[5].
Он читает много новых произведений русских и иностранных писателей, также внимательно прорабатывает «Историю французской революции» Тьера и «Историю Англии» Юма и, конечно, снова и снова пишет, переделывает главу за главой свою повесть. Любимую тётеньку он извещает: «Мои литературные занятия идут понемножку, хотя я ещё не думаю что-нибудь печатать. Я третий раз переделал одну работу, которую я начал давно, и рассчитываю переделать её ещё раз, чтобы быть ею довольным. Быть может, это будет работа Пенелопы, но это меня не останавливает. Я пишу не ради тщеславия, а по влечению. Я нахожу удовольствие и пользу в работе, и я работаю»[6].
Но думы о нынешнем дне не отпускают его ни на секунду. Тяжело заболел камердинер Ванюшка, и он просит помочь в переписке повести офицера Буемского, мучает его чтением новых глав. Его пытается соблазнить своим кокетством и верчением перед ним молодая дочь хозяина дома, но он вынужден попросить её быть поскромней и не смущать его.
Однажды утром, не дождавшись Льва к завтраку, Буемский заскочил к Толстому и удивился, что он крепко спит.
– Лев Николаевич, просыпайтесь, уже завтрак накрыт.
– Тебе, Коля, чего?
– Я говорю: завтрак остывает! А вы спите.
– Сплю, потому что ночью был страшный переполох. Мой хозяин ехал ночью с ярмарки. Повстречался пьяный татарин и выстрелил в него из пистолета. Его привезли и посадили на землю посреди двора. Сбежались бабы, пьяные родственники, орут, вертятся вокруг него, и никто ничего не делает, чтобы перевязать ему раны. Пули пробили ему левую грудь и правую руку. Пьяный офицер рассказывает, что Шамиль пришёл. Я перевязал ему рану и послал за доктором. Прибежал пьяный фельдшер, сорвал мою повязку и разбередил рану. Наконец приехал доктор и ещё раз перевязал. Раненый, человек лет пятидесяти из хохлов, терпеливо переносит страдания. Сейчас очень плох, харкает кровью, и мне думается, что он может умереть.
– Будем надеяться, что выживет, – проговорил Буемский. – Да, Лев Николаевич, вчера в Елизаветинском парке встретил вашего земляка, Еремеева-младшего, вместе с женой. Они пытаются задавать тон в местном обществе, и у них сплошной картёж. Хвастался, что он выиграл. Узнав, что вы здесь, просил кланяться и, если у вас будет желание, заглянуть к ним на огонёк.
Толстой навестил их. Обрадовались и некоторое время вспоминали юные годы. Еремеев заметил, что завёл значительные знакомства среди московских чиновников, и даже предложил сыграть партию. Лев отказался и больше к нему не заглядывал.
Как-то среди офицеров возник разговор о страхе в горячих схватках с горцами. Один из молодых заявил, что он сам скорее малодушие испытывает накануне сражения.
– Страх испытывают все, – проговорил Николай Толстой, – всё дело в психологии: одни умеют владеть своими нервами и эмоциями, другие – нет.
Лев в этом убедился, будучи сам участником битв с горцами. Получив приказ выступить, они обошли гористую площадь и подошли к неприятельской крепости. Туман был настолько густой, что в нескольких шагах уже всё сливалось, и только по звукам орудий они догадывались, где действуют свои. Фейерверкер Толстой вынул клин и навёл орудие. Трескотня в этот день стояла ужасная. Нервы его были на пределе. Вдруг одно из неприятельских ядер ударило в колесо пушки, раздробило обод и помяло шину второго колеса, около которого находился Лев. Другое ядро убило лошадь. Начали отступать и стреляли, что называется, «отвозом», то есть не отпрягая лошадей. Убитую лошадь следовало бросить. Для этого надо было отрезать постромки. Но командир орудия, прапорщик Николай Толстой, несмотря на интенсивную стрельбу неприятеля, не захотел оставлять сбрую. Его стали убеждать, но тщетно. Он отдавал распоряжения под выстрелами неприятеля. Это заняло много времени. Все страшно устали. Потом Лев скажет: «Когда неприятель стал наседать, меня охватил такой страх, какого я никогда не испытывал, и трудно было поднять свои распустившиеся нервы».
– Я этого не заметил, – произнёс Николай, – видел только, как ты молодого рекрута поддерживал.
Переживания Туанетт
Ёргольской не спалось. Она и сама не понимала, что с ней. Везде ей были рады: в Ясной теперь она чувствовала себя хозяйкой, и управляющий Андрей не смел смотреть на неё косо, внимательно относился к её просьбам и требованиям, хотя стоило ей отвернуться, как он об этих требованиях напрочь забывал и продолжал сибаритствовать. В Покровском у Маши Татьяна жила в тепле и заботе, да и Сергей всегда в Пирогове принимал её с распростёртыми объятиями. Но что-то изнутри тяготило её, наводя на тревожные мысли и переживания. И конечно, это был любимый Леон, которого она не видела больше года и о встрече с которым мечтала. Даже письма от него были для Туанетт большим праздником, и она не раз их перечитывала.
Получив последнее, отправленное в конце июля, она просила мужа Маши, Волиньку, помочь разобраться с управляющим Соболевым. Спасибо ему, он назначил нового управляющего в Ясную Поляну и сделал небольшой ремонт в доме. Теперь, кажется, все долги Леона закрыты. «Лишь бы он снова не сорвался и не стал так бесшабашно играть! Да и здоровье у него неважное: то одна болячка привяжется к нему, то другая. Хорошо было бы, если бы он жил здесь, но, видимо, не судьба!» Но больше всего её волновали сражения, в которых он с Николенькой принимал участие, там не только ранить могут, но и убить, не приведи господи!
«Роман под названием “Детство” он отправил в журнал “Современник” и даже не захотел ставить свою фамилию. Надо бы его почитать!»
Лёвочкина повесть
– Тюнечка, Тюнечка, в журнале «Современник» напечатана Лёвочкина повесть «История моего детства», – вбежав в комнату тётушки, сообщила радостно Маша.
– И у тебя есть этот журнал? – с затаённой радостью спросила Туанетт.
– Конечно, вот он, и мы сейчас же начнём его читать! – Маша, поджав ноги, уселась в своё любимое кресло, и чтение началось.
Прочитав первую главу, «Карл Иванович», Маша невольно вскрикнула:
– Тюнечка, поверьте мне, это Лёвочка нашего учителя Ресельмана описал, и так здорово, что я сейчас братьев как живых в детстве представляю. Да-да, вы верите?
– Разумеется, верю тебе, радость моя!
Следующая глава была посвящена «маман». Маша читала её громко, с непередаваемым восторгом. В это время она очень походила на актрису, словно на неё устремлены не одни глаза, а сотни и все слушатели затаив дыхание внимают её голосу.
– Правда, Леон мило и образно изобразил маменьку? – оторвавшись от чтения, спросила Маша.
– Мне кажется, что в одной улыбке состоит то, что называют красотою лица; если улыбка прибавляет прелести лицу, то лицо прекрасно…
– Тюнечка, но все, кто помнит маменьку, утверждают, что она была нехороша собой, но когда улыбалась, лицо её преображалось и становилось очаровательным, это правда?
– И не только, радость моя, – смотря на Машу с грустью, тихо произнесла Туанетт. – Стоило ей только заговорить, а для бесед она всегда имела множество тем, и те, кто слушал, буквально были заворожены её рассказом, с удовольствием внимали ей.
Чтение продолжалось, и в главе «Игры» в лице Любочки Машенька узнала себя.
– Точно, точно! – в неописуемом восторге воскликнула Маша. – И в «Робинзона» мы играли, и беседку строили. – От волнения она даже вскочила с кресла и стала ходить по комнате. – Нет, Тюнечка, ты не представляешь, какой Лёвочка молодец. Так написать может только он!
Чтение главы «горе» проходило со всхлипами, которые перешли в рыдания. Маша, не выдержав, убежала к себе в комнату и там плакала в голос так, что испуганный муж и дети никак не могли её успокоить.
– Татьяна Александровна, что произошло? – встревоженно спросил Волинька.
– Мы читали Лёвочкину повесть, в которой описана смерть их матери.
– Понятно, – улыбнувшись, произнёс он. – Дети, бегите, обнимите маменьку и пожалейте её.
– Хорошо, папенька.
Взялся за гуж
Прослужив два с лишним года на Кавказе, Лев на себе испытал нелёгкую службу солдат и офицеров и заметил, насколько серьёзно старший брат Николенька относился к обучению своих подчинённых нелёгкому артиллерийскому делу. Отправившись в первый набег волонтёром летом 1851 года, Лев проникся уважением к брату, понимая, что тот в пылу боя не мельтешил и не кричал. Если Николай замечал, что у молодого солдата не всё ладится, стремился ему лишний раз всё объяснить и успокаивался, как только понимал, что ему можно доверять, он всё понял и выполнит поставленную задачу как положено. Поэтому Николеньку уважали не только в его дивизионе, но и во всей артиллерийской бригаде.
Возвратившись из похода, Лев принимает решение поступить на службу в армию. Выдержав экзамен при штабе Кавказской артиллерийской бригады, он зачисляется фейерверкером артиллерийской бригады и отправляет документы по инстанции о присвоении ему офицерского звания.
Прошли месяцы ожидания, но офицером он пока так и не стал. Вчера Толстой не выдержал и проиграл только что полученные деньги. Его начальник, подполковник Алексеев, просил его выйти на очередные занятия, но голова была такая тяжёлая, что он остался в кровати. Проснувшись, Лев направился к Никите Петровичу, чтобы занять денег. Не обращая внимания на дежурного офицера, хотел без доклада пройти к нему, но молодой юнкер остановил его, сказав, что у того находится разъярённый проверяющий, полковник. За приоткрытой дверью было слышно, как проверяющий орал на подполковника, не желая слушать его объяснений:
– К вечеру приказываю вам предоставить мне список отсутствующих сегодня на занятиях! – После чего удалился.
«Леший какой-то, а не человек! – подумал Алексеев. – Привык у себя в Петербурге муштрой заниматься господин полковник Фрискенд, но здесь не столица, а Кавказ, к тому же вой на! Ладно, разберёмся». – И, крикнув дежурного, приказал срочно прибыть к нему доктору и фейерверкеру Толстому.