Ой, маловато серебра для двоих-то…
А, нет. Хватит. Ожерелье, оказывается, не только на пояс или руку перемещаться умеет — монеты облегли мои пальцы в три по три ряда серебряным кастетом. Ногой по коленям со всей дури, ну вот, теперь и до лица дотянуться — на — чуть себе кисть не выбила, но у мертвяка всмятку нос и губы, и он отшатывается. Второй, с тупостью трактора подошедший снова, получает опять струной. Вот по мне ударь такой стрункой — ну, красный след останется. У мертвяка кожа буквально лопается, взрываясь тёмной, маслянисто-блестящей при луне жидкостью.
Луна-луна, цыганское солнышко…
Я бегу к воротам со всех ног. Бьются на цепях собаки, давясь, захлёбываясь лаем. По счастью, ключей не надо, тоже две задвижки — а мертвяки уже на улицы высыпали, ко мне бегут. Бойко так. Им-то дышать не надо. Не запыхаются.
Я выбиваю плечом застрявшую — не смазана — створку, чуть само плечо заодно не выбив, и вываливаюсь на дорогу. Только не к городу, там сорокопуты. Дорога дальше ныряет в лес, туда и бегу.
В отличие от Марчина и вампиров, большинство мёртвых жрецов — а это, видимо, они тут окопались — не так уж быстры, совсем как люди, а я всё же «волчица». Если бы не салоп, уже бы оторвалась, а так пока просто удаётся держать дистанцию. Только вот я могу устать, а они — нет, и дыхалку могу сбить тоже только я. Сколько же мне бежать? Я уже в лесу. Хоть бы одна тропинка вбок — вся обочина густо засыпана валежником. За спиной всё бегут. Мной явно намерены поужинать сегодня. Или я неправильно поняла того, второго, и всё ограничится жертвоприношением? Кровь в висках стучит десятью барабанами. Кажется, сосуды сейчас лопнут от такого напора.
Тропинка, наконец, находится — но только потому, что какой-то мужик, высокий, светлобородый, стоит на ней, откинув скрывавший вход валежник. Может, тоже мертвец. Но он один, а их много, и я выбираю юркнуть мимо него. Меня хватает пробежать ещё метра три, и тут ноги отказывают, я просто падаю на мёрзлую грязь.
Мужик опускает валежник обратно и пятится, не спуская глаз с дороги. Несмотря на погоду, на нём из верхней одежды только овчинный жилет мехом наружу. Рубашка и штаны тёмные, темнее жилета, а снизу какие-то… мохнатые валенки?
Мужик встаёт за дерево, не отворачиваясь от дороги. Топот всё ближе. Луна светит ярко, глаза тех, что проносятся мимо входа на тропу, кажутся белыми, сверкающими… Словно в странном фильме. Не могу понять, сколько их пробегает, двадцать ли, тридцать, но они пробегают, и я от облегчения даже на спину откидываюсь. Даже если мужик окажется насильником, всё, наверное же, не людоед. А пока он для развратных действий будет меня разворачивать из шушуна, я уже отдышаться успею.
С земли бородач кажется здоровенным, как одна из елей вокруг. За пояс у него заткнута палка, даже не оструганная, кажется, а просто отполированная руками. На дубинку не тянет, для кнута не хватает кожаного «языка». Палка, и всё.
То, что казалось мне валенками, с такого близкого расстояния выглядит как очень волосатые ноги. Настоящая шерсть: длинная, коричневая. И когти длинные. Чёрные. Медвежьи такие когти.
Что-то нехорошо мне. Не потерять ли сознание? Пусть меня хоть убьют, но так, чтобы я не видела, а? Как только это сделать нарочно?
Мужик присаживается на корточки и осматривает меня очень странным образом: сдвигает платок, трогает пальцами волосы, потом касается шеи, там, где пульс. Потом салоп расстёгивает понизу и осторожно кладёт руку на живот. Ой, только не ещё один любитель нерождённых детей на ужин! Или… Что он делает? Как приятно — боль утекает, как вода из разбитой крынки.
Да это же леший дядька, Лилян! Только местный, польский.
Ну да. Так скоро окажется, что и мавки существуют.
Про леших дядек у цыган есть много сказок. Они являются в виде красивых высоких мужчин. Больше всего на свете детей любят, не могут, когда их кто-то обижает: тогда украдут, и не найдёшь. Часто помогают цыганам и, конечно, «волкам». Чуть ли не первое, что цыганята спрашивают «волчицу» — «Ой, а лешего дядьку видела?»
Теперь будет что ответить. От облегчения я даже смеюсь. Голова становится пустой и лёгкой, как пузырик, а руки и ноги, наоборот — тяжёлыми, но тяжесть эта такая сладкая, уютная… Странно, что дядька не чувствует её — на руки поднимает легко, как пушинку. Грудь у него широкая и даже тёплая, и меня охватывает дрёма не дрёма, сон не сон… Чёрные блестящие ели плывут мимо и мимо; каждая иголочка сверкает в лунном свете. А потом оказывается, что грудь не только широкая, но и мягкая, и руки мягкие, и качает ощутимей.
— Кто это? — резко спрашивает женский голос. Такой знакомый… действительно, кто это?
Тот, что несёт меня, не отвечает. Он входит в хату — как здесь тепло! Кладёт меня на что-то совсем широкое и совсем мягкое, и я вижу, что у него нет никакой бороды, и не такой уж он высоченный, и вообще это Адомас.
Ахает Никта, бегает, бегает, бегает по хате. Помогает меня раздеть до кофты и нижней юбки.
