«Как этот отрок прав: грандиозно!» – с восторгом подумал Толстой. Отец с сыном ушли, а он всё стоял и любовался красотой дворцов и величественных зданий, а главное – той гармонией, которая вливалась в душу и от которой захватывало дух. Неслучайно в одном из писем к родным он напишет: «Я навеки остаюсь здесь, в Петербурге!»
Лев отправился к памятнику Петру Первому. Он вышел на Сенатскую площадь и увидел огромную глыбу, на которой был водружён памятник основателю Петербурга. «Кто ж такой валун приволок сюда? – подумал он. – А может, он здесь лежал со дня основания города?» Ему захотелось подойти ближе к памятнику, но решётка вокруг монумента не позволяла это сделать. И тем не менее он прочитал: «Петру Первому – Екатерина Вторая. Лета 1782».
Ему показалось, что конь, вставший на дыбы, сейчас перемахнёт Неву, и опять вспомнилось восклицание отрока: «Грандиозно».
Увидев лихача, он подозвал его и приказал ехать к трактиру, расположенному у Каменного моста. Приятели радостно встретили Льва и усадили его за стол.
Вечером он был в Мариинском театре, на балете «Эсмеральда» Цезаря Пуни. В главной партии танцевала несравненная Фанни Эльслер. Время пролетело незаметно, но Толстому было неловко, что в театре он был не в сильном восторге от балета и знаменитой танцовщицы. Хотелось уже оказаться в кровати.
Прошло две недели, и Лев пишет восторженное письмо брату Сергею: «Я и решился здесь остаться держать экзамен и потом служить, ежели не выдержу (всё может случиться), то и с 14-го класса начну служить, я много знаю чиновников 2-го разряда, которые не хуже и вас, перворазрядных, служат. Короче, тебе скажу, что петербургская жизнь на меня имеет большое и доброе влияние, она меня приучает к деятельности и заменяет для меня невольно расписание; как-то нельзя ничего не делать; все заняты, все хлопочут, да и не найдёшь человека, с которым бы можно было вести беспутную жизнь, – одному нельзя же. Я знаю, что ты никак не поверишь, чтобы я переменился, скажешь: “Это уже в двадцатый раз, и всё пути из тебя нет, самый пустяшный малый”; я теперь совсем иначе переменился, чем прежде менялся: прежде я скажу себе: “Дай-ка я переменюсь”, а теперь я вижу, что я переменился… Ежели же кто хочет жить и молод, то в России нет другого места, как Петербург; какое бы направление кто ни имел, всё можно удовлетворить, всё можно развить, и легко, без всякого труда. Что же касается до средств жизни, то для холостого жизнь здесь вовсе не дорога, всё, напротив, дешевле и лучше московского; нипочём квартира…»
Вскоре он также извещает любимую тётеньку, что желает жить в столице. Брат Сергей предупреждает его только об одном: чтобы он не вздумал там играть в карты, так как это может очень плачевно кончиться для него.
В один из дней он навещает дядюшку, вице-президента Академии художеств, графа Фёдора Петровича Толстого. В вестибюле академии привратник сразу же провёл его в жилые апартаменты графа. Его жена, Анастасия Ивановна, любезно приняла гостя. Лев увидел и Фёдора Петровича, который сидел у окна за отдельным столом, увлечённо набрасывая рисунок за рисунком. Причём ощущалось, что его в эти минуты никто не сумеет оторвать от начатого дела. Беседуя с тётенькой Анастасией, Лев в душе был восхищён дядюшкой, который, по его мнению, доходил до крайностей, и ничто его во время занятий не могло отвлечь от любимого дела. Как-то в детстве Лёва услышал историю о его нелёгкой учёбе и жизни, и он сумел преодолеть немало препятствий, прежде чем успех пришёл к нему. Лев убедился в том, что дядюшка в юности понял, чем надо заниматься. «А я до сих пор витаю в облаках и не пойму, в какую сторону мне двигаться».
– А вы, Лев, уже определились, чем желаете заниматься? – не отрываясь от дел, спросил Фёдор Петрович.
– Пока, дядюшка, присматриваюсь и думаю.
– Ты же, кажется, в Казани в университете учился?
– Вы правы! Я оставил его.
– Здесь неплохой университет, продолжи учёбу в Петербургском университете, а там и поймёшь, к чему лежит душа.
– Я тоже так думаю!
Вошёл знакомый привратник и, подойдя к графу, попросил его срочно пройти в одну из аудиторий.
– Анастасия, угости нашего гостя, мне срочно надо отойти. Кажется, император Николай Павлович решил навестить наш храм искусств…
Посидев немного с графиней, Лев сослался на то, что ему хочется погулять по этому прекрасному городу.
Он регулярно навещал знакомых и родственников, бывал на балах и раутах. Видел, что многие его знакомые с утра отправляются в присутствие и заняты делами. В один из приёмных дней он пришёл в гости к дальней родственнице графине Прасковье Васильевне Толстой.
– Прости, батюшка, что принимаю тебя по-домашнему, – произнесла пожилая графиня. – Скажи мне, как поживают твои тётушки?
