– Что-то непредвиденное, Степан Максимович?
– А как хотите, граф Илья Андреевич, понимайте, но французы уже овладели Смоленском, а значит, скоро могут и матушку Москву захватить. Думаю, что уезжать из Москвы пора!
«Дела как сажа бела», – подумал граф, продолжая продвигаться к кабинету генерал-губернатора. В приёмной было много военных. Из кабинета Ростопчина доносились громкие голоса:
– Поймите, ваше сиятельство, время успокоительных афишек, которые, простите, вы печёте как блины, прошло.
Положение сложное. Сдан Смоленск, русская армия продолжает отступать, и не исключено, что французские войска вскоре могут оказаться в Москве.
– О чём вы, генерал? Да на защиту Москвы встанет не только армия, но и каждый её житель!
– Пожалуйста, поберегите ваш пафос для другого случая, а мне уже сейчас нужны бинты, медикаменты и подводы для раненых.
– Не волнуйтесь, любезный, через неделю у вас всё будет! Из кабинета вышел знакомый чиновник по особым поручениям Чернов.
– Кто у генерала? – поинтересовался граф.
– На приёме у его сиятельства находится генерал-гевальдигер Орлов.
– Кто-кто?
– Главный доктор Москвы. Уже поступила большая партия раненых. Их разместили в Доме инвалидов и других общественных учреждениях, но мест недостаточно. А главное – очень мало медикаментов, фур и обывательских подвод. Ростопчин, отбиваясь от него, утверждает, что не может сейчас требовать у обывателей подводы, так как в городе может возникнуть паника. Я же вам, граф Илья Андреевич, советую уезжать из Москвы. Уже явно не до хорошего.
– Спасибо, любезный, вы правы. – И, попрощавшись, граф поехал домой.
«Сколько же в человеке ложной самоуверенности, – думал он о Ростопчине. – В душе он прекрасно понимает, что неприятель уже рядом и никакие его писульки не спасут город, а юродствует и старается убедить окружающих, что всё благополучно. Неслучайно старик князь Голицын неделю назад с близкими уехал в своё вологодское имение. Да и нам пора собираться, тем более что разрешение на выезд вместе с семьёй я получил неделю назад». Выйдя на улицу, он заметил более интенсивное движение телег и колясок. Многие жители покидали Москву.
В театре
Резервный полк генерала Маркова располагался в Москве, и иногда молодой граф Николай Толстой появлялся дома.
– Николай, дорогой мой, я до сих пор не могу поверить, что мы с вами расстаёмся, – с нежной грустью глядя на него, тихо произнесла Туанетт.
– Ну это же не навсегда, – взяв её за руку и прижав к своим губам, с уверенностью произнёс юноша.
– Я всё понимаю и в то же время сознаю, что вы, любезный мой, уезжаете на вой ну, а там могут и убить!
– От этого, милая моя, никто не застрахован.
– Я не ропщу, скажу даже больше, горжусь вами, Николай.
– Гордиться пока нечем, я ещё ничего не сделал.
– Позвольте, сударь, с вами не согласиться. Вы могли остаться коллежским регистратором, но сами вопреки воле маменьки и папеньки уходите на службу в армию, тем более в такое тревожное время.
– Не я один!
– Поэтому горжусь и восхищаюсь вами. – И Туанетт обняла его и поцеловала.
– А вы, радость моя, истинно меня дождётесь?
Она с укором взглянула на него, и в глазах её был ответ: «А вы разве сомневаетесь?»
Пролётка подкатила к театру на Арбате. Войдя в ложу, Толстой увидел много знакомых лиц. Княгиня Крутицкая с недовольством заметила, что спектакль заменён. Вместо комедии «Модная лавка» покажут какие-то «Старинные святки».
– Не понимаю, желала развеяться и посмеяться, а тут, видите ли, меня решили попотчевать какими-то святками.
– Вой на, сударыня, идёт, и особо не до развлечений!
– Да эти разговоры о вой не в зубах уже у всех навязли, – в сердцах бросила княгиня.
Толстой не успел ответить, как открылся занавес, и присутствующие увидели старинные белокаменные соборы. Актёры показывали сцены из жизни бояр и святочные забавы их целомудренных дочерей и родственников. Во время спектакля на сцене появилась знаменитая госпожа Сандунова и объявила:
– Получено известие об одержанных над злейшим супостатом Наполеоном важнейших победах при Добрине и при Клястицах. Слава храброму генералу Тормасову, поразившему силы вражеские! Слава храброму графу Витгенштейну, поразившему силы вражеские! Слава храброму Кульневу, умершему за Отечество!
Эта весть так потрясла присутствующих, что все невольно заплакали, и сама певица стояла на сцене, не скрывая слёз. Увидев, что данное известие зацепило и княгиню Крутицкую, Толстой решил больше не вступать в полемику. Ему вспомнился недавний спор по поводу постановки на сцене пьесы «Димитрий Донской» драматурга Озерова, которая, по мнению знатоков, была сочинена крайне экстравагантно и даже скандально, где прославленный герой, великий князь Московский вёл себя в полном противоречии с историей и, главное, со священными законами русской трагедии. Правитель, воин, национальный герой вдруг отказывался от своей исторической миссии. Он готов погубить и себя, и войско, и своё княжество, и всю Русь.
