Ознакомившись с его творением, Николенька с добродушной улыбкой спросил:
– Молодой человек, сколько вам лет?
– Не понял вас, брат.
Николай тут же заметил:
– Вы же не мемуары излагаете о своей огромной жизни, а записи о детстве своего героя. Так зачем же лукавить и утверждать, что вы пишете их для себя? Если так, то не стоит и бумагу марать, а ежели для всех, то и упоминать об этом не надо.
– Разумеется, Николенька, вы, как всегда, правы, – согласился Лёва. – Спасибо вам за тёплые слова.
– Особенно меня покорила одна из глав, в которой вы повествуете об «изюмной чернильнице». Как вы точно отобразили страсть ребёнка во что бы то ни стало приобрести ту или иную вещь. Я помню, как-то, гуляя по Москве, на витрине одной из лавок увидел шкатулку. Она была такая изящная, инкрустирована серебром. Мне очень захотелось её приобрести, а денег не хватало. К кому обратиться? Папенька насчёт финансов был строг, и, разумеется, просить у него было бесполезно. Я обратился к нашей экономке Прасковье Исаевне и попросил у неё два рубля.
– Это же немалые деньги, – заметил младший брат.
– О чём и речь! Деньги она дала. Бегу туда, а сомнения меня одолевают: неужели шкатулка уже продана? Оказалось, нет, красуется на витрине. Купил я её, а по дороге домой как бы очнулся. Зачем она мне? Я же не девица, чтобы всякие побрякушки в неё складывать! Принёс я её домой и спрятал, чтобы никто не увидел. Вы знаете нашего Сергея, он обязательно что-нибудь по этому поводу произнесёт! Потом она мне пригодилась, я её в день именин подарил нашей дорогой тётеньке Туанетт, и она ей очень приглянулась.
Мне, Лёва, понравилось, что вы умеете отобразить главную черту характера человека. Я бы посоветовал вам разбить повествование на небольшие главки, и тогда вы сами увидите, как оно заиграет новыми красками. Словом, дерзайте, и я верю, что у вас всё получится!
Сударь мой, ты так всколыхнул наши детские годы, что я почти всю ночь не спал, и так правдиво описал близких нам людей, что они передо мной словно ожили.
– Вы правы, Николенька, мне иногда так хочется их увидеть и обнять, что кажется, прыгну сейчас в тарантас и понесусь к ним на всех парах.
– А может, на крыльях Пегаса?
– Вы, брат, хотите подчеркнуть, что ударом копыта Пегас выбил на Геликоне источник, вода которого дарует вдохновение поэтам? Но я стихов не пишу.
– Хорошая проза нисколько не уступает поэзии, и я рад, что ты, Лёва, подобно французскому графу Луи-Филиппу Сегюру, собрался изобразить четыре эпохи жизни: детство, юность, зрелость и старость.
– Но к старости ещё дорасти надо!
– Доживём, куда ж мы денемся, – с уверенностью произнёс Николенька.
«Как будто он уже познакомился с книгой бытия о нашей жизни», – с удивлением подумал Лев.
– Так вот, мой дорогой сударь, пока во всех хитросплетениях твоих я смог чуть-чуть разобраться, но постороннего человека они вряд ли заинтересуют, а посему надо серьёзно подумать, как из этой каши приготовить деликатес! – И, доброжелательно засмеявшись, Николай возвратил рукопись Льву.
В Старогладковской
Лев оторвался от чтения, услышав, что уже с пастбища возвращается стадо и жители станицы Старогладковской встречают на улице свою животину. «Что-то я сегодня засиделся за работой», – подумал он, отодвигая книгу и бумаги, поднялся из-за стола и вышел на крыльцо. Было весело: все хозяйки, молодухи и дети встречали своих коров, овец и коз как родню, беседуя и оглаживая их, заводя в хлев, угощая краюхой хлеба и приготавливая к дойке. Поэтому неудивительно, что многие животные торопились домой и были рады встретиться со своими хозяйками.
Толстой со дня приезда обратил внимание на одну из казачек станицы. Высокая, статная, сильная, с величавой поступью, она обжигала взглядом чёрных глаз. Он узнал, что женщина вдовая: мужа, отчаянного казака, зарубили абреки, а после его смерти она осталась жить с родителями мужа. Имела двух ребятишек, мальчика и девочку, к которым привязались старики, и она не посмела их разлучать.
Свекровь часто прибаливала, и всё хозяйство лежало на невестке. Свёкор же был крепок, силён и возжелал прибрать молодуху к рукам, но получил от неё такую оплеуху, что поползновения сразу прекратил. Теперь он пристально следил за невесткой, но она этого не замечала. Масленые взгляды некоторых офицеров её тоже не трогали.
Лев вышел на крыльцо в тот миг, когда Соломонида – так звали вдову, – ласково трепля свою бурёнку, сунула ей краюху хлеба, приобняв её за шею, вводила во двор и весело разговаривала с ней. Оранжевая рубаха и зелёный жилет красиво облегали её стройную фигуру. Со двора слышался её голос, уговаривающий бурёнку стоять спокойно, пока она её доит. Вскоре вечерняя суматоха стихла. Сумерки опустились на станицу, и мгла тёмным покрывалом укутала её. Разлившийся запах полыни, скотины и душистого дыма опьянял графа. Сидя на крыльце, он наблюдал, как исчезают очертания гор, деревьев и людей. Лев не заметил, как сбоку к нему с аккуратной тряпочкой подошла Соломонида и попросила огоньку.
