– Иван Маркович, голубчик мой, окажите мне содействие и выпишите направление к вашему специалисту в Пятигорске фейерверкеру Льву Толстому.
– Что-то сурьёзное?
– Сурьёзней некуда, не дай Бог завтра на занятиях столкнётся наш граф Лев с полковником Фрискендом. Оба господина горячие и самолюбивые, им лучше пока воздержаться от личного знакомства.
– Я вас понял, Никита Петрович, – ответил доктор, сообразив, о ком речь. – Вы правы, нашему артиллеристу необходимо подлечиться.
«О Боже, не хватало мне ещё услышать мораль от Алексеева», – подумал Лев, узнав, что подполковник вызвал его к себе.
Не успел он войти в комнату, как Никита Петрович с полным радушием произнёс:
– голубчик Лев Николаевич, вот вам деньги, сто руб лей серебром. Доктор выписал вам направление для лечения ревматизма водами в Пятигорске. Отправляться надо сегодня.
Если бы Толстой не слышал брани проверяющего полковника, он бы так и не понял мгновенного решения своего начальника.
День был ясный, по небу медленно ползли облака. Орёл плавно кружил в высоте, высматривая добычу, вдруг камнем упал вниз, схватив оказавшуюся на улице курицу, и тут же взмыл в небо.
На завалинке сидела знакомая станичница и лузгала семечки. Увидев Льва, она, пристально глядя на него, спросила:
– Не забыл о нашей договорённости?
– Уезжаю.
– Смотри, потом не обижайся. – Хрипловато хохотнув, она вскочила и скрылась в доме.
Он быстро собрался и, сев в пролётку, отправился в Пятигорск.
Письма Туанетт
Лев постоянно находился в противоречии сам с собой: всё ему казалось плохим, все его забыли, никто его не любит! Тем не менее в артиллерийской бригаде он числился на хорошем счету. Толстой отправил в столичный журнал «Современник» свою первую повесть «Детство». готовился вместе с братом Николаем к зимнему походу. Написал и отослал в журнал рассказ «Набег» из кавказской жизни. Опять тяжёлые думы о своей службе одолевали его, и он жаловался в письмах Ёргольской.
Брату Николаю заявил, что ему совестно писать рассказы, лучше – большой роман, чем он сейчас и занят.
– Одно другому, Лёва, не мешает, тем более что у тебя всё получается отлично.
– Тем не менее мне почему-то грустно и тяжело, и я совершенно несчастлив!
– Лёва, милый мой, ты уже большой мальчик и знаешь не хуже меня, что счастливы бывают только дураки и пьяницы, и то только в тот момент, когда им наливают!
– Кстати, Николенька, я хочу тебя серьёзно попросить прекратить пить.
– Я об этом тоже думаю и хочу уйти в отставку, – сказал Николай.
– Тётенька Туанетт прислала мне письмо, в котором отчитывает меня как неразумного ребёнка, – пожаловался Лёва. – Вот, послушай: «…Почему ты позволяешь себе поддаваться неприятностям, являющимся уделом нашей человеческой слабости? Человек должен быть сильным, мужественным, с твёрдым характером. Путь, избранный тобой, возлагает на тебя серьёзные обязанности, поэтому, мой милый, нужно вооружиться терпением и мужеством, чтобы с ними справиться. Ты говоришь, что бес, проваливающий все твои начинания, продолжает тебя мучить, но не стоит сваливать на него все твои неудачи. Всё от Бога. Он посылает те испытания, дабы утвердить твоё терпение и покорность Его святой воле. Доверься Его Божественному милосердию, Его веления непостижимы. То, что раздражает и огорчает тебя в настоящий момент, послужит, быть может, к твоему настоящему становлению».
– Это, дорогой мой брат Лёва, также касается и меня. Ты думаешь, тебе одному нехорошо? Нет! И я сам нередко браню себя за слабости, так что не обижаться надо на неё, а благодарить, что она помогает нам ступить на путь истинный. Переживает она за нас всех, а за тебя – особенно. И о твоём сочинении как она чудно говорит: «…Без пристрастия и без лести скажу тебе, что надобно обладать настоящим и совершенно особенным талантом, чтобы придать интерес столь малоинтересному сюжету, как детство, и ты, мой милый, владеешь этим талантом. Твоё выступление на литературном поприще вызвало много шума и произвело большое впечатление среди соседей Валерьяна».
Лев задумался о том, что сказал Николай. Письма, получаемые от тётеньки Туанетт, всегда ложились ему на душу своим теплом и отзывчивостью. В них не было пустоты и ненужного апофеоза. Она переживала и страдала как за его жизнь, так и за всю их семью и желала только одного – чтобы братья и сестра были здоровы и счастливы. И неслучайно он так любил её послания, перечитывал и хранил их.
Наступил Новый, 1854 год. Лев принял решение перевестись в Южную армию и терпеливо ждал приказа о своём новом назначении. Он продолжает писать, но недоволен своим трудом, считая, что каждое произведение следует переписывать не менее трёх раз. Даже в дневнике отмечает, что, перечитывая письма Татьяны Александровны, словно черпает в них силу духа.
Пересиливая грусть, Толстой старается больше быть на людях. Как-то возвращаясь к себе, он замер, очарованный красотой наступившего дня. Поднимался туман, сквозь который блистало солнце. На дороге снег был то пурпурно-розовым, то нежно-голубоватым. «Что может быть прекраснее природы? Пожалуй, ничего!» – подумал он.
Старший брат Николай Толстой был верен своему слову и в середине года, получив отставку, уехал домой.
12 января пришло распоряжение о переводе Льва в Кишинёв, в Южную армию, 12-ю бригаду.