И ради чего? Чтобы по-донкихотски вступиться за угнетённую невинность. На одной чаше весов – судьба страны, на другой – судьба милой Димитрию княжны.
«Как можно пренебрегать государством, – кричали ретивые деятели, – и предпочитать личные интересы? Именно Димитрий в самых благородных движениях души своей и в самом подвиге славы напоминает нам не великого князя Московского, а истинного рыцаря Средних веков. Какой он князь, он селадон какой-то, который сам признаётся, что без своей Дульсинеи ни к каким славным делам не способен».
«Господи, как же я люблю Туанетт! – крепко пожимая её руку, с восторгом думал граф Николай. – Если останусь жив, ни за что с ней не расстанусь!»
Проводы
Полк, в котором служил граф Толстой, передислоцировался из Москвы в новое место назначения. Николай заехал домой попрощаться. Графиня приказала срочно накрыть на стол всё самое лучшее и не отпускала сына от себя, в который раз самолично подкладывала в его тарелку лакомые куски мяса и птицы.
– Маменька, я скоро лопну.
– А вы, дорогой мой, передохните и ещё покушайте, в армии покормить вас будет некому.
– Спасибо, маменька, но нет уже сил ни есть, ни пить!
– Пелагеюшка, все уже спать хотят, – рискнул вступиться за сына отец.
– О чём вы, Илюша, какой сон, когда наш Николенька уезжает на вой ну!
– Пока, маменька, только в полк надо явиться, и стоит он в Нижнем Новгороде.
– Ах, оставьте меня! – снова истерично вскрикнула она, схватив сына за руку, пригнула его голову к себе и поцеловала. И тут же, очнувшись, заплакав, тяжело поднялась из-за стола и, опираясь на руку мужа Ильи Андреевича, произнесла: – Вы, Николай, пожалуйста, почаще пишите мне!
– Конечно-конечно, маменька, – провожая родителей до опочивальни, убеждённо произнёс сын.
Татьяна, понимая состояние маменьки, не подходила к Николаю и только изредка посылала в его сторону пламенные взоры. Проводив родителей, он сразу же подошёл и сел рядом с ней.
– Вы знаете, Туанетт, мне до сих пор не верится, что я уезжаю от вас.
– Я пока тоже к этому привыкнуть не могу, и я восхищаюсь, Николай, что вы в самое горячее время отправляетесь на вой ну, а не уподобляетесь господину Хилкову, который посмел заявить, что сейчас ему в первую очередь необходимо отвезти бабушку в Тамбовскую губернию, так как одна она ехать не решается. Мне было это так неприятно слушать, ведь это самая настоящая трусость.
– Вот вы бы ему об этом и сказали, – подначил Николай.
– Я и сказала бы, если бы кто-нибудь из присутствующих меня поддержал, но все соблюдают так называемый политес.
– Что-что?! – со смехом воскликнул Николай. – Как это вы, Туанетточка, мило отметили. Политес, – с удовольствием повторил он и, обняв, закружил её по комнате.
Она покраснела и, не сдаваясь, спросила:
– Разве я не права?
– Конечно, правы, но чувство долга всяк понимает по-своему!
– Мой дорогой, чувство долга в тяжёлую для Родины годину должно быть едино для всех, особенно для мужчин, – защищать свою землю и своих близких.
– Господин Хилков и защищает свою бабушку.
– Фи, Николай, не притворяйтесь, что вы меня не понимаете. Я и люблю вас за то, что не прячетесь за маменькину юбку, а стремитесь на поле брани!
– Вы, Туанетт, меня идеализируете!
– А вот и нет!
– Скажите, пожалуйста, мне идёт военная форма?
– О чём вы, Николай, конечно, и смотритесь в ней мужественно и прекрасно. А сейчас я приглашаю вас в сад.
Они тихонько, чтобы никого не разбудить, прокрались в сени и вышли из дома. В ночном воздухе установилась та сладостная прохлада, от которой дышалось легко. Июльская ночь задавала особенный, таинственный тон: пели цикады, квакали лягушки. Не успела наступить короткая летняя темь, и вот уже светлые тени стали ложиться на землю, с каждой минутой расширяя горизонт, и вскоре утро в полную силу заявило о своих правах.
Подъехала пролётка, и камердинер Алексей стал укладывать вещи молодого графа. Николай нежно обнял Татьяну, и тут же домочадцы и дворня стали прощаться с молодым барином. Через несколько минут Николай покинул родительский дом.
В разорённой Москве
Третий Украинский казачий полк, в котором служил граф корнет Толстой, в декабре 1812-го был переименован в Иркутский гусарский полк и вскоре отправлен в заграничный поход. Граф Толстой был назначен адъютантом к генералу Горчакову-второму, который после тяжёлого ранения в Бородинском сражении выздоровел и приступил к своим обязанностям. Николаю было приказано срочно явиться в Москву. Разговоров о московском пожаре в полку было немало; одни обвиняли в варварстве армию узурпатора Бонапарта, другие утверждали: якобы из надёжных источников известно, что пожар учинили, покидая город, сами москвичи. Споры в полку по поводу Москвы доходили чуть ли не до дуэли: штабс-капитан барон Шрёк с пеной у рта утверждал, что французы не позволили бы себе поджигать город, тем более что они вошли в него без боя, а вот русские от безысходности вполне могли это сотворить!