Волинька, муж Маши, поинтересовался, много ли он уничтожил в набегах абреков.
Такая постановка вопроса шокировала Николая. Он просто заметил: когда его пушка стреляет, воины ставят преграду наступающим неприятелям, чтобы они не могли приблизиться к нашим позициям, а в эскадроне ему ходить не приходилось.
– Я больше предпочитаю охотиться на зверя, тем более что в тех краях огромный простор для всевозможной охоты.
Тётенька Татьяна поведала Николеньке о своей тревоге за Леона:
– Пойми, Николя, как ты знаешь, Митя давно самостоятельный, даже пишет редко. Сергея, как мы ни пытаемся, не можем вырвать из цыганских рук: он даже, если не ошибаюсь, выкупил эту девицу, живёт с ней гражданским браком и просит ему не указывать, ибо он давно самостоятельный человек. А вот Леон мечется и не может совладать со своей свободой, проиграл много денег. А самое печальное, что сам не поймёт, чего хочет. Что делать, я не знаю. Меня он тоже не особо слушается. Помоги ему, Николя. К тебе как к любимому старшему брату он просто обязан прислушаться. Я заметила: когда человек ничем не увлечён, то сбить его с истинного пути проще простого, а разорить – тем более. Рано он пустился в большое плаванье, и повторяю: он к свободной, вольной жизни пока ещё не готов.
– Я, тётенька, постараюсь с ним поговорить.
1 января 1851 года Лёва внезапно объявился в Покровском. Увидев, что в отпуск с Кавказа приехал старший брат, Николенька, Лев вдруг замкнулся и вечером даже не вышел к ужину, сославшись на усталость. Утром все были в церкви на крестинах Машиного сына Коли, и Лев сразу же из-за стола уехал к себе в Ясную. По дороге в усадьбу думал о старшем брате: «Ему хорошо, он определил свой путь, став офицером. А я мотаюсь как незнамо кто, проигрываю деньги, толком не учусь, не служу, – с горечью признавался себе Лёва, – и надеюсь, что кто-то за меня что-то сделает! Нет, пустяшный малый, как меня правильно величает Сергей, пока ты сам не определишься в этой жизни, никто за тебя не решит! Я же заметил, с какой иронией брат посмотрел на меня. Никто меня не замечает и не любит. Он даже поздороваться со мной не пожелал. Хорошо, что я незамедлительно уехал». Не успел он въехать в Ясную, как со своими проблемами явился Андрей и доложил, что денег пока нет. Сплошная тоска… Утром Лев уехал к приятелю Дьякову. «Он несколько старше меня и рассудительней! Долго ли я так протяну, в пустых прожектах и игре? Всё спущу, как дед Илья, позор! Слава Небу, Митя встретил меня по-братски и, главное, ни о чём не расспрашивал. Устал и уснул как убитый. Утром завтракали вместе без его домашних. Я ему подробно рассказал о своих мытарствах, о приезде в отпуск старшего брата Николеньки».
– Лёва, успокойся, я хорошо знаю Николая, сам подумай: когда тётушка Полина вас забрала в Казань, он сразу же перевёлся из Московского университета в Казанский, а пока учился, постоянно опекал вас.
– Это правда, без него нам было бы совсем тяжко!
– Вот видишь, а ты утверждаешь, что не любит. Это плод твоего обострённого воображения. Успокойся! В аренду станцию я бы брать не стал, одна головная боль, а прибыль копеечная. Сядь и серьёзно подумай: чего ты хочешь от жизни? Ничего не приходит ежесекундно, надо работать и усмирять свои прихоти. Это ты умеешь! Дорогой мой, ты уже не юноша, пора поразмыслить и определиться. Обязательно посоветуйся и прислушайся к старшему брату, – наставлял его по-дружески приятель Дьяков.
Суета сует!
Лев был в полном смятении. «Как так, – думал он, – мне идёт двадцать четвёртый год, я полон сил, я хочу приложить свою энергию и волю для хорошего, хочу, чтобы меня знали и уважали, но пока везде терплю фиаско! Почему? Непонятно. Иные, не прикладывая усилий, выходят в люди и становятся известными, а может, мне это просто кажется?» – с горькой досадой думал он.
Сани, на которых он ехал в Москву, вдруг так тряхнуло, что он едва не вылетел на дорогу, и словно пробудился. Тракт был накатанный, обсыпанные снегом и инеем столбы стояли как часовые. «Что это со мной? Может, я и правда заблуждаюсь? Бросаюсь из одной крайности в другую, а надо остепениться, – вновь размышлял он. – Слово какое-то не моё: что значит “остепениться”? Звучит как “остановиться”, а я не могу стоять! Я хочу жить сейчас, пока во мне клокочут силы, пока мне хочется сделать что-то необыкновенное. Так делай! – продолжал рассуждать он сам с собой. – А ты строишь воздушные замки, надо обуздать себя и трудиться до седьмого пота, тогда, глядишь, что-то и получится!»
Лошади бежали дружно, только временами позванивал колокольчик, словно подсказывая ему: «Думай, работай».