Расставание с Кавказом
Известие о присвоении Льву звания прапорщика пришло накануне отъезда в Южную армию. Форма была пошита, и, примеряя её, он вспомнил, с каким волнением и трепетом в детстве надевал новую курточку. Ему думалось, вдруг она будет мала, но дядька успокаивал, приговаривая, что новьё всегда как будто потягивает в плечах, но всё оказывается впору и сидит как положено. Он несколько раз прошёлся по комнате и, убедившись, что форма ему подошла хорошо, успокоился.
«Вот я офицер, – несколько отстранённо подумал сам о себе Толстой, – и уже уезжаю». Стало как-то немного грустно. Именно здесь, на Кавказе, он получил первые навыки военной службы и встал, что называется, на ноги. Тут к нему в комнату зашёл командир дивизиона Алексеев.
– Не ожидали увидеть меня? – с улыбкой спросил подполковник. – Надоел я вам, дорогой господин офицер?
– Вы о чём, Никита Петрович? Я вам очень признателен за всё, что вы для меня сделали. Наоборот, вы как никто другой нередко помогали и не осуждали меня за некоторые провинности.
– Не будем вспоминать прошлое, – весело произнёс он, – тем более что мне даже немного грустно, что вы уезжаете, граф. Может быть, останетесь и продолжите служить у нас в дивизионе, уже в новом качестве?
– Но уже пришёл приказ о моём переводе, – не ожидая такого оборота, произнёс Толстой.
– Знаю, знаю, просто мне жаль расставаться с вами, – повторил он с присущей ему несколько смущённой улыбкой. – Поверьте мне, всегда хорошего больше, чем плохого, а поэтому приходите сегодня на прощальный ужин, все будут рады вас видеть.
– Обязательно прибуду, – несколько растроганный неожиданной просьбой подполковника, произнёс Лев.
После ухода командира дивизиона Толстой отложил в сторону одну из глав «Отрочества», над которым работал в последнее время, и задумался: «А ведь он прав. Сколько раз за эти годы мне хотелось всё бросить и убежать, а сколько было обид и разочарований, но не только старший брат Николай, но и командир дивизиона Алексеев находил способ убедить и успокоить меня!»
Короток зимний день. Солнце клонилось к закату, и Лев, внезапно увидев блики от солнечных лучей, переливающиеся в стёклах окна, решил выйти на улицу. Оказавшись на крыльце, он даже на минуту зажмурился от яркого солнца, которое красным диском висело над зубцами гор, и лощина, в которой находилась станица, пылала нежарким красноватым огнём. Как человек, постоянно находящийся здесь, привыкший к этой красоте, тут же с каким-то сожалением подумал, что, прожив здесь не один день, почему-то заметил это только сейчас, перед отъездом. Солнце, коснувшись вершин гор, медленно опускалось. День стремительно угасал, и всё вокруг окутывалось тьмой. Сегодня Лев шёл в гости уже в офицерской форме, и встречающие сослуживцы радостно приветствовали его. Прощаясь с офицерами, Толстой невольно подумал, что полюбил этих людей, которых не уважал прежде. К своему стыду, он только сейчас понял, что старший брат Николай со всеми вёл себя ровно и даже в дурных людях стремился видеть только хорошее. Когда Лев осознал это, ему стало щемяще грустно, что он недопонимал таких простых вещей, и было неудобно смотреть в глаза этим хорошим людям, с которыми он прощался. Толстой видел: им действительно жаль, что он уезжает, и осознал, что это простые люди, с которыми он совершал набеги. По их разумению, он вёл себя достойно в горах: не трусил, не подличал. И командир дивизиона Алексеев не ради красного словца советовал ему остаться и ещё послужить!
По дороге в Южную армию
Две недели, с 19 января по 2 февраля 1854 года, Толстой провёл в дороге, возвращаясь с Кавказа домой, в Ясную Поляну. Увидев знакомые башенки, Лев понял, как соскучился по родному краю. А как только подъехал к дому, ему показалось, что сейчас откроется дверь, выйдет отец и скажет: «Я горжусь тобой, сын мой!» Двери и правда открылись, и он увидел экономку Прасковью Исаевну, которая со слезами бросилась к нему в объятья, причитая:
– А мы днями говорили о вас с Татьянушкой.
– А она здесь?
– Прихворнула ваша сестра Машенька, и она срочно уехала к ней в Покровское. Ты-то, голубчик, слава Богу, здоров. Она все глаза проплакала, денно и нощно Царице Небесной о тебе молится. Небось, оголодал. Сейчас распоряжусь, чтобы тебя знатно накормили.
– Я пока отдохнуть хочу после дальней дороги, – не ожидая такой тёплой встречи от старушки, проговорил Лев несколько смущённо.
– Отдыхай, голубчик, отдыхай, а мы пока обедом займёмся.
Его огорчило, что он не застал тётеньки. «Вот так всегда, пишет, что скучает и видеть желает, – подумал Лев с присущей ему внезапно возникшей долей обиды, – а сама уехала». Он прошёлся по дому, который был погружён в тишину. Спать сразу как-то расхотелось. «Неужели ей никто не сказал, что я перевожусь в Крым и должен заехать домой?» Ему так хотелось поделиться радостью, что он стал офицером и сумел опубликовать в столичном журнале «Современник» свои первые литературные труды, а в родном доме его любимой тётеньки Ёргольской, к которой он летел со всех ног, нет! «Пустота, господи, ну почему, почему в родном доме мне так грустно?» От нервного возбуждения он стал ходить по гостиной, взглянул на себя в зеркало, одёрнул мундир и решил заглянуть в комнату тётеньки. «Может быть, она оставила записку на столе?» – подумал он и чуть ли не бегом направился туда.