— Рататуй, петух в вине по-бургундски и киш на десерт, — поясняет император, указывая поочерёдно на лечо, тушёную курятину и пирог. — Вино тоже бургундское.
Невероятно.
Батори снова ухаживает за мной сам, наполняя мою тарелку кусочками петуха и тушёными овощами, а затем — уже так и тянет сказать «как всегда» — устраивается напротив с бокалом вина. В тускловатом свете настенных ламп перстни на пальцах как будто светятся, приковывая взгляд. Удивительно, но при нормальном освещении они почти выпадают из виду.
Интересно, кого он убил своей любовью, только превратившись в вампира. Ведь без этого он не смог сохранить свою… способность заделывать бастардов и законных принцев.
Ну и чушь мне последнее время в голову лезет.
— Я гляжу, нога у вас в порядке?
— В общем, да. Завтра официально выхожу на службу.
— Надеюсь, новый кабинет вам понравится. Он теперь такой… светлый, просто как вторая детская. И мебель такого же размера. И никаких зеркал и серебряных пресс-папье. Ну, это, правда, уже приятный сюрприз для Лаци.
— Звучит замечательно, — на вкус французский вариант лечо тоже мало отличается от венгерского. Зачем вообще придумывать ему отдельное название? Петушатина в вине мне кажется интересней.
— Хотел бы я видеть лицо Ладислава, когда вы ему рассказали соль шутки, — Ловаш мечтательно улыбается. — Подумать только, даже я сообразил быстрее!
— Поэтому вы и император, а он — нет, — решаюсь я приправить беседу лестью. Будет недурно, если Батори растает и не будет задавать лишних вопросов, когда я попрошу его кое о чём.
— Нет, я император, потому что магия крови превращает меня в сюзерена, а его — в вассала, — педантично уточняет Ловаш. — Но мне понравилось. Если сегодня вечер комплиментов, продолжай.
— Ну, тогда я рада, что вы не надели что-то настолько же идиотское, как шмотки на мне или тряпочки на стенах этой комнаты, потому что в рубашке вы выглядите лучше всего.
— По крайней мере, в рубашке от «Дер Штутцер». Но ты неправа, тебе действительно очень к лицу твой наряд. Между прочим, выгодно подчёркивает длину шеи.
— Зато ноги вдвое короче, а они и так были далековаты по параметрам от модельных.
— Для семнадцатого века ваши ноги просто идеальны. Два-два, я жду свой комплимент.
Я некоторое время жую мясо, чтобы собраться с мыслями. Никогда не была действительно сильна в лести. Может быть, это ещё одна причина, почему в цыганском сообществе я всё узнаю последней. У нас, так сказать, не принято подавать чай без сахара.
— Вы красиво двигаетесь. Думаю, вы должны хорошо танцевать.
— Разве что павану или менуэт. После них я стал забывать танцы уже лет через десять после выхода из моды, а на танго вообще решил закончить с этим видом развлечений. Хотите научиться паване?
— В этом платье? Я не могу ни двигаться, ни дышать. И кажется, есть уже тоже не могу.
— Вот именно под такие платья павана и приспособлена. Медленные движения. Очень медленные. Дающие возможность показать свой наряд со всех сторон и не перетрудиться.
— Ну, если там нет прыжков и каких-нибудь объятий…
— Прошу вас, это же не пейзанские ногодрыгалки! Павана так целомудренна и уныла, что в монастырях её не танцевали исключительно от нехватки партнёров противоположного пола.
— Звучит отлично. А музыка?
— Скажу по секрету, подходящие по теме диски всегда лежат в тематических салонах. Мне нравятся такие игры.
— Ах, вот оно что!
Ловаш отставляет недопитый бокал и подходит к чему-то, что выглядит как обычное бюро. Однако под откидной крышкой обнаруживается музыкальный центр, и комнату заполняет медлительная музыка.
— Идите сюда.
— Может, начнём от стола? Я не хочу устать раньше, чем даже попробую танцевать, — теперь, когда в моём желудке плещется в вине половина петуха и неизвестное количество рататуя, корсет кажется особенно тесным.
— Как скажете, — Батори перемещается ко мне как будто одним длинным, быстрым, плавным движением и протягивает руку, помогая подняться. — Просто повторяйте за мной. Сначала шагаем… вот… так… величаво… важно… сверкая… чудесными подковами в ушах… разворачиваемся лицом… реверанс… реверанс… боком…. реверанс…
Мелодия закончилась, её сменила похожая, но вроде бы немного побыстрее.
— Тут надо взять темп чуть больше, но танец немногим сложнее. Это итальянская версия. Они различаются ещё и по городам, но я слабо разбираюсь в таких деталях. Итак, руку. Шаг… шаг… шаг… поклон…
Я почти вхожу во вкус, когда мой живот, а затем и грудные мышцы схватывает судорогой. От боли и нехватки воздуха даже темнеет в глазах, и я чуть не падаю. По счастью, Батори догадывается ухватить меня свободной рукой за талию.
— Эй, осторожнее! Лилике?
Я скорее чувствую, чем осознаю, как руки вампира подхватывают меня и несут к диванчику в углу салона. Но вместо того, чтобы аккуратно уложить меня, Батори садится сам, пристраивая меня на коленях, и, придерживая мне голову, принимается дуть в рот. Не то, чтобы это оказалось неприятно, но кажется настолько идиотичным, что я отворачиваюсь уже для того, чтоб спросить:
— Что вы делаете?
