнится серым и тусклым. Вот и А. И. Куприн публикует в 1911 году противоречивый очерк «Фараоново племя», который вопреки поговорке начинается «за упокой», а кончается почти «за здравие».
Мы присутствуем при вырождении цыганской песни, вернее – при ее скучной, медленной старческой кончине. Пройдет еще четверть века, и о ней не останется даже воспоминания. Древние, полевые, таборные напевы, переходившие из рода в род, из клана в клан по памяти и по слуху, исчезли и забылись, никем не подобранные любовно и не записанные тщательно. Старинные романсы вышли из моды – их не воскресишь. Современные романсы живут, как мотыльки-однодневки: сегодня их гнусавят шарманки и откашливают граммофоны, а завтра от них нет и следа. <…> Почти сто лет держалось увлечение цыганской песней. Недаром же этому увлечению отдали искреннюю и страстную дань два самых великих русских человека девятнадцатого столетия: один – озаривший его начало, другой – увенчавший его конец. Один – Пушкин, другой – Толстой. Толстой неоднократно в своих произведениях возвращается к цыганской песне. В «Войне и мире», в «Двух гусарах» проходят цыгане. Появляются они и в «Живом трупе», и надо сказать, что сцены у цыган – лучшие места пьесы. Незадолго до своей смерти Толстой, так прямолинейно отрицавший величие цивилизации, обмолвился в беседе с одним журналистом словами, смысл которых приблизительно таков, что из всех завоеваний человеческих культур, в сущности ненужных и вредных, ему жаль было бы расстаться с музыкой и… «вот еще с цыганской песней»… Это под конец жизни. А в прежнее время, говорят, Тургенев жаловался на Толстого, который вскоре после Севастопольской кампании остановился у него на несколько дней и отравлял ему существование неправильным образом жизни и цыганскими хорами…То, что мне доводилось слышать у цыган лет двадцать пять тому назад в Пензе, в Москве в манеже и в Москве же у Яра и в Стрельне, – было, увы, последними блестками цыганского пения: «Я вас люблю», «В час роковой», «Очи черные», «Береза». Тогда уже старые знатоки вздыхали о прежних временах, о знаменитой Пише, о Груше, о Стеше, о другой Стеше и о Зине, о настоящих фамилиях Соколовых, Федоровых, Шишкиных, Масальских. «Что за хор певал у “Яра”, он был Пишей знаменит, и соколовская гитара до сих пор в ушах звенит». Но то, что мы теперь слышим с эстрад и с подмостков под названием цыганского романса, совсем потеряло связь с табором, с духом и кровью загадочного кочевого племени. «Ухарь-купец» и «Ай да тройка» заели цыганское пение. Подите летом в цыганский табор, расположенный где-нибудь в лесу под Москвой или Петербургом. Вы услышите нелепые слова на мотив немецких вальсов, увидите кафешантанные жесты. Старинной песни вы не допроситесь – ее не знают, знает разве какая-нибудь древняя, полуслепая, полуглухая старуха, высохшая и почерневшая, как прошлогодняя корка черного хлеба. Но и она только прослезится, если ей напомнить слова, и безнадежно махнет рукой: «Теперь над этими песнями смеются… Глупые, говорят, песни… Теперь пошли все модные…»…Слыхал – увы! – лишь в граммофоне – Варю Панину. Заочно понимаю, какая громадная сила и красота таилась в этом глубоком, почти мужском голосе.
