Губы, которые прикасаются к моим волосам, наверное, тоже очень горячие. Я поднимаю лицо, чтобы поймать их своими губами. Просто потому, что я всё ещё одна, и это невыносимо.
Палата не закрывается изнутри, и Кристо просто задвигает дверь шкафчиком. Я не пила таблеток, пока лежала здесь, так что он очень осторожен.
Такой вот хэппиэнд.
***
Говорят, что один бродячий табор встал под Олитой, и три невестки пошли крестьянкам гадать. Но к вечеру не вернулись, и на другой день тоже. Молодые мужья, три брата, пошли по округе спрашивать. В одной деревне спрашивают; говорят, проходили ваши цыганки. В другой тоже говорят, что проходили. А в третьей говорят, что не видели. Куда делись, непонятно. Уже стемнело, и цыгане попросились на сене переночевать. Засыпают, а им жёны снятся.
— Вставайте, вставайте скорее! В этой деревне все язычники. Они нас топорами зарубили и под поленницей спрятали, и вас сейчас зарубят.
Цыгане схватились, а к сараю и впрямь крестьяне подходят, с факелами и топорами. Братья выбежали и ну кнутами щёлкать. Один раз щёлкнут, выбьют по топору, другой — по факелу, третий раз щёлкнут — язычник валится. Тут всё огнём занялось. Выбежали цыгане к поленнице, раскидали дрова, схватили мёртвых жён и помчались верхом из деревни вон. Доскакали до соседней деревни и ну ксёндзу в дом стучать, чуть до смерти его не перепугали. Тут же цыганок и отпели, чтобы успокоились их душеньки. Мёртвые же язычники ходят головёшками по округе и ночами в окна смотрят.
Вместо главы XVII
А я отреклась от фамилии
и распрощалась с отчеством.
Под ветер танцуют дикие лилии
с моим одиночеством.
Как же не улыбаться мне,
снова познав отрочество?
Идём по дорогам земли чужестранцами
с моим одиночеством.
Кому-то милей в объятиях,
а мне — необъятности хочется!
Луна умоляет не пересиять её
моим одиночеством.
Стряхнув с себя пыль хранительства,
отныне хожу — пророчицей.
В городе стылом осталось — со-жительство,
я же есть — одиночество.
Глава XVII. «Узнай дорожку, тогда и я туда схожу». Цыганская народная поговорка
В никуда надо уходить босиком или хотя бы в удобной туристической обуви. Мне же приходится цокать каблучками ботильонов — словно не из клетки сбегаю, а на работу в контору тороплюсь. То, что раньше не замечалось, теперь чувствуется очень остро: каждый сантиметр каждого каблука тратит энергию, предназначенную для стремительного волчьего шага.
Время от времени я оборачиваюсь, чтобы насыпать на след перца: не знаю, помогает ли такое сбивать «белых волков», но очень надеюсь. Я попросила перечницу к ужину и показательно обильно перчила обычные сосиски с тушёной капустой. Доктор Копыто не удивился, наверное, списал на пищевые капризы беременных.
Странно. Я так и не начала себя чувствовать беременной. Живот ещё не начал расти, ничего особенного из еды не хочется, никакого утреннего токсикоза. И никакого ожидания чуда, как показывают в кино. Я просто знаю, что внутри меня — будущий ребёнок, кровь от крови моей. И я цокаю каблучками по рассветному Будапешту не из любви к нему: суток на рождение какого-либо чувства мне не хватило. Я просто хочу выбора. Настоящего. Моего. А для этого мне нужна информация, а не чужие страхи. Тем более что у меня, кажется, есть время. И возможность в любой момент сдаться на милость врачей службы безопасности.
А главное, удача всё ещё со мной. И даже много! Должно быть, сколько-то везения высвободилось, когда монахи себя порешили. Сердце Луны замечательно скрывало меня, пока я шла по дворцу и немного дальше. Нигде я не споткнулась, и ни одна дверь не оказалась заперта для меня: несмотря на ранний час, постоянно находилось, за кем проскальзывать тенью. Один раз меня даже выпустили вместе с кошкой-мышеловкой.