– говоря откровенно, сам не знаю. Из Ясной я уехал в Москву осенью 1848 года. С тётенькой Татьяной с тех пор нахожусь в переписке, а о тётеньке Юшковой вообще ничего не знаю. Слышал, что Владимир Иванович с тётенькой Пелагеей разошёлся и теперь она скитается по монастырям.
– Что так?
– Право, не ведаю, что-то казанская жизнь её не устроила, и она уехала.
– А почему с Татьяной в Ясной не живёт?
– Характер у старушки сложный.
– Насчёт характера я с вами, Лев, полностью согласна. Она и в молодости любила настоять на своём, а это не всем по душе. А как братья?
– Николенька служит в армии на Кавказе, а мы пока бездельничаем.
– Надо когда-то и побездельничать: молодость быстротечна, – с грустной улыбкой заметила графиня. – Моя младшая, Александра, с отрочества вся в заботах, а уж о старшей, Елизавете, и говорить не приходится. Обе служат фрейлинами во дворце. Вижу их крайне редко. Бывает, заскочат на минутку – и опять на пост. Рада бы тебя с ними познакомить, но сама не ведаю, когда они у меня появятся.
Льву импонировало, что она не стала пенять ему, что он без дела оказался в Петербурге. Накормив гостя и ещё поговорив немного, предложила ему иногда заглядывать на огонёк.
– Может, Бог даст, и с Александрой столкуешься, она дева умная.
Толстой поблагодарил её за добрые слова и в будущем обещал по возможности навещать.
Встретил в столице Лев и друзей детства Иславиных. Костенька стал его постоянным сопроводителем в Петербурге. Он имел пристрастие к аристократическому обществу, помня, что его мать была урождённая графиня Завадовская, а бабка – графиня Апраксина. Поэтому и кстати, и некстати упоминал об этом. Учился он на первом курсе в университете, на юридическом отделении, а главное, всех знал и везде был принят за своего. Взяв опеку надо Львом, он пытался внушить ему, что перед сильными и важными господами незазорно даже встать на колени.
– О чём ты, Константин? Я дворянин и граф и никогда не только не совершу этого, но и в мыслях не намерен этого делать.
– Если хочешь достичь вершин власти, то должен быть с ними предельно любезен! К тому же они аристократы.
– А я, – в запальчивости воскликнул Лев, – я не меньше их аристократ и по привычкам, и по положению, и по рождению! Я аристократ, потому что вспоминать предков: отца, дедов, прадедов моих – мне не только не совестно, но и всегда радостно!
– Ладно, Лев, не расходись, я же желаю тебе добра и хочу помочь определиться тебе здесь.
– Я такое добро не приемлю, и постарайся не поучать меня.
В одной аристократической компании Лев увидел маленького человечка в тёмном фраке с портретом государя, украшенным алмазами, в петлице.
– Кто таков? – простодушно поинтересовался Лев, указывая глазами на присутствующего тщедушного господина.
– Что ты, Лёва, это министр по иностранным делам Карл Нессельроде, любимец императора.
– И вот перед таким пигмеем ты советуешь склонять голову? Уволь, уволь, – с сарказмом заметил Лев.
Толстой стал часто бывать у Прасковьи Васильевны. Как-то её гостем был профессор Никитенко. Он говорил о положении дел в университете, в частности о том, что некоторые профессора ратуют за отмену на юридическом отделении таких предметов, как русская словесность, история и философия.
– Наша молодёжь, – заявлял он, – и так не умеет правильно излагать мысли по-русски, а если сократить эти важные дисциплины, они, по сути дела, останутся неучами с университетским дипломом.
– Я с вами тут совершенно солидарен, – поддержал его Лев. – Я учился в Казанском университете, и некоторые преподаватели так плохо по-русски излагали свой материал, что мы ничего не понимали. Вот я и перестал посещать эти лекции.
– Простите, с кем имею честь?
– Граф Лев Толстой.
– Рад слышать из уст молодого господина такие разумные речи. Разве можно допускать в образовании один прикладной метод, без знания своей истории и духа философии? Это значит принести молодого человека в жертву случайности и потоку времён. Вы представляете, – продолжал он с возмущением, – это значит уничтожить в нём всякий порыв к лучшему и всякое доверие к высшим непреложным истинам.
– Убирать надо не эти предметы, о которых вы нам говорите, Александр Васильевич, а этих, с позволения сказать, профессоров.
– Что вы, Прасковья Васильевна, небезызвестный вам господин Бутурлин предлагает закрыть университеты. Образование – это притворство! Именно в университетах студенты читают иностранные книжки, а там сплошной социализм и коммунизм, как утверждает он.
– Я бы поняла, если бы подобные сентенции высказывал какой-нибудь солдафон, но когда такие речи звучат из уст директора Императорской публичной библиотеки, просто не знаешь, что и думать.
– Он ко всему прочему председатель Особого секретного комитета для высшего надзора за исправлением.
– Тогда надо попытаться доказать, что данные предметы так же важны образованному человеку, как и юридические, – продолжала графиня. – Надо бы им напомнить, что нашим молодым аристократам давно пора научиться правильно говорить по-русски!
– Вы совершенно точно подметили, – сказал Лев. – Я недавно на балу с одной девой заговорил по-русски, и что же вы думаете? Она заявила мне, что я истинный мужлан и никак не комильфо.