— Искусственное дыхание. Обычно помогает, если даме в корсете немного не хватает воздуха. Ведь лучше?
— Чуть-чуть.
Ловаш не торопится спустить меня, да и к лучшему — ноги как ватные. Я едва их чувствую. Он перекладывает мою голову так, что теперь я упираюсь лбом ему в шею. Это признаться, удобнее: поза теперь не так сильно отвлекает от попыток дышать. Какое счастье, что на сей раз гвардейцы стоят только снаружи. Можно просто расслабиться, не думая, как оно выглядит со стороны.
— Ничего страшного. Вы удивитесь, но от корсетов умирали не так часто, как теперь принято утверждать. Всегда кто-нибудь приходил на помощь, — тихо говорит Батори где-то у моего виска. Просто чудесно, что я не чувствую его рук через корсет, потому что в сочетании с обволакивающим, как тёплое молоко, голосом они вызвали бы у меня те ещё чувства. И не дай боже, чтобы запах от них унюхали «волки» у дверей.
Чёрт, он теперь трогает мою шею — самыми кончиками пальцев, очень тёплых, почти горячих. Ногти у него удлинённые, от их почти невесомого, чуть угрожающего прикосновения просто мурашки по коже. Надо будет ненароком облиться вином, у него очень сильный аромат, любой другой отобьёт.
— М-м-м, как у вас пульс бьётся… так и хочется поймать его… губами… зубами… слово дворянина, нет ничего вкуснее крови потоком, горячей, пульсирующей, властно заполняющей рот, когда разрываешь вену…
Вот теперь это не мурашки. Теперь у меня шерсть дыбом. Несмотря на — или особенно из-за — глубокой, вибрирующей чувственности в голосе Батори.
— Ну, если вы мне разорвёте вену… знаете, такое будет смертельно для нас обоих.
Может быть, стоило бы отстраниться, но моё тело решило за меня: оно притворяется мёртвым и напрочь отказывается шевелиться. Даже губы немного онемели, и слова звучат неразборчиво.
— Да, смертельно. Может быть, то была бы самая прекрасная из смертей. О ней бы складывали легенды… Как ты думаешь?
— Вы лежите в собственной кровавой рвоте, а я намочила от ужаса штанишки? Не думаю, — я стараюсь говорить резко, но выходит едва слышимым шёпотом, платье и то громче шуршало в танце. Похоже, чем больше я борюсь с собственным телом, тем меньше оно намерено уступать мне.
— Можно в прощальной записке попросить хроников и менестрелей опустить такие подробности и добавить другие. Вроде расцветшей красными розами рубашки — такой белой… Красное с белым — любимое цыганское сочетание, правда ведь?
— Нет, это цвета польского флага, — я пытаюсь отшучиваться и сама остро ощущаю, как неуклюже у меня выходит. — Мы любим чёрное с золотом.
— Ну, если ваша рука в золотом браслете потеряется в прядях моих рассыпавшихся волос… Только всё должно произойти на полу, верно? Диван — неподходящее место. Чересчур пошлое.
— Э-э-э, кстати, о волосах, — цепляюсь я за слова, как за соломинку. У меня даже получается упереться ладонью в грудь вампира. — Если уж мы о романтике заговорили, я хотела попросить у вас одну прядь. В медальон.
У меня получается сесть почти ровно, хотя тело всё ещё против.
Ловаш, наконец, оставляет в покое мою шею, чтобы подцепить пальцем цепочку, выуживая медальон из декольте, которое вдруг кажется мне ужасающе открытым. Щёлк! — император смотрит на свой портрет, приподняв бровь.
— Немного неожиданно. Но очень мило с вашей стороны.
Так и знала, что идея отвлечёт его: он ссаживает меня с колен, чтобы распустить волосы. Они падают тяжёлой массой на плечи и на грудь; с каких пор он отращивает их настолько длинными? Он понимает, насколько странно выглядит? И… красиво. Пугающе красиво, как лешие-соблазнители из цыганских сказок. Ах, чёрт, мне сейчас только о соблазнении думать не хватало — только пришла в себя, и всё заново.
После секундного колебания я подаю Батори серебряный нож, открепив от пояса; Ловаш возвращает его вместе с тёмным, почти чёрным вьющимся локоном.
По счастью, на этот раз меня рвёт уже в моих покоях.
***
Кровать узковата для двоих; впрочем, мы — ребята некрупные. Пальцы Кристо перебирают волосы у меня за ухом, почти невесомо — словно ветерком шевелит. Я боялась, что будет трудно — как-то объясняться и мириться. Но я просто попросила одного из «волков» позвать моего мужа. А потом так же просто сказала: «Останься со мной сегодня». И Кристо остался.
Покой — «Паккай». Ребёнок, лежащий в траве возле яблони с налитыми желтизной плодами.
У него блестят волосы даже в почти что полной темноте. И на груди тоже — к чему я всё никак не могу привыкнуть (ещё одна вещь, к которой жизнь меня не готовила: ни в одном любовном романе не написано, что, если уткнуться в мужскую грудь, волосы будут щекотать подбородок и забираться кончиками в нос). И щетина на щеках блестит. А глаза светятся синим.
— Кристо?
— Хм-м-м?
— Ты меня больше не ревнуешь?