– Что-что? – с удивлением смотря на молодую женщину, спросил Лев.
– Чего непонятного? Огня дай!
– Зачем?
Стоявший рядом с графом Ванюша объяснил:
– Ваше сиятельство, спички здесь – большая редкость.
Лев посмотрел на камердинера и Соломониду удивлёнными глазами, моментально сорвавшись, побежал в дом, взял коробок спичек и вложил ей в руку.
– Что ты, что ты! – чуть ли не отталкивая его, воскликнула она. – Мне не надобно вашего коробка, – отстраняя его руку и глядя на него свысока, проговорила казачка. – Барин, подожгите тряпочку, мне этого достаточно!
– Что вы, возьмите, пожалуйста, – некстати покраснев, произнёс он почему-то шёпотом. – Я вас очень прошу!
Она, понимая, что смутила его, и чувствуя, что нравится ему, как бы нехотя уступила, произнеся:
– Благодарю покорно. – И, развернувшись, исчезла так же быстро, как и появилась.
– Сурьёзная, гордая казачка. Видно, Лев Миколаевич, вы ей понравились!
– Будет тебе, Ванюша, просто ей огня нужно было!
– Не скажите, ваше сиятельство, огня она и у меня могла попросить, а обратилась к вам.
Лев радостно вздохнул и, ничего не ответив, ушёл в дом.
Соломонида, возвращаясь к себе с таким богатством, улыбалась во всё лицо, благо уже стемнело, понимая, что поселила волнение в душе молодого барича.
Он долго не ложился да и делать ничего не мог, вспоминая, как её рука, коснувшись его руки, словно обожгла огнём. Отныне образ Соломониды постоянно волновал Толстого. Он нередко сидел по вечерам на крыльце, стремясь увидеть её, но боясь взглянуть ей в глаза. Она, видимо поняв это, с вызовом бросала на графа взгляд, вгоняя его в краску. «Кто я для неё? Я же не казак, а так, не пойми кто», – с какой-то отрешённостью размышлял граф и не решался с ней заговорить.
В Пятигорске
Больше года Лев Толстой находился на Кавказе. Приехав сюда со старшим братом Николенькой 30 июня 1851 года, он будто опешил: «Как я сюда попал, зачем?» Сама станица Старогладковская произвела на него удручающее впечатление. Расположенная в низинной местности, где дома ему показались словно приплюснутыми и не было дальних видов. Да и офицерское общество не особо устраивало Льва, хотя люди в полку были добрые, открытые и храбрые. И сам он, совершая набег волонтёром, старался вести себя надлежащим образом, чем вскоре заслужил уважение офицеров, хотя некоторые считали его «гордецом» и «чудаком». Уезжая из дома, он дал слово тётеньке и братьям не возвращаться в Россию, пока не добьётся поставленной перед собой цели. А на деле нужной бумаги об освобождении его от прежней должности – канцелярского служителя Тульского дворянского собрания губернского правления – не было. Лев подаёт прошение на военную службу в 20-ю артиллерийскую бригаду, выдерживает экзамен на юнкера при штабе Кавказской гренадерской артиллерийской бригады и получает чин ефрейтора 4-го класса.
В феврале 1852 года он зачислен на службу фейерверкером 4-го класса в батарею № 4 20-й артиллерийской бригады со старшинством. За участие в деле на Качкалыковском хребте представлен к производству в прапорщики. Но если в службе он определился, то долги тяжким грузом висят на нём. Он осознаёт, что имение его находится в плачевном состоянии, так как управляющий Андрей Соболев нещадно обкрадывает его. Он обращается к родственникам за помощью, и Ёргольская пытается сама повлиять на управляющего, но особых улучшений не происходит. Болезни продолжают преследовать его, и он вынужден уехать на лечение в Пятигорск. Толстой снимает квартиру на окраине города, в Кабардинской слободе, в маленьком доме с садиком и пасекой, откуда открывается вид на снеговые горы, в том числе Эльбрус.
Лето выдалось знойное. Очередной июньский день обещал быть жарким. Лев просыпался с первыми лучами солнца, когда цветки черешен благоухали и трава была в росе. Шагалось легко, свободно, и, спускаясь в середину города, он попадал к Александровскому минеральному источнику с крытой галереей. Он предпочитал бывать там ранним утром, в отсутствие лишних глаз и прописных дам, которые не оставляли ни одного офицера без иронического замечания. Весь день его был расписан по часам, и он, как сам отмечал, старался вести правильный и уединённый образ жизни. Рядом с ним жил офицер из его артиллерийской бригады, прапорщик Буемский, с которым они вместе столовались. Обычно еду готовил камердинер Толстого Ванюша, так что проживание в городе обходилось Льву недорого. Соседи знали, что граф ведёт размеренный образ жизни. В последние месяцы Лев старается бороться с дурными наклонностями, особенно со страстью к игре, сладострастием и тщеславием. Он даже записывает в дневнике: «С некоторого времени меня сильно начинает мучить раскаяние в утрате лучших годов жизни. И это с тех пор, как я начал чувствовать, что я мог бы сделать что-нибудь хорошее. Меня мучит мелочность моей жизни – я чувствую, что это потому, что я сам мелочен; а всё-таки имею силу воли презирать себя и свою жизнь». И добавляет: «Есть во мне что-то, что заставляет меня верить, что я рождён не для того, чтобы быть таким, как все»