Только теперь Лев окончательно осознал, что среди арестованных мог находиться и он. «И кто знает, что у императора на уме? Ясно одно: здесь прекрасно молчунам, балбесам и игрокам. Играть я люблю, но видеть несправедливость и молчать я не смогу». Петербург перестаёт казаться ему райским местом.
Лев опять пристрастился к игре, но теперь – в бильярд. Знакомые стали замечать его в игорных домах. В один из дней партнёров для игры в бильярд не оказалось, и он уговорил сыграть с ним маркёра, проиграв ему двести руб лей. Собирался уйти, пообещав на следующий день занести долг, но маркёр не поверил и задержал его, потребовав сейчас же уплатить проигрыш. Пришлось срочно писать Владимиру Иславину, чтобы он пришёл и внёс за него необходимую сумму.
Весна на Льва всегда действовала оживляюще. Конец апреля был необыкновенно тёплым, и он пожалел, что не находится в своей любимой Ясной. «Зачем я здесь? – с неким отчаянием подумал он. – Да, я здесь постоянно бываю на различных раутах и балах, в гостиных, и везде всё одно и то же! Васенька Иславин пытается наставить меня, как он выражается, на путь истинный. Но что это за путь, он, кажется, и сам не разумеет. Что я вытворяю? У меня ещё не заплачены московские долги, а я уже оброс новыми, надо срочно возвращаться домой». Сергею в мае 1849 года он откровенно написал о своих проблемах: «Ты, я думаю, уже говоришь, что я самый пустяшный малый; и говоришь правду. Бог знает, что я наделал! Поехал без всякой причины в Петербург, ничего там путного не сделал, только прожил пропасть денег и задолжал. Глупо, невыносимо глупо. Ты не поверишь, как это меня мучает. Главное – долги, которые мне нужно заплатить, и как можно скорее, потому что ежели я их заплачу нескоро, то я сверх денег потеряю репутацию… Мне до нового дохода необходимо 3500 руб лей серебром: 1200 – в Опекунский совет; 1600 – заплатить долги; 700 – на прожиток. Я знаю, ты будешь ахать, но что же делать, глупости делают раз в жизни. Надо было мне поплатиться за свою свободу и философию, вот я и поплатился…» Письмо было полно раскаяния, и в конце он просил брата не показывать это письмо любимой тётеньке Ёргольской, так как не хочет её огорчать.
Лев много слышал о первой фотостудии, которая стала в то время модной в Петербурге. И конечно, он не мог отказать себе в удовольствии посетить её. Он заглянул к немцу В. Шенфельдту и сделал у него снимок.
Толстой в Петербурге. 1849
– Ты слишком серьёзным, я бы даже сказал, важным здесь получился, – заметил Владимир Иславин.
– Какой есть, – задумчиво проговорил Лев. – Пусть снимок пока побудет у тебя.
– Хорошо!
26 мая 1849 года Толстой, решив уехать домой, забрал документы из канцелярии Петербургского университета.
Как-то Мусин-Пушкин, увидев Оболенского, поинтересовался:
– Вы не знаете, почему граф Толстой уехал домой?
– Я у него не спрашивал.
– Не могу понять я этого человека: бросил Казанский университет, надумал здесь поступать и, хорошо сдав два экзамена, вдруг передумал и уехал.
– Я слышал, что он приболел.
– Да, но потом он желал определиться в Конногвардейский полк.
– Но это если бы была объявлена кампания, а таковой не было.
– Вы правы! И всё-таки мне трудно понять, о чём думает этот молодой человек.
– Чужая душа – потёмки, граф!
Из Петербурга Толстой возвратился в Москву. На одной из встреч он познакомился с немецким талантливым пианистом Рудольфом и пригласил того к себе в гости в Ясную Поляну. Рудольф был странствующим музыкантом и в России практически жил где придётся. Они вместе с Толстым часами просиживают за роялем, играя в четыре руки. Рудольф отыскивает бывших музыкантов старого князя и вместе с ними играет, сочиняет музыку: пишет две «Кавалерийские рыси». Вскоре к нему приезжает брат Сергей и приглашает их в своё имение. По дороге в Пирогово они едут на лошадях через Ясенки, Колпну, Коровьи Хвосты и Сорочинку. Проезжая озёра, Лев был в радостно-возбуждённом состоянии, обращая внимание немца на местные красоты.
– Ты заметил, брат, что твои крестьяне рубят сучнячок. Это же полное безобразие. У тебя из-под носа тащат и тащат, а ты ноль внимания!
– Им, Сергей, тоже жить нужно.
– Нет, ты не хозяин, Лев, не хозяин!
– Оставь, пустяки. Лучше обрати внимание, брат, на нашу красоту.
– Всё пустое, Лев. Я тебе про Фому, а ты – про Ерёму. И не удивлюсь, если ты разоришься!
– А ты возьми в свои руки и моё хозяйство.
– Уволь, мне моё временами вести надоедает, так что ты уж сам.
В январе 1850 года Толстой находился в Москве. Приехавший из Петербурга Дмитрий Дьяков рассказал ему об иезуитском спектакле, который император Николай I устроил для народа:
– 22 декабря 1849 года на Семёновском плацу была устроена платформа и на ней поставлено три столба. Из крепости привезли арестантов. Генерал-аудитор прочитал указ императора, в котором всех преступников приговорили к расстрелу. Священник произнёс последнее увещание и дал каждому приложиться к кресту. Начался обряд, предшествующий расстрелу. Палач стал ломать над головами шпаги, и всех одели в белые рубашки с колпаками.
Начальник войска скомандовал к заряду, и первую тройку привязали к столбам. Большинство стоявших в толпе были настолько поражены и спрашивали, по какому поводу такой суровый приговор. Другие плакали навзрыд. Слышались даже крики негодования в адрес царя. Вдруг прискакал фельдъегерь, и раздался отбой. Расстрел заменили каторжными работами и ссылкой в отдалённые районы России. Хочу заметить, когда совершался над осуждёнными этот страшный обряд, я представляю, что пережили люди, приговорённые к расстрелу.
Лев молчал, ещё раз убедившись, как легко оказаться на эшафоте в этом прекрасном городе!
Скользкая дорога
Ёргольская была опечалена: братья неуправляемы, и она не понимает, как можно заставить их изменить свой образ жизни. Даже её любимый Леон встал на скользкую дорогу светской жизни. Она сознаёт, что как ему, так и братьям надо общение в обществе. Мало того, что они прогуливают и проигрывают большие суммы, но могут и потерять свои имения, так как Тульская гражданская палата отказала им в выдаче свидетельств, пока они не погасят старые долги.
– Элиз, веришь, – сетовала Ёргольская старшей сестре, – у меня нет надежды, что я сумею вернуть мальчиков к нормальной жизни!
– Успокойся, Татьяна, перебесятся, и всё утрясётся!
– Когда же это произойдёт? Леон написал мне из Москвы, что возвращается в Ясную, и вдруг я узнаю, что он с приятелями укатил в Петербург.
– Пойми, мы с тобой бессильны!
– При чём здесь ты? – с удивлением глядя на сестру, спросила Татьяна.
– Потому что я преступница!
– Элизочка, умоляю, не говори загадками.
– Я, Татьяна, скрыла от тебя, что мой сын Валерьян до женитьбы на Маше жил с крепостной крестьянкой и имеет от неё детей. Я, старая дура, наивно подумала, что, женившись, он остепенится. Но этого не произошло.
– А Маша знает?
– Пока нет, она должна вот-вот родить, а он, как всегда, укатил по своим делам. Кобель – он и есть кобель! Видимо, весь в деда. И даже с Машей стал вести себя безобразно. Это меня убивает! А ты говоришь про братьев – это цветочки, а ягодки у меня от мерзавца сыночка. Мне так тяжело, что хоть в петлю полезай.
– Ну, Элиз, угомонись и выкинь дурные мысли из головы.
– Выкинула бы, если бы совесть перед Машей не грызла меня. Она же ещё как ребёнок и жизни не видела. А я думала о своём благе и великовозрастном сыночке Волиньке. Ты думаешь, он это оценил? Разумеется, нет! Когда я ему стала говорить о чести и порядочности, он, смотря бесстыжими глазами, заявил: «Жена – раба мужа, и её долг – подчиняться». Мол, так и в Писании сказано: «Да убоится жена мужа своего!» А насчёт братьев успокойся, погуляют и остепенятся.
– Дай-то Бог, – со вздохом глубокого огорчения прошептала Татьяна, потрясённая услышанным.
Через две недели у Маши родился сын Петя, и Ёргольская стала помогать ей ухаживать за малышом.
Встреча с Сергеем
Март 1849-го был очень снежным. Ёргольская от переживаний перестала спать. Тревожные думы о незавидной жизни Маши разъедали душу. «Почему я оказалась такой слепой и доверчивой? – с горечью думала она. – Причём Елизавета мне рассказывала о характере и поведении Валерьяна, да и сама я догадывалась о похождениях к крепостным крестьянкам, но мне казалось это детскими шалостями, а как всё обернулось. И самое неприятное, что он деспот и эгоист. Как теперь я Маше буду смотреть в глаза? А Сергей связался с цыганами и собирается выкупить одну молодую цыганку – разве это дело? Его отец, покойный Николай, ему бы этого ни за что не позволил. А меня и братьев он слушать не желает. Пройдёт угар, потом об этом будет очень сожалеть! А может быть, перебесится и найдёт себе достойную партию? – успокаивала она себя. – А Леон в этом петербургском вертепе может пропасть ни за понюх табаку! Ох, бесшабашная молодость, что ты творишь с моими детьми?» – думала она, прогуливаясь в Покровском по дороге парка, от ворот и обратно. Услышав заливистый колокольчик, подумала: «Блудный Волюшка к молодой жене торопится!» Но из саней выпрыгнул молодой красавец в волчьей шубе с бобровым воротником. «Маменька дорогая, так это Серёжа собственной персоной! Неужели что с Леоном?» – ей вдруг стало как-то не по себе, и ноги как будто одеревенели.
– Сергей, ты ли это?
– Я, тётенька.
– Что-то с Леоном? – почему-то шёпотом спросила она.
– Я по этому поводу и приехал!
– Он жив?
– Конечно, жив, только ему надо помочь вырваться из петербургских когтей! – Подбежав к Туанетт, поздоровался по-толстовски, рука в руку, и, поцеловав её в щёку, ввёл в дом.
– Не замёрз в дороге?
– Тепло, – с открытой улыбкой произнёс Сергей.
Его красивое лицо, порозовевшее от мороза, стало ещё более выразительным, и невольно хотелось смотреть и смотреть на него. «Жаль, что такая красота и стать пропадают! Перед ним не устояла бы не только московская красавица, но и петербургская, а он её отдаёт цыганкам», – с сожалением подумала она.