Я снова тянусь к Кристо, но так и застываю на цыпочках, не зная, что сказать.
— Лиляна, будь осторожней. Тот за своих горой встаёт, но зато и враг очень злой.
— Он первый начал.
Кристо отстраняется, чтобы взглянуть мне в лицо. Говорит почти одними губами:
— Он. На тебя. НАПАЛ?!
Его челюсти сжимаются так сильно, что на лице выпирают желваки. Я провожу по закаменевшей щеке кончиками пальцев, словно пытаясь расслабить напряжённые мышцы:
— Нет. Нет.
Кристо наклоняется ко мне, и я спешу объяснить:
— Он просто стал говорить гадости. Понимаешь, всё началось вроде бы из-за спора. О занятиях рукопашным боем. Я сказала, что надо обучать и «волчиц» тоже, и начать с меня. Показательно.
— Это невозможно!
— Отчего?
— Я не могу позволить, чтобы посторонние мужики набивали тебе синяки и шишки.
— Ну, ты можешь быть моим постоянным спарринг-партнёром. И тогда синяки и шишки набивать мне будешь тоже ты.
— Нет! Я тебя… не могу! — шёпот не очень подходит для выражения паники, но Кристо справился. Я чувствую, как напряглись его пальцы на моих плечах, почти впиваясь в них.
— Тогда надо допустить всех «волчиц» разом. Но вот именно этого Тот и не разрешает.
Кристо задумывается.
— А если начать пробное обучение на тебе и ещё какой-нибудь женщине? Наверное, получить разрешение на двоих то же самое, что и на одну.
От избытка чувств я даже прижимаюсь головой к его груди:
— Кристо!.. Кристо!..
Сиротка Рац проходит мимо нас на кухню, кинув взгляд, исполненный яда. Мы с мужем неловко отстраняемся друг от друга, ожидая, пока она скроется из виду.
— Кристо, то есть, ты не видишь ничего непристойного в самой идее?
— Э… нет.
— И «волчицы» не поднимут меня на смех, если я предложу им тоже заниматься рукопашкой?
— Э… откуда такие мысли вообще? Они же все учатся охоте, они же «волчицы».
— Ну, мне Тот сказал.
Кристо пожимает плечами и бормочет самое цыганское восклицание на свете:
— Гадже.
Если перевести максимально точно по смыслу, получится примерно так — «Эти нецыгане сами странные, идеи у них странные, и смотрят на мир они как-то странно, вообще ни с чем не сообразно». Таким восклицанием реагируют цыганские девчонки на замечание прохожего, что в огромной юбке они не смогут забраться на вишню или яблоню за лакомством; оно срывается с губ моего дяди, когда он видит, как выбрасывают замечательную керосиновую печь пятидесятых годов производства, которую всего-то надо почистить и в одном месте поправить; поцелуи на свадьбе, голубцы всего с одним-двумя видами мяса, неумение перечислить своих родственников хотя бы до четвёртого колена во всех областях Империи, выброшенные велосипеды и скупость в подарках — всё это вызывает у цыган короткое, звонкое замечание: «Гадже». Справедливости ради, надо сказать, что второе по популярности высказывание — «Рома», что значит: вечно у цыган всё как-то сумбурно, переполошно, горячно, неровно, легкомысленно и крикливо. Выиграть в лотерею пятьсот крон и на радостях прокутить со всей махаллой две тысячи; пойти за пивом, пропасть на два месяца и вернуться в новых штанах и женатым; разругаться вдрызг с лучшим другом, поспорив, кто кого больше, крепче и вернее любит… «Рома!» — «Цыгане есть цыгане!»
Косясь на прикрытую дверь в кухню, Кристо касается губами моего лба, а потом идёт в спальню — переодеться. Я захожу в санузел. Вымыв руки, вглядываюсь в зеркало: мне кажется, или у меня стали темнее веки — почти как у вампира? Я тихонько трогаю их пальцем, но не могу прийти к однозначному выводу. Я не изменилась ни на миллиметр — и всё же лицо в зеркале как будто чужое.
Я прохожу на кухню, чтобы поздороваться со свекровью и подать ужин. От плиты тянет жареным мясом и варёной картошкой. Кухонный стол пуст, да и на кухне никого нет — пока я возилась, все уже расселись в гостиной.
Фартук, в рыбках и яхтах, купил год назад Кристо — явно с намёком на пластиковую шторку из ванной, в которой я когда-то продефилировала мимо него… чертовски давно, ещё в Пшемысле. В тот вечер картошку на моей кухне варил будущий император будущей (и прошлой) Венской Империи, а Кристо был в моих глазах не больше, чем «волчонком», требующим натаски, и дальним родственничком из провинции, нуждающемся в воспитании.
Я беру стопкой три тарелки, белого фарфора, с видами Вены на донышке — тоже напоминание о прошлом, наш первый с Кристо, почти случайный поцелуй — и вхожу с ними в гостиную.
Гостиная тоже пуста, и это на пару секунд вышибает меня из колеи. Наконец, пожав плечами, я ставлю тарелки на стол, приношу сковородку с кебабом из баранины, кастрюлю с картошкой и другую, поменьше, с соусом, раскладываю приборы.
— Эй! Еда на столе.
По обычаю, молодая жена ест после всех, на кухне. Так что со стороны домашних — просто наглость задерживать мой ужин, опаздывая на свой.
— Эй! Аллё! Цыгане!
Я заглядываю в обе спальни по очереди, но они тоже пусты. В воздухе слабо витает запах чистых здоровых тел… но где сами тела? В недоумении я встаю посреди прихожей.