Жаль, что простынь в итоге пришлось засунуть в мешок из наволочки, к талисманам, с которыми я не решилась расстаться. Хоть один дополнительный слой ткани был. Кажется, уже скоро декабрь. С утра подморозило, крошечные лужицы, превратившись за ночь в ледяные пластинки, похрустывают под ногами. Воздух от закрытых окон звонкий: стук каблучков так и разносится по улочкам и переулкам старой Буды. Кроме него, слыхать только шарканье дворницких мётел. Наверное, от холода — а мне без верхней одежды холодно до всплесков дрожи — настроение должно быть мрачным, а из-за побега, который вот-вот обнаружат, и тревожным, но мне весело, и всё тут. Улыбка от уха до уха, и под ноги смотреть не получается: тянет лицо к небу поворачивать.
Ни геллера в карманах — только несколько мотков серебряных струн. Никаких документов и оружия. Никакого убежища. Ни одного союзника.
Свободна, как никогда. Потому что даже из дома матери брат прогнал меня с заточкой и деньгами. Помнится, первое, что я купила, были золотые серьги колечками.
Кстати, серёг у меня тоже нет, одни только дырки в мочках ушей.
Вывози меня, кривая цыганская удача, я тебе потом водки поставлю!
Я и сама как будто водки хряпнула.
Цок-цок-цок каблучки. Мешок из руки в руку, чтоб отдохнули пальцы и кисть. Стены старых, вековых «прибыльных» домов исчерчены трещинами чёрных безлистых веток — ещё при юности Отто Доброго засаживали города Империи каштанами. Сейчас их почти все обрезают, чтобы провода не задевали, остаётся несколько веток на дереве; будто ребёнок рисовал. Зловеще. Весело. Голова кружится, словно передышала кислородом — откуда в городе кислород? — да ещё и зимой… Цок-цок-цок. Цок-цок-цок. А город-то и закончился.
И никакого камня перепутного: направо пойдёшь — славу добудешь, налево… Впрочем, нет ни направо, ни налево. Дорога одна, вперёд, асфальтовая. Слева — пустырь, справа — пустырь. А на дороге к обочине старенькие «Икаруши» жмутся. Взять бы билет и уехать — куда они там едут, в деревню? Нельзя мне в деревню, что я там узнаю? Да и в кармане — полно серебра, а билет не купишь. Всё, конец сказки. Надо поворачивать и назад, а не хочется: как будто это означает возвращение именно во дворец. Или пора сдаваться? Беременная, нервы не выдержали, Кристо с Тотом даже разоряться не будут.
— Что встала, окаянная… Если мамку ждёшь, отойди с дороги, а нет, так очередь займи, а людям не мешайся… Пошли девицы, срам один — только от святыни, и уже платок с головы долой. Никакого благочестия, только бы лохмами крашеными посветиться.
Я не знаю, от чего ошалеваю больше — от резких тычков, сдвигающих меня с дороги, или от того, что незнакомая мне пожилая женщина бормочет по-галицийски. Я привыкла считать этот язык родным, но в Будапеште говорила только по-немецки и по-цыгански. Конечно, передвижение по Империи абсолютно свободно, галицианина можно встретить хоть в столице, хоть в сербской деревушке, хоть в прусском порту — и всё же звук родной речи потрясает меня, как что-то почти неправильное.
Старушка бредёт себе к автобусам, а меня уже минуют две женщины, поминутно зевающие, хмурые с недосыпу; они тоже говорят по-галицийски, и их речь мне кажется даже страньше, чем у той, первой.
Страньше. Страньше! Верное слово. Я оглядываюсь — по окраинной улочке растянулось целое шествие из сонных женщин и девушек. Все, как одна, в простых кофтах и шерстяных юбках — немудрено, что старушка приняла меня за свою. И говорят они не по-галицийски, а на польском. Потому и звучит «неправильно». Это же странницы, паломницы до святых мест из Республики! Вон и платочки белые у каждой на голове в знак смирения повязаны.