— Откуда у неё этот платок? Где ты её нашёл?
— Литовцу лес помогает.
Одуряюще пахнет травами. Полотенце холодное, почти ледяное, но странно, его прикосновение ко лбу и щекам приятно.
— Ты откуда здесь взялась?
— Ещё спроси, какой леший меня принёс, — я смеюсь, и смех такой же пустой и лёгкий, как голова. — Дай поесть, а? Я последний раз в Бялой-Подляске ела. Пирожки…
— Не говори мне, что ты ночью отправилась с города в лес!
— Не скажу. Ночью я ночевала. Там посёлок… Слушай, ну и места у вас! Количество сказочных персонажей на квадратный километр — ну, как вшей на детях с фабричного района. Никта, я есть хочу, не могу, а?
— Слышала, слышала я. Адомас картошку поставил вариться.
— Никта, там целый посёлок мертвецов, и никто ничего не замечает! Я такая «А-а-а-а!». Они такие «У-у-у-у!» Они меня на сеновале сначала заперли, а потом сверху бревно, что ли, какое упало…
— Но твоей головушке и бревно оказалось нипочём, да?
— Да я как бы… не лежала. Я портила сено в уголку.
— Воистину, дуракам и детям везёт.
— Особенно моему ребёнку… Никта, я беременна, знаешь?
В неровном свете керосиновой лампы лицо у неё — медное. Неубранные волосы витают вокруг чёрным облаком.
— Скажи, что от Батори, и я обрадуюсь.
— С ума сошла… От Кристо. Я же за ним замужем.
— Это ты с ума сошла. Он же «белый волк». Давно?
— Три месяца. Никта, мне сейчас столько тебе рассказать надо, я только поем… Ой, а как это я до вас так быстро от Бялы-Подляски добралась? Тут же сутки, наверное, ходу…
— Вот уж не знаю. Ты ведь добиралась, не я.
Дрова, видно, сыроваты — потрескивают в печке. Уютно так…
— Никта, а таких ребят, в масках, вроде монахов, ты знаешь?
— Только не говори, что и с ними ты повидалась. Да, не приведи, умудрилась рассориться. И где, скажи на милость, ты достала такое страшное пальто? Оно, кажется, старше моей бабушки.
— Они императора убить хотят. А я — его смерть. Иголка в ларце. Ларец в зайце, заяц в утке, утра в лисе, лиса в волке, а волк в дубе. Вот зачем им убивать Ловаша Батори?
— Посмотри на карту и сравни: сколько земель сейчас под вампирами, а сколько — под жрецами. Пруссия же ушла вампирам, а это — немаленькая страна.
— А они говорили, что за справедливость… Чтобы войны не было и вообще.
— Ты как маленькая! Любая гадость в мире политики делается с теми же объяснениями, что и любой хороший поступок. В кого ни плюнь, все справедливости хотят. Как себя теперь чувствуешь? Сесть можешь?
— Так что же, если он сойдёт с ума, войны не будет?
— Будет. Но лет через пятьдесят. Садись, садись. Картошка готова…
***
Говорят, что одна цыганка-вдова была рабыней румынского господаря. Известно, каково это: держат в землянках, отнимают одежду, чтобы сбежать нельзя было, бьют палками. А цыгану дороже воли только жизнь.
Тут, на счастье, случилась война между турками и христианами. Полный беспорядок кругом. До господарской усадьбы война не дошла, правда, но всё же суета была большая.
Однажды ночью вдова украла из усадьбы штору и свинью. Из шторы она сделала себе плащ, повязав через плечо, а на свинью посадила трёх своих маленьких детей. Свинья была большая, злая, все уместились и бежала она споро. Вдова перешла со свиньёй через фронт и ушла в Болгарию. Пока добралась, свинья сильно уже похудела, но цыганка всё равно её хорошо продала.
Глава XXI. «Царь Соломон сказал: много знать — можно с ума сойти». Цыганская народная пословица
— Никта, но ведь надо рассказывать, обязательно рассказывать людям! И вампирам сказать: у нас есть, есть своя магия! Всем всё сказать, никто же ничего не понимает, Никта!
— Про магию вот точно говорить не надо. Кому надо, тот знает. А остальным — как кричать разбойнику с пистолетом, что у тебя нож есть, и ещё в каком кармане сказать.
— А про остальное? Про то, что мы вот просто люди, и точка!
— Ну, говори-говори. И никто тебя не услышит. Кому есть дело, что цыгане кричат? Знаешь, как в песне поётся… «Кто на свете слышал, кто на свете видел — верить цыганскому слову?»
— Ох, если бы я только умела сказать… Стихи написать… Фильм снять!
— И тебе скажут: «Что за фильм о цыганах, если они там не поют?»
— Пусть поют! Но и говорят тоже!
— Пусть. Только запомнят песни. А остальное не станут запоминать.
Никта шьёт что-то большое, клетчатое. Гядиминас, пухлый, светловолосый, как отец, играет с шестимесячным котёнком: они по очереди бьют кто лапкой, кто ладошкой по бубенцу, подвешенному к крохотным деревянным воротцам. Кроме тихого звона да потрескивания дров в печи — никаких больше звуков. Я — почти как обычно — лежу. А когда лежишь и ничего не делаешь, в голову лезут ужасно большие мысли. То о Вселенной, то о судьбах цыганского народа.
— Как-то грустно… грустно… А может цыганская магия определять, у кого сколько удачи осталось? Или хотя бы… как понять, может меня мой ребёнок убить или нет? Ну, должен же быть способ!