Корнев погрозил мне пальцем, мол, не стоит так говорить, маслено взглянул на графин и, махнув рукой, потянулся за предложенным бокалом.
Мы опрокинули бокалы. Вино теплой волной докатилось до желудка, и на сердце сразу стало легче…
Эх… сомнения мучают, а правильно ли поступил…
Правильно! Отчизну защищать каждый должен, а за год много воды утечет. Многое изменится.
Может, забудет его дочка… Не пара он ей. Да только, глупая, не понимает этого сейчас…
Ничего… поймет».
Федор пролистнул несколько пожелтевших страниц:
– Тут какие-то терзания…
– Да ты читай уже! – подбодрили его друзья. Федор пожал плечами и продолжил читать, попутно расшифровывая стершиеся буквы:
«Видимо, судьба на моей стороне! Чувствует, что не пара Романов моей принцессе! Я даже напишу об этом поподробнее.
Утром Степка разбудил меня еще затемно.
– Хозяин, тут Макар пожаловал – что возит тебе газеты да послания из столицы. Еще ночью прибыл… Говорит, срочно!
Меня будто неведомая сила подняла с кровати:
– Где он?
– Так на кухне. Греется. Его Фекла чаем с пирожками угощает.
Натянув халат, я вышел в кухню. Заметив меня, посыльный вскочил, едва не перевернув чашку, и, взяв со стола конверт, с поклоном мне протянул:
– Господин, вот!
Забирая конверт, я приложил все силы, чтобы никто не увидел, как у меня трясутся руки…»
Дальше буквы слились в одну таинственную вязь, унося Федора в прошлое. Ему уже казалось, что он не читает, он видит то, что происходило почти сотню лет назад…
Глава 10
– Ступай. – Генерал забрал письмо и махнул почтальону, чтобы тот убирался прочь.
Руки у Русалова дрожали так, что он порезался ножом для бумаги, и несколько капель крови упали на развернутый лист.
– Вот ведь черт, – выругался он и впился глазами в строчки.
Всякий раз, вскрывая письма от этого адресата, генерал чувствовал себя последней сволочью и предателем, но успокаивался тем, что делает это на благо дочери. Она обязательно поймет и оценит это в будущем. Во всяком случае, он на это очень рассчитывает. Письма приходили каждые семь дней, это было третье.
«Здравствуй, милая моя Марьюшка! Я по-прежнему жду от тебя весточки, но здешний почтальон только руками разводит и улыбается виновато, словно это он твои письма потерял, а теперь сознаться боится. Ты, наверное, обиду на меня затаила за то, что вот так неожиданно исчез. Если бы я только мог вырваться и к тебе приехать, ведь полк наш стоит не так далеко от Сухаревки, два дня пути, и я увижу тебя, закружу в объятиях. Так и подмывает бежать, да только это дезертирство и позор. Такое клеймо уже не смоешь.
Ты за меня не переживай. В армии не так плохо. Командование у нас отличное. Муштра достается в основном солдатам, а я в офицерском блоке квартирую. Связи маменькины помогли. Служить каждый мужчина обязан. Отец мой служил, а я что, особенный какой? Отслужу и вернусь. Ты только дождись меня. Знаю, что дождешься.
Все время вспоминаю нашу с тобой ночь. И так хорошо на душе становится – крылья за спиной вырастают. Так и кажется, что вот сейчас оттолкнусь и взлечу к небесам. Да только не к облакам тянет, а к тебе, мой ангел. Ты и есть мой рай, моя отрада.
Тяжко мне без тебя, Марьюшка. Ничего не радует. Стыдно признаться, потому как не пристало мне, мужику взрослому, так себя показывать. Но, было дело – слезу не удержал, вспомнив о тебе. Командир увидел, расспросил, в чем дело, и сказал мне такую мудрость: есть семья, а есть враги. И враг должен быть уничтожен, если не хочешь, чтобы уничтожили тебя и все то, что ты любишь.
Поэтому ради тебя буду врага бить и, пока не станет спокойно, сам успокоиться не смогу.
Засим попрощаюсь с тобой. И буду снова ждать ответа. Верю, что дождусь, иначе и быть не может. Ты не держи на меня зла, родная моя. Крепко обнимаю тебя и шлю с письмом свой поцелуй».
Силантий смял письмо и швырнул в камин. Огонь сразу же подхватил добычу и в считаные мгновения оставил от любовного послания лишь пепел. У генерала в груди тоже вспыхнул жар, да такой, что не вздохнуть. Он с трудом добрался до дивана и рухнул на него. Тот жалобно заскрипел. И такой страх на Силантия Матвеевича вдруг навалился, что захотелось ему кричать. Да только изо рта и слова не вылетело, горло словно железными щипцами сжали, сердце колотилось так, что едва в груди держалось. Неужели конец? Вот так и уйти с камнем на сердце? Не покаявшись перед дочерью. Нет, никак нельзя. Надо на помощь звать. А как позвать, когда язык отнялся?
В комнате вдруг стало холодно, хотя все окна были плотно закрыты. Ледяной ветер коснулся щеки Русалова, заставив волосы на затылке встать дыбом. Силантий Матвеевич замер, прислушиваясь к шорохам и звукам, и услышал едва уловимый смех, а следом хрипловатый голос:
– Рано обрадовался, поручик. На том свете тебя никто не ждет. Придется помучиться на этом.