— Эй… эй? Кристо? Тётя Дина?.. Ладислав? Что происходит?
Тишина длится секунды две; затем в двери за моей спиной протяжно щёлкает, открываясь, замок. Я резко оборачиваюсь и на всякий случай пячусь, пока не натыкаюсь спиной на стену. Дверь распахивается. Босые ноги обдувает сквозняком.
За ней никого нет.
Я некоторое время всматриваюсь в дверной проём. Никакого движения; только отчего-то лампочка в фойе помаргивает, да и вообще светит тусклее обычного. Пальцы левой руки складываются в «козу» сами собой. Нервно оглянувшись ещё разок, я делаю шаг, и другой, и ещё несколько шагов, пока не переступаю порог квартиры.
Кресло для охранника пусто, хотя запах дезодоранта ещё так чёток, что ясно — парень Тота отсутствует не больше нескольких минут. Я прислушиваюсь. Если тут кто-то и есть, то он не дышит, а это — чертовски плохие новости. Практически все мятежные вампиры ныне связаны нерушимой для упырей клятвой на крови, однако интересовать я могу не только их. Год-полтора назад я перебежала дорогу мёртвым жрецам из соседней Польши. Те же вампиры, только в профиль — вместо крови питаются едой с кладбищ.
Тихо жужжит лампочка в плафоне. Откуда-то снизу, далеко и тихо, на пределе слышимости, доносится пение вроде церковного.
Я наматываю фартук на левую руку — будто в кофейне перед дракой — в правую удобно, привычно ложится рукоять серебряного ножа. Серебра боятся не только вампиры.
Лифт нехорош: будет видно, на каком этаже я вышла. И вполне возможно, что на первом меня и так ждут возле лифта. Я спускаюсь парадной лестницей, стараясь переступать босыми ступнями так бесшумно, как это вообще возможно. Вампира я не обману, а вот у мертвецов из литовских земель слух не лучше человеческого.
Пение становится заметно громче с каждым пролётом. Это нервирует меня; я подумываю о том, чтобы вернуться в квартиру и забиться, скажем, на верхнюю полку стенного шкафа. Но там мне станет ещё страшнее уже минут через пять или десять, и я без особого сожаления отбрасываю идею.
Все этажи пусты, и будки с часовыми — у двери на улицу и у калитки в ограде — тоже. Я чувствую себя мишенью, оказавшись в открытом месте; сердце колотится где-то у горла.
Пение доносится теперь отовсюду, так громко, словно в одной из припаркованных неподалёку машин включена магнитола. Единственный звук на улице. Ни шума машин от бульвара. Ни человеческих голосов откуда-нибудь из окон. Ни ропота от пожелтевших листьев на редких деревьях. Ни одной ноты из привычной до незаметности какофонии города.
Лёгкий порыв ветра проносит по асфальту скомканный пакет, из тех, что шуршат от каждого движения. Этот пакет молчалив. Он останавливается у столба, словно поджидая меня, и я почти машинально делаю несколько шагов в его сторону.
Никогда не слышала ничего прекраснее. Музыка охватывает меня со всех сторон, громкая, плотная. Прекрасная. Прекрасная. Я чувствую, как она вливается в мои вены, делая их упругими, наполненными; как она скользит по моей коже подобно рукам любовника. Она окружает меня, словно вода, и я пью её, захлёбываясь, задыхаясь — живую и животворящую. Она во мне, я в ней, мы — одно; от этого чувства, от счастья и наслаждения я принимаюсь рыдать — сладко, сладко, сладко…
Пф-ф-ф. Вода.
Самая обычная холодная вода — кто-то плеснул её мне в лицо, наверное, целое ведро холодной воды.
Пф-ф-ф. Кхр-р-р. Кхе-кхе-кхе.
Что, чёрт спляши на моей могиле, тут происходит?
Я пытаюсь откинуть с лица мокрые пряди и в результате провожу по нему сочащимся водой матерчатым комком — моим фартуком. Хорошо ещё, что не правую руку подняла — в ней всё ещё нож. Был бы, однако, фокус. Я сердито стряхиваю тряпку на пол, убираю, наконец, волосы и оглядываюсь.
Кто все эти люди? Почему они в рясах? Почему надвинули капюшоны на головы? Фыркнув ещё разок, я потягиваю носом — мужчины… вампиры. Вокруг меня добрая дюжина вампиров. Лиц не разглядеть, из-под капюшонов видны только подбородки, и ни один не кажется мне знакомым.
— Где я?
Кажется, это самый глупый вопрос в сложившейся ситуации. Глупее было бы спросить только: «Кто вы?» и потребовать вдобавок предъявить документы.
Моя форма спереди мокра насквозь, и ноги стынут от камня под ногами.
— Не следует бояться, дитя, — мягкий мужской голос доносится из-под одного из капюшонов. Я не могу понять, из-под какого, и сурово вглядываюсь в один из подбородков наугад. Тем более, что этот подбородок ничуть не хуже любого другого: гладко выбритый, голубовато-белёсый, чуть удлинённый. — Вы среди мирных людей.
— Вот уж людьми-то от вас не пахнет, — не удерживаюсь я от замечания и вглядываюсь в выбранный подбородок совсем свирепо. Надеюсь, это выглядит так, будто я уверена в себе и чувствую контроль над ситуацией.
Пальцы почти что сводит на рукояти ножа.
В помещении, похожем на подвал не то замка, не то очень старого лабаза, тишина стоит буквально могильная. Ни звуков дыхания, ни бурчания в животе, ни хотя бы капель из неисправного крана или стучащей по окну ветки: только моё собственное сердцебиение и голос моего собеседника.