– Караул, змеи на меня нападают! – И он, ломая сучья, сломя голову понёсся к братьям.
Все бросились к нему и стали успокаивать. Затем мальчики тихонько подкрались к тому месту и увидели несколько змей, греющихся на солнце. Это были гадюки.
– С ними надо вести себя очень осторожно, так как, увидев человека, эта змея становится в стойку, шипит и, если заметит, что вы угрожаете ей, может в любую секунду напасть, а яд её очень опасен, – наставлял братьев Николенька.
К вечеру усталые дети возвратились домой, решив завтра с утра отправиться на новые поиски.
Уже больше недели дети пропадали в лесу в поисках зелёной палочки, и каждый день Лёва узнавал что-то новое, а однажды он принёс за пазухой груду созревших орехов и, разделив поровну, угощал ими домашних.
Часы
Как-то, снова забравшись в Старый Заказ, братья в очередной раз прочёсывали знакомые до мелочей места, и вдруг Митя воскликнул:
– Смотрите, что я нашёл!
Он передал Николеньке круглый предмет.
– Я думаю, что это часы, – протирая находку носовым платком, сказал внимательно её рассматривающий Николенька. – А впрочем, может, я ошибаюсь, – пытаясь открыть крышку, продолжал он.
Открыть крышку он так и не смог и по возвращении домой передал отцу находку.
– Папа, папа, мы, кажется, в Старом Заказе часы нашли! – увидев идущего к ним навстречу отца, закричал Лёва.
– Какие часы? – смотря на прибежавших детей, заинтересованно спросил Николай Ильич.
– Вот, папа, взгляните на этот предмет. Нам кажется, что это часы, но открыть мы не смогли, – произнёс Николенька.
– Вы совершенно правы, это часы. А чьи они, мы узнаем, когда откроем крышку.
Через некоторое время дети узнали, что часы эти принадлежали их дедушке Николаю Сергеевичу Волконскому. Их вручила ему императрица Екатерина Вторая за храбрость при взятии крепости Очаков в 1788 году.
После тщательного ремонта, который произвёл дядька детей Николай Дмитриевич, часы пошли, и даже восстановился их ежечасный мелодичный бой. Особенно они понравились бабушке Пелагее Николаевне, которая теперь с ними не расставалась ни на минуту. Бывало и так: ночью на большой кровати старушки – она имела привычку класть их под подушку – часы куда-нибудь завалятся, и сын, желая повеселить маман, начинает долгие поиски. Даже обнаружив их, с растерянным видом продолжает причитать: «Куда же они запропастились?» Тут же включаются в игру Лёва и Маша. Они с двух сторон лезут под кровать, визжат и помогают папа перетряхивать одеяло и подушки, и он, периодически высовывая взлохмаченную голову, спрашивает:
– А вы, маман, не могли их вечером оставить в гостиной?
– Да что ты, ангел мой, – сокрушённо отвечает бабушка, – я хорошо помню, как перед сном положила их под правую щёку, так под их мелодичный звон и заснула.
– Странно, странно, – вздыхал папа и с детьми ещё глубже уползал под кровать на новые поиски. И только минут через пять кто-то из детей восторженно кричал:
– Нашлись, нашлись! Они, оказывается, застряли между периной и сеткой.
И бабушка, всё принимая за истинную правду, радостно улыбаясь, вскрикивала:
– Вот они, мои сердечные звоночки!
Принимала часы из рук Маши, и все весело смеялись.
Тётушка Алина
Николай Ильич стоял на крыльце, когда к дому подъехала пролётка, из которой, старчески согнувшись, вылезала женщина в старомодном, с оборками, чёрном платье, таком заношенном, что граф даже поморщился, подумав, что, вероятно, к маман приехала очередная странница. Но стоило даме обернуться, как граф узнал в приезжей родную сестру Александру.
«Боже мой, – подумал про себя Толстой, – что с нами делает жизнь! Давно ли она была смешливой и прекрасной Алиной, которой любовалась вся Москва, и казалось, что радости и молодости не будет предела». Ему вспомнился один из прекрасных балов в дворянском собрании в двенадцатом году, на котором Алина танцевала без перерыва. Она уже была помолвлена с бароном Остен-Сакеном. Вскоре состоялась свадьба, и в мыслях ни у кого не было, что он душевнобольной и задумает убить беременную Александру. У неё от нервного потрясения родится мёртвый ребёнок. Её мужа определят в психическую лечебницу, где он пребывает и в настоящее время. А Александра вся уйдёт в религию.
– Я, право, сестрица, тебя и не признал, – сказал брат, подойдя к ней.
Поцеловал и, взяв из пролётки сундучок, под руку не спеша повёл её в дом.
– Что-то, Николя, я быстро уставать стала. Прежде из Оптиной пустыни добиралась легко, а нынче все косточки ломит. Правду говорят, старость – не радость. Да и Бога благодарю, что пока сил хватает по святым местам ходить и в храме Божьем помолиться. Да ещё прошу тихой и скорой смерти.
– Ты что-то, сестрица милая, не то говоришь. Рано нам ещё об этом думать.
– Я, дорогой брат, не думаю, только прошу Всевышнего, а смерть, она истинно нас не спросит.
– Да, что-то мы с тобой с первых минут не с того начали. Слышишь голос маменьки в гостиной? Она таких разговоров страсть как не любит. Ты лучше ей, сестрица, про старцев расскажи, всё порадуешь старушку, – открывая двери в гостиную, тихо произнёс брат.