Даже не думай, Лиляна. Ни о чём не думай, слышишь?! Знаю я тебя, как начнёшь раздумывать да прикидывать, тут и залипнешь! Так что просто сделай это. Два шага в сторону. Открыть наволочку-мешок. Простыня, хоть и льняная, но очень тонкой нити — оторвать кусок поквадратней, сложить наискось да на голову. И концы под подбородком связать.
Ой, Лиляна, что ты делаешь?! А если билеты надо показывать? А документы на границе проверять будут?! Ой-ой…
Да цыганка я или нет? Самые злые чары у цыганочки на языке, разве нет? Уболтать, улестить, разжалобить, с три короба наврать, одним словом — зубы заговорить!
Хоть потом рыдать не придётся, что даже не пробовала, а ведь могла, могла!
Странницы не делятся на группы, как я боялась, а мнутся и маются возле автобусов, то болтая со знакомками, то прохаживаясь, подёргивая плечами от холода. Ни на одной нет куртки или плаща, видимо, для пущего смирения. У некоторых даже вместо нормальной обуви сандали на верёвках или кожаных полосках, грубые, такие в монастырях продают желающим попоститься покрепче. Мои ботильоны тут ни к селу, ни к городу, но паломницам, похоже, до того и дела нет. Вставать-то на восходе несладко, даже если светает, как сейчас, часов в семь. Организм не любит думать, который час, он смотрит, как давно солнце встало. А уж если накануне молились допоздна или так, за разговорами сидели — тут совсем не до чужих ног.
Где-то в восемь автобусы открывают двери, и мы вползаем внутрь единой зевающей массой — не могла я не заразиться, когда всем вокруг рты раздирает. Мне удаётся залезть в самый дальний уголок; я приваливаюсь к стенке, закрывая глаза. Сначала я просто хочу сделать вид, что задремала; но я всю ночь ворочалась в постели зря, так что тут просто проваливаюсь в сон. Чёрный, сладкий и тяжёлый, без видений. По крайней мере теперь-то я знаю, куда иду — просто потому, что в Польской Республике есть только один человек, которому я могу задавать вопросы и получать на них ответы. Даже странно, что я не подумала о ней сразу! Ведь библиотека Марчина Твардовского, которую я столько раз нежнейше вспоминала, осталась на Никту. Да и сама Никта знает многое: она, как в сказке, лесная ведьма и к тому же мёртвая жрица. Единственная мёртвая женщина, о которой я знаю, что смогла выносить и родить ребёнка. Кто, кроме неё, может в таком разбираться?! Я то просыпаюсь от тряски, то проваливаюсь обратно в сон. Не представляю, как буду пересекать границу. Меня уже точно ищут. Я уехала от Никты в Олиту, меня подвёз галицийский дальнобойщик-цыган по прозвищу Двастакана. Мы ехали на север, это точно. Значит, Никта в одном из лесов к югу от Олиты. Как бы богомолицы не свистнули мешочек, пока я сплю. Я ведь и пошевелиться не смогу после того, как проснусь. У меня нет с собой ни кофе, ни колы, ни таблеток. Потому что я свободна. Совсем к югу будут белорусские земли, а Марчин выкрал меня из польской деревни. Или я ошибаюсь? В предыдущей деревне все точно говорили только по-польски, а в той мы видели только одного мужика, владельца гостиного дома, и он был так пьян, что я вообще не разбирала, что он бормочет. Автобус наполнен гулом, паломницы делятся впечатлениями от поездки и, кажется, подоставали еду. У меня нет еды. Надо считать от Никты. Адомас был из местной деревни. Но его семья была единственной литовской. Остальные были, значит, поляки. Или белорусы с поляками пополам? Что же я его не расспросила? Надо купить карту. На что? Ни геллера в кармане. И милостыню просить нельзя, в полицию уведут, а я без документов. Главное, границу пройти нормально. В туалет хочется, сколько мы уже едем? Я всё равно не могу сейчас встать, надо терпеть. Соседка селёдку ест, зараза: как хочется хотя бы кусочек! Может, погадать ей? Запрещено ли гадать на улицах? В детстве у меня замечательно выходило. Правда, зарабатывала я, как говорится, один медный звон. А мне нужна не только кар