В Москве жизнь началась по заведённому кругу. Он опять стал вести дневник, как бы отчитываясь перед самим собой. Зима 1851 года пролетела как одна минута. И, по сути дела, ничего не изменилось: денег как не было, так и нет! Временами перечитывая то, что написал, Лев только сокрушался о несбывшихся планах. «Очутиться в кругу игроков? Чтобы опять, в очередной раз проиграться?! Попасть в высший свет и при известных условиях жениться? Только на ком и для чего? Найти место, выгодное для службы? И тот же вопрос: какое?» – снова остались одни вопросы без ответов. Перелистнув страницу, увидел: «Писать историю моего детства», а воз и ныне там. Одна, пожалуй, разумная мысль от 28 февраля сего года: «Мучило меня долго то, что нет у меня ни одной задушевной мысли или чувства, которые обусловливали бы все направления жизни, – всё так, как придётся; теперь же, кажется мне, нашёл я задушевную идею и постоянную цель: это – развитие воли; цель, к которой я давно уже стремлюсь, но которую только теперь осознал не просто как идею, а как идею, сроднившуюся с моей душой».
Теперь Лев постоянно, день за днём ведёт записи, в которых без утайки рассказывает о лени и своих промахах. Весна, как всегда, благотворно действует на него, и он возвращается в Ясную Поляну. Его с радостью встретили близкие и, конечно, тётенька Ёргольская. Они много беседуют, и он в апреле отмечает: «Она очень добра и очень высокой души, но очень односторонняя…» И тут же сетует: «Мучает меня сладострастие». И далее: «Чтобы узнать, вырос или нет, надо стать под старую мерку. После четырёх месяцев отсутствия я опять в той же рамке… В отношении лени я почти тот же. Сладострастие то же. Уменье обращаться с подданными – немного лучше… Но в чём я пошёл вперёд, это в расположении духа»[3].
Понимая, как младшему брату тяжело обрести себя, Николай Николаевич приглашает его поехать с ним на Кавказ: «Я думаю, что не пожалеешь, ну а если сильно затоскуешь, то всегда сможешь вернуться в родные пенаты».
Подумав, Лев соглашается, и в мае они отправляются в путь!
Осознанное решение
Перед отъездом вся семья собралась у Льва в Ясной Поляне. Во главе стола сидела тётенька Ёргольская, а вокруг – все братья и сестра Маша.
– Лёва, помнишь, как в 1841 году, перед отъездом в Казань к тётушке Полине, – задумчиво проговорила сестра Маша, – я не могла отойти от своей дорогой Тюнечки? – И вдруг, не ожидая от себя такой прыти, подскочила к Туанетт, обняла её и поцеловала.
Татьяна Александровна от такой неожиданной ласки зарделась и опустила глаза, чтобы сидящие не заметили её смущения.
– А как по дороге в Казань, у Иверской часовни, где наш поезд остановился помолиться перед дальней дорогой, ты сбежала, – напомнил брат Сергей, – и тебя несколько часов все искали и волновались?
– Ты прав, братец, расставание с Тюнечкой было для меня настоящей трагедией. Я хотела верить, что меня не найдут и я останусь с ней. Да я и сейчас не хочу с ней расставаться, – снова целуя её, произнесла Маша.
– Не верится, что это было десять лет назад, – проговорила Татьяна Александровна. – Вы стали взрослыми, самостоятельными людьми и сами определяете свою дальнейшую жизнь. И как она сложится, зависит только от вас, дети мои. Сейчас, как и прежде, вы все дороги для меня.
– И вы, тётенька, для нас – всегда самый близкий и дорогой человек, – серьёзно заметил старший брат Николай.
– Вы, тётенька, правильно заметили, что мы подросли, но не все вошли в самостоятельную жизнь, – взволнованно проговорил Лёва. – Только ты, Николенька, являешься для нас ярким примером самостоятельности, ибо с первой минуты выбрал для себя верную дорогу, а мы пока плывём по течению.
– И ты, Лёва, боишься утонуть в этом житейском море, – сыронизировал Митя.
– Ты, брат, совершенно прав, – продолжал Лев. – Поэтому я и бросаюсь навстречу житейским ветрам и хочу надеяться, что поступаю правильно. – И, поднявшись, торжественно произнёс: – Даю вам слово: пока не почувствую, что оперился в жизни, не вернусь к родному порогу!
Сергей внимательно посмотрел на Льва и понял, что это у него не сиюминутная прихоть, а глубоко осознанное решение – отправиться со старшим братом на Кавказ. «Может, мне оставить свою цыганку и присоединиться к ним? – подумал он. – Но сейчас мне и дома неплохо!»
А Маша, глядя на Льва каким-то новым взором, скорее прошептала, чем произнесла:
– Но ты, Лёвушка, пожалуйста, держи нас в курсе событий, а ты, Николенька, не давай ему особо разгуляться, а то мы знаем, что он у нас увлекающийся господин!
– Конечно-конечно, – заверил старший брат, – мы будем постоянно вам писать.
– Вы не поверите, дети мои, – с волнением произнесла Ёргольская, – сейчас вы разлетаетесь из дома, где родились и где прошло ваше детство. А почти сорок лет назад, в июне 1812 года, ваш покойный папенька Николай Ильич восемнадцатилетним уходил в армию из родительского московского дома. Шла вой на с французами, и громадная неприятельская армия стремительно приближалась к Москве. Помню, как маменька Пелагея Николаевна устраивала ему постоянные сцены, падая в обморок в попытках остановить его. Но Николай был неумолим и рвался на поле сражения, хотя при желании мог остаться дома. Помню, как я была возмущена поведением одного молодого господина, который без тени смущения заявил, что