Дарина. Она снова пришла. А ведь он почти забыл о цыганке и ее проклятии.
– Оставь меня, – прошептал он и тут же сорвался на крик: – Что тебе снова нужно? Сколько еще мне мучения терпеть?
– Развязка близка, поручик. Вот только ты ей не обрадуешься. Береги дочь, пуще глаза береги, и прощай. – Ее затихающий смех звенел где-то в его голове. Чтобы избавиться от него, генерал сжал голову руками. Но это не помогло. Тогда Силантий вскочил на ноги и, точно безумный, заметался по комнате в поисках бестии.
Сколько можно его мучить? Неужто он не искупил грех? Да и в чем его грех?
Кружа по комнате, он натыкался на стулья, расшвыривал их, сбивал торшеры и фарфоровые фигурки маленьких собачек, что так любила покойница Софья. Даже вещи из шкафа выпотрошил, но никого так и не нашел. А смех звучал снова и снова, издеваясь и показывая его бессилие.
На шум в комнату вбежала прислуга. Охая и причитая, напуганная Фекла начала собирать разбросанные по полу вещи, а Катька вцепилась в него мертвой хваткой, приговаривая:
– Батюшка, Силантий Матвеевич, угомонись ты! Поранишь себя, сердешный, что нам делать тогда? Ты нам живой нужен, кормилец ты наш!
– Чего приперлись? – взревел он и оттолкнул Катьку так, что та врезалась в испуганно крестящуюся Феклу. – Не звал я вас! Пошли вон!
Он вытолкал девушек за дверь и ненароком услышал, как одна из них разразилась слезами. Наверное, Феклуша. Она его за отца считает, с тех пор как со Степаном повенчались.
Генерал предпочитал быть строгим с дворовыми, но только если эта строгость была оправдана. Сейчас же он понимал, что злится только на себя. Внутри боролись чувства жалости и неуправляемая ярость. Лучше бы сейчас никто не попался ему под руку, иначе быть беде!
Он не мог поверить в то, что узнал из письма Алексея. Как там он пишет? Не может забыть проведенную вместе ночь? Неужели Марья, его ангел, и правда пошла на это? Как она могла, ведь в монастырь же собиралась. И ведь кому непорочность свою отдала – сыну врага! Неужто Антон и с того света ему мстить продолжает? Софью не заполучил, решил хоть так отыграться?
– Надеюсь, ты горишь в аду! – сквозь зубы процедил Русалов и что было сил ударил кулаком в книжный шкаф. От удара на пол посыпались книги, а вместе с ними упала и старая икона.
Силантий хотел подойти, да замер, не в силах пошевелиться, глядя, как из воздуха выткалась хрупкая женская фигурка и склонилась над святыней. Смуглая рука, увешенная блестящими браслетами, гладила почерневшее дерево. Широкая юбка цветным ковром расстелилась по полу.
Дарина!
Генерал смотрел широко раскрытыми глазами, как цыганка гладит икону, и не верил в происходящее. Она попыталась взять святыню, но ее руки прошли сквозь дерево, как туман. Тогда она подняла на Русалова полный ненависти взгляд и вдруг заплакала. По смуглым щекам катились слезы, оставляя на бархатной коже светящиеся дорожки. Несколько капель попало на икону. Силантий вдруг увидел, что из глаз святой, изображенной художником так натурально, словно с живого человека писано, тоже катились крупные слезы.
– Господи прости! – Решив, что сошел с ума, Русалов рухнул на колени перед цыганкой. Хотел коснуться ее руки, но почувствовал лишь гладкую поверхность дерева. Браслеты на тонком запястье Дарины в последний раз звякнули, и она растворилась, оставив после себя запах костра.
– Папенька, что с вами? – Встревоженный голос дочери заставил его вздрогнуть. – Фекла сказала, что вам нездоровится.
Силантий сунул икону на полку, положил поверх книги и обернулся. Дочь стояла на пороге, укутанная в теплую шаль. Последние дни Марья стала сильно мерзнуть, постоянно жаловалась на озноб и тошноту. Позвать доктора не позволяла, говорила, что само пройдет, а дороги замело так, что врач к ним будет пробираться несколько дней.
«Наверное, и почтальон не может до нас добраться, – тихо вздыхала она, – от Алешеньки нет ни одного письма, а уже почти месяц минул. Все ли с ним хорошо?»
Силантий отмалчивался, лишь кивал, мол, так оно и есть. Придет оттепель, и письма доставят. Нужно потерпеть.
– Все хорошо, Марьюшка, – Силантий подошел к дочери, – голова что-то закружилась, за полку ухватился, с нее книги и посыпались.
– А вещи почему разбросаны? – Марья подозрительно оглядела комнату.
– Портсигар искал, – буркнул Русалов, пряча глаза от пытливого взгляда дочери. – Запропастился куда-то, окаянный.
– Папенька, ты ведь не куришь. Зачем портсигар? – нахмурилась она.
– Подарок это. От друга моего. Покойного.
У Силантия и правда когда-то был золоченый портсигар. Подарок Антона. Да только он выбросил его в тот же день, когда не стало Дарины. Пошел к реке и швырнул подальше.