Беседа братьев затянулась до позднего часа. На следующий день они уехали в Москву, где снялись все вместе на дагеротип.
Перед отъездом Лев поехал к сестре в Покровское, где его очень сердечно встретили домочадцы. Он с удовольствием забавлялся, играя с детьми сестры, и верил, что в будущем обязательно встретит ту единственную, которая полюбит его, и, конечно, у него тоже будут дети. Попросил Валерьяна, если у того появится возможность, не оставлять его имение без присмотра. Лев написал и вручил сестре Маше завещание на случай своей смерти.
– Лёвушка, дорогой мой, зачем ты меня пугаешь?
– Маша, там идёт вой на, и всё может произойти. Тётеньке Татьяне отдать я его не могу, а тебя прошу взять.
В Бухаресте
Продолжая путь из дома в Южную армию, Лев был полон радужных надежд. Дома, в имении, был относительный порядок. Братья, сестра Маша, любимая тётенька Туанетт были счастливы видеть и слышать его. А что самое упоительное и неповторимое – все дворовые и те крестьяне, которых он встретил, были несказанно рады его приезду. Близкие ему люди не просто любили его, а гордились им. Правда, сам он большей частью оставался недоволен собой, и было отчего: многое из его задумок пребывало пока в проектах или черновиках, а массу исписанных листов он безжалостно уничтожал. Даже те рукописи, которые порой Ванюша по его просьбе переписывал и даже, находясь на Кавказе вместе с барином, иногда читал своим знакомым. Им нравилось, а Толстой при следующем прочтении приказывал их сжечь.
– И чего, Лев Миколаевич, вам вдруг не повидились эти записи? Вы раз за разом всё корпите и корпите над новыми писаниями, хотя и прежние были недурны!
Из Ясной его провожали брат Митя и Ёргольская. По дороге он заехал в имение Щербачёвка, принадлежащее брату, и, заметив в хозяйстве запущенность, был удивлён инертности брата, неспособности его приструнить хотя бы дворовых, которые болтались по дому, не зная, чем заняться. Что уж говорить о ведении всего хозяйства. Лев вспомнил, как после окончания университета Митя желал улучшить положение своих крестьян и обсуждал этот вопрос вместе с ним. «Куда всё девалось?» Лев вдруг почувствовал себя неловко, когда вспомнил, как сам страдал этим же прожектом, мечтал вмиг всё исправить и стать идеальным помещиком, но из этого ничего не получилось. Можно сказать, сам бежал из Ясной в Москву, и если бы не тётенька Татьяна и старший брат Николай, которые убедили его поехать на Кавказ, где он стал офицером, неизвестно, как сложилась бы его дальнейшая жизнь.
Брат Митя жаловался, что многое в его начинаниях не ладится. Лев молчал, только брат Николай знал о его истинных муках и переживаниях. Разве ему, Льву, легко было, когда он волонтёром ходил вместе с братом Николаем в поход, где чуть не погиб, когда снаряд, пущенный абреками, попал в колесо их орудия, около которого он находился? А ожидание офицерского звания, когда все документы были отправлены, но ни один высокий чин не мог толком объяснить, в чём дело? Только и спасало творчество, но разве обо всём этом расскажешь Мите? Не поверит!
Сейчас, когда он направлялся в армию, и не просто в армию, а именно туда, где шли сражения русской армии с турками, на стороне которых выступали англичане и французы, он не знал, останется ли жив. Знал лишь одно: что в тяжёлую для России годину он, как и его покойный отец в 1812 году, должен быть в первых рядах, находиться на поле сражения.
По дороге Лев размышлял о судