– Если бы он стремился нас увидеть, то пришёл бы сюда вместе с вами, – прошептал Сергей.
– Вы, Серёжа, что-то хотели спросить?
– Нет-нет, тётенька, нам всё понятно. – Он хотел было сказать ей о том, зачем она их увезла из дома, если не собиралась жить с ними, но передумал.
Войдя в дом, она провела братьев в гостиную и попросила их чуть-чуть подождать, так как Владимир Иванович ещё не выходил из кабинета. Оживление у братьев вызвала появившаяся сестра Маша. Она сказала, что в доме тётеньки ей отведена комната, где она будет жить вместе со своей бонной. Взяв сестру за руку и отойдя с ней в сторону, Лёвочка тихо спросил:
– Правда, что у тётеньки дом небольшой?
– Пока, Лёва, я тебе сказать не могу. Вчера я сразу же легла спать, а сегодня ещё нигде не была.
– А тебя, Машенька, дядюшка Вольдемар встречал? – поинтересовался Сергей.
– Я его не видела.
– Всё ясно! – произнёс погрустневший Сергей.
Николенька как никто другой понимал, что это была сиюминутная прихоть тётеньки Полины и с младшими детьми придётся заниматься ему, и только ему. И он спрашивал себя снова: «Что плохого сделала ей Ёргольская, почему к ней такое отношение со стороны Юшковых?»
Увидев, что Ёргольская вместе с детьми в Казань не приехала, Пелагея Ильинична саркастически заметила:
– Вот видите, Вольдемар, ей не особенно и нужны эти сироты. Если бы она их любила, то явилась бы вместе с ними!
– Глупая вы, матушка, дама. Она имеет чувство собственного достоинства и не желает быть у вас в подчинении. Она, может быть, и приехала бы, если бы вы появились в Ясной Поляне, поговорили и посоветовались как с детьми, так и с ней. А в приказном тоне такие вещи не делаются, но вам, к сожалению, понять этого не дано. Я понял, что вам страстно захотелось сыграть по отношению к детям и Ёргольской роль вашей покойной маменьки, только вряд ли у вас это получится!
Он вспомнил, как однажды они приехали в гости к Толстым и он удивился той непринуждённой и радостной атмосфере, царившей в семье графов. Ему очень понравилась Мария Николаевна, и, конечно, он ещё раз убедился в обаянии Татьяны. В душе он посетовал, что личная семейная жизнь её не сложилась.
Как-то после смерти графини Марии Николаевны, заметив, с какой нежностью и любовью Ёргольская относится к детям графа Николая, он решил поговорить с женой Полиной о женитьбе графа на Татьяне и услышал высокомерное заявление: «Запомните, Вольдемар, этого никогда не будет!»
Зачем мне сердце?
Родная сестра Ёргольской Елизавета заметила, что с отъездом детей в Казань Татьяна словно окаменела. Она неохотно разговаривала, отвечала на вопросы, но горевшие раньше глаза словно потухли, и казалось, что вчерашний интерес к деятельной жизни у неё совсем пропал.
– Танюша, может, тебе замуж выйти? – пытаясь растормошить сестру, шутливо заметила Елизавета.
– Ты что, Элиз, а как же дети Николая? Да и кому я нужна?
– Во-первых, дети скоро сами станут взрослыми, и, поверь моему слову, хотя дорогая опекунша и забрала их к себе, она скоро поймёт, что они для неё – лишняя обуза. Беда только, что Казань далеко от Тулы, а то Лёва с Машей пешком с радостью к тебе возвратились бы!
– Вот этого, Элиз, я и не могу понять: почему она младших детей не оставила у меня?
– Всё от великой доброты. Вспомни, как её родная сестра, покойная Александрин, после смерти Николая была счастлива, что ты осталась в семье, помогаешь воспитывать детей её брата, и она не предъявляла тебе никаких претензий.
– Что ты, Элиз, мы с ней и детьми жили душа в душу, и я никак не думала, что она так рано покинет нашу бренную землю.
– Да, ты права, Танюша. Мы с Александрой часто бывали в Оптиной пустыни. Пока был жив брат Николай, она не раз повторяла, что очень хочет, чтобы Всевышней её забрал на небо. Но случилось несчастье, и брат Николай умер внезапно. Тогда Александра твёрдо сказала, что хотя жизнь и бремя, но она не принадлежит ей. Ежели Богу будет угодно продлить её, то она должна беречь её ради детей!
– Александра поистине была святым человеком. Живя со старшими детьми в Москве, она просила меня прислать ей кактус с бутоном. Когда он цветёт – это для неё такая непередаваемая радость. «Не могу себе позволить купить, – утверждала она, – так как он дорого стоит!»
– Я понимаю, милая сестра, как тебе тяжело, но на Полинину глупость обижаться не стоит. Поверь, дети от тебя не отстанут. Они и сейчас думают, печалятся больше о тебе, чем о ней!
– Ты правильно заметила, дорогая Элиз, я над обидой поднимаюсь душой высоко. Только порой охватывает отчаяние: зачем мне сердце, если некому его отдать?!
– А вот тут, дорогая Танюша, я с тобой согласиться не могу. Я верю и знаю, что как ты в воспитании служила детям покойного Николая, так и впредь будешь им служить. Поверь мне!
«Дай-то Бог», – с тяжёлым сердцем подумала Ёргольская.