Старая графиня, чем-то недовольная, отчитывала дворецкого и, увидев приехавшую дочь, жестом показала, чтобы он удалился.
– Ну что, странница, ещё не все святые места обошла? Пора уже и дома пожить. Знаю, знаю, что там благодать, там рай земной, а ты, любезная доченька, поживи с нами, – продолжала она всё тем же раздражённым тоном.
– Хорошо, маменька, – робко произнесла Александра и, словно опасаясь её дальнейшего недовольства, присела на край дивана.
– Вы, доченька, на меня, старуху, не обижайтесь, но помните, что вы графиня, и в таком затрапезном виде передо мной не появляйтесь. Стыдно смотреть на тебя, матушка. Ступайте переоденьтесь!
– Вы так строги, маман, что Александрин даже растерялась.
– Ничего, мой друг, у нас дом, а не келья, да и какой пример она детям подаёт!
Умывшись и переодевшись, Александра Ильинична словно преобразилась. Машенька через минуту сидела у неё на коленях, и тётя рассказывала детям о той благодати, которую ощутила, посещая святые места.
Беседа
Старая графиня, отвлёкшись от раскладывания пасьянса, поинтересовалась у сына, как идёт строительство церкви в Никольско-Вяземском.
– На днях, маменька, архитектор представил мне проект, и вскоре будет заложен фундамент.
– Не затягивай, мой друг. Обет, данный тобой на вой не, необходимо выполнить.
– Вы правы, маменька. Теперь, когда наши финансовые дела стали поправляться, я обязательно поставлю храм в Никольском.
Мать с любовной улыбкой смотрела на сына. Она словно помолодела, и в эту минуту её взгляд скорее был обращён к тому двадцатилетнему прошлому, когда её сын, семнадцатилетний корнет Толстой, уходил в армию. Заметив вошедших вместе с тётушкой Татьяной Александровной детей, спросила:
– Туанетт, вы помните, какой Николай был красивый юноша?
– Да, маман, – зардевшись, прошептала та.
– А какой, маменька, у вас был ужас в глазах, когда вы узнали, что я накануне войны переменил гражданскую службу на военную и в 1812 году корнетом поступил в гусарский полк.
– Как же не помнить, мой друг, подушка да покойный Илюша знают, сколько слёз пролила из-за тебя. Гаша, принеси мне шкатулку, – приказала она горничной и, достав из неё одно из писем сына, почти не заглядывая в текст, ибо помнила его почти наизусть, начала читать:
«Не бывши ещё ни разу в сражении и не имевши надежды в нём скоро быть, я видел всё то, что вой на имеет ужасное, я видел места, вёрст на десять засеянные телами; вы не можете представить, какое их множество на дороге от Смоленска до местечка Красное…
Признаюсь вам, мои милые, что, если бы я не держался русской пословицы “Взявшись за гуж, не говори, что не дюж”, я бы, может, оставил военное ремесло. Вы, может, мне скажете, что я не имею права говорить это, оставив уж всё то, что я всего более на свете люблю… Я всегда любил военную службу и, вошедши в неё, считаю приятною обязанностью исполнять в точности мою должность».
– Я тогда, – продолжала старая графиня, – даже с мужем поспорила и потребовала написать моему кузену, генералу Андрею Ивановичу Горчакову, чтобы тебя отозвали из чужестрания в Москву, но Илья урезонил меня, сказав, что во время войны долг перед Родиной – прежде всего! А потом письма перестали приходить, и уж чего только мы не передумали, я даже тайком ото всех панихиду по тебе заказала.
– Да, маменька, когда в тринадцатом году я попал в плен к французам, то мне было явно не до писем.
– Вы знаете, – продолжала с упоением рассказывать бабушка, – наш камердинер Алексей в армии стал денщиком Николая, и когда их басурмане схватили и отправили во Францию, то Алексей успел спрятать золото сына в сапог. Он нажил себе рану, но и вида не подал, что ему больно. Зато в Париже Николенька смог жить, ни в чём не нуждаясь. Кстати, как сейчас поживает Алёша?
– Он управляющим служит у меня в Никольско-Вяземском.
– Ну, слава Богу, – перекрестилась графиня, – а со строительством храма не затягивай.
– Папа, а в каких сражениях вы участвовали? – поинтересовался Николенька.
– Хватало сражений, но мне больше запомнилась Москва после того, как из неё изгнали французов. Я не поверил, что въехал в родной город. Своего дома я не нашёл, он сгорел, и непонятно было, где какая улица, только хорошо обозначалась Красная площадь, хотя и сам Кремль очень пострадал. Знакомых не было, да и находиться в такой обстановке было небезопасно. От смрада пожарищ дышать было нечем, и я с генералом Горчаковым отбыл к новому месту службы.
Учёба
Сразу после завтрака старшие братья вместе с учителем Фёдором Ивановичем ушли в классную комнату, а Лёва, Маша и Пашенька занимались с Татьяной Александровной и вели разговор только на французском языке. Если у Лёвы и Маши не возникало никаких трудностей во время занятий, то Пашенька чужой язык осваивала с большим трудом. Она волновалась, путалась, чем вызывала раздражение Маши, которая начинала её передразнивать, а иногда даже пыталась ущипнуть от досады на непонятливость.