Катя Массальская – плясунья из петербургского хора А. Н. Массальского. 1915
<…> Раз пришлось нам случайно забрести на Черную речку, в квартиру покойного Николая Ивановича Шишкина. Чавалы и цыганки как-то очень скоро оценили, что их слушают настоящие любители… Начал хор с модных песен, а кончил настоящей цыганской таборной песней. Я никогда не забуду этого внезапного, сильного, страстного и сладкого впечатления. Точно в комнате, где пахло модными духами, вдруг повеял сильный аромат какого-то дикого цветка – повилики, полыни или шиповника. И не я один это почувствовал. Я слышал, как притихли понемногу очарованные зрители, и долго ни одного звука, ни шороха не раздавалось в громадной комнате, кроме этого милого, нежного, тоскующего и пламенного мотива, лившегося, как светлое красное вино. Из тридцати присутствовавших вряд ли один понимал слова песни, но каждый пил душою ее первобытную, звериную, инстинктивную прелесть…Бог весть, где и как родился этот унылый, странный и роковой напев. Первоначальные слова песенки сильно пострадали от устной передачи во время столетних кочевок. Но смысл ее прост, и силен, и прекрасен, как любовные песни туарегов, конаков или полинезийцев…
…И сквозь нее точно видишь и чувствуешь эту ночную погоню, этих взмыленных и одичавших лошадей с блестящими глазами – серых, рыжих и гнедых, своих или украденных, это все равно, крепкий запах лошадиного пота и здорового человеческого тела и выкраденную девушку, которая, разметав по ветру волосы, прижалась к безумно скачущему похитителю.
«Эй, ямщик, гони-ка к “Яру”…»
Карьера многих певиц начиналась в то время, как правило, на ресторанной сцене. Имена Вари Паниной или Насти Поляковой стали известны просвещенной публике задолго до того, как они вышли на большую эстраду и начали с успехом выступать по всей империи в залах дворянских собраний. Первые шаги к всероссийской известности они делали на подмостках «Яра», «Стрельны», «Мавритании» или «Эльдорадо». Об атмосфере, царившей в этих поражающих воображение заведениях, оставил прекрасные воспоминания сын одного из первых московских хореводов Иван Иванович Ром-Лебедев[9].
Ресторан «Мавритания» в Петровском парке
…В начале Петровского парка, у самого Петербургского шоссе, обосновался знаменитый, любимый москвичами ресторан «Яр». Это не тот «Яр», названный по фамилии владельца-француза и находившийся когда-то на углу Кузнецкого и Неглинной… «Яр» в Петровском парке принадлежал Аксенову, а в мое время – Судакову, бывшему официанту.
Ресторан «Стрельна» на Петербургском шоссе
…Сперва это было деревянное одноэтажное здание, стоявшее чуть в глубине от шоссе. Перед ним для забавы гостей были устроены беседки и качели.
Чуть подальше, на этом же шоссе, на углу Стрельненского переулка высился второй, не уступающий по известности и также любимый москвичами ресторан «Стрельна».
В центре Петровского парка расположился филиал «Стрельны» – летний ресторан «Мавритания».
Москвичи ценили «Яр» и «Стрельну» за отличную кухню, за живых осетров и стерлядей, лениво плавающих в специальном бассейне.
Любитель отварной осетрины или стерляди подходил к бассейну, указывал перстом на ту или иную рыбину. Ее тут же вылавливали сачком, и любитель вырезал ножницами из жаберной крышки фигурный кусочек. Когда эту рыбу подавали на стол, уже отварную, кусочек прикладывался к вырезу. Если совпадал, значит, рыба – та! Без обмана.
К «Стрельне» москвичей привлекал и раскинувшийся под высоким стеклянным куполом «Зимний сад». Темно-зеленые раскидистые пальмы, кактусы, заморские цветы. Чернеющие среди скал – почти под самым куполом – искусственные каменные гроты. Тропинки, ползущие к этим гротам, по которым, как эквилибристы, поднимались и опускались нагруженные подносами, похожие на пингвинов, официанты. Все это впечатляло…
«Московский листок» от 18 февраля 1902 года сообщал:
«3 февраля в зимнем саду при ресторане “Стрельна”, в Петровском парке, один из официантов Ухов на дорожке нашел бриллиант, величиной с горошину, стоящий 400 рублей. Свою находку Ухов предоставил администрации ресторана, а последняя передала бриллиант полиции».