Возвратившись в свою комнату, она как будто заснула и вдруг явственно услыхала, как Лёвочка жалобно просил её: «Тётенька Туанетточка, родная моя, помогите, мне так трудно дышать!»
– Сейчас, сейчас, дорогой мой мальчик, я приду к тебе. – Сев на кровати, она поняла, что это был не простой сон, это был настоящий зов.
«Видимо, с ним правда происходит что-то серьёзное, он, наверное, тяжело болен», – с тревогой подумала она.
– Элиз, Элиз, прости, что не даю тебе спать. Я сейчас во сне услышала мольбу Лёвы, он просит меня приехать к нему.
– Успокойся, Танюша, там народу и без тебя хватает. Мало ли что может тебе присниться от тяжёлых дум. Давай-ка, милая, ложись со мной рядом и успокойся.
Она обняла её, как в детстве и, гладя по голове, легла с ней рядом, подумав: «господи, за что же столько страданий этой невинной душе?»
Через несколько дней Ёргольская получила письмо от Лёвы, в котором он коротко писал: «Я три дня не выходил из комнаты и не выхожу до сих пор, хотя мне намного лучше. У меня ужасно болело горло, с жаром, лихорадкой и воспалением. Надеюсь, что вы больше не будете обо мне беспокоиться, раз я вам говорю, что мне лучше»[1].
– Вот видишь, моя дорогая сестрица, не только ты думаешь о нём, но и он сообщает тебе, что выздоравливает. А ты говоришь, что никому не нужна. Нужна и всегда будешь ему нужна!
Возмущение детей
Почувствовав себя свободным, Митя отказался жить вместе с братьями и потребовал, чтобы ему выделили отдельную комнату. При этом он сказал, что у себя будет убираться сам. «Митя почти мне ровесник, а какой он самостоятельный, – подумал Лёва. – У меня же вести себя так духу не хватает».
Верхний этаж занимали сами хозяева. Против дома находилось здание губернской тюрьмы. Недалеко был расположен Кизический монастырь. Из мезонина открывался красивый вид на реку Казанку и расположенные за ней слободы. При доме был благоустроенный сад: террасу окружали кусты жасмина и большая клумба с белыми розами.
– А с тётенькой Татьяной мы жили вместе, и она постоянно с нами занималась, – простодушно заметил Митя.
Но тётенька Полина на эти слова никак не отреагировала.
– Николенька, – не унимался Митя, – разъясни, пожалуйста, зачем она нас вытащила сюда? Получается, что тётенька Полина поступила с нами как с крепостными? Она, видите ли, захотела и забрала нас из родного дома, а тётенька Татьяна не в состоянии была заступиться за нас!
– Ну что вы, Митя, так сгущаете краски. Просто тётеньке Полине верится, что в городе Казани нам будет жить интересней, – сказал старший брат Николай, осознавая, что ему самому надо было ещё раз попытаться убедить Полину Ильиничну оставить их дома. Он также понял, что если Туанетт постоянно занималась с ними, то Юшкова много внимания детям уделять не намерена.
Бунт Мити
Тётеньку Пелагею дети очень скоро раскусили и поняли, что ей ничего не надо рассказывать, так как она многого не понимает, а иногда просто отмахивается от них, как от надоедливых мух. Как-то Маша упала, ушибла себе ногу и, по обыкновению, увидев тётеньку, которая в это время разговаривала с какой-то дамой, подбежала к ней, уткнулась в колени, со слезами ожидая, что та её обнимет и успокоит. Но Пелагея Ильинична, высокомерно отодвинув её от себя, произнесла:
– Идите к бонне, а мне выслушивать ваши жалобы неинтересно!
Брат Митя, наблюдавший эту сцену, тут же подошёл к ней и резко произнёс:
– Тётенька, зачем вы нас привезли сюда, когда мы вам в тягость и не нужны? Мы никогда не полюбим вас, так как являемся для вас обузой. Лучше, если бы вы нас отправили домой, к тётеньке Татьяне. Она истинно любит нас.
В эти минуты, стоя перед тётенькой, не соблюдая этикета, Митя выговаривал ей злобным, неприятным голосом, при этом невольно размахивал руками, и со стороны создавалось впечатление, как будто он её собирается ударить. Тётенька буквально побледнела от неожиданного натиска племянника, видимо сожалея о своём опрометчивом решении и уже думая, как перенести эту брань.
– Вы, Митя, не так меня поняли, я люблю и забочусь о вас, – с трясущимися губами тихо возразила она.
– Не лгите, мы вам совсем не нужны, и вы для нас чужая, – обдав её испепеляющим взглядом, громко заявил он.
Она ещё больше побледнела, заметив, что этот громкий, неприятный разговор произошёл на людях. «Завтра вся Казань будет обсуждать этот инцидент», – со страхом подумала Юшкова.
Вечером об этом узнал и её муж, Владимир Иванович, который не преминул уколоть её:
– Что, любезная жёнушка, получила оплеуху от Мити? Не я ли вас предупреждал, что их надо было оставить дома? Но вам всё нипочём. Как вы не поймёте, они сироты, к ним нужен особый подход, а вы им не владеете!
– Я смотрю, что вам радостно, – со злобой в голосе произнесла Юшкова, – что вашу жену оскорбляет какой-то мальчишка, и вы даже не делаете попытки защитить меня!
– Вы правы, Пелагея, ибо я вас с первой минуты предупреждал, что их сюда привозить не надо. Вы же меня не послушали, а теперь мешаться в ваши отношения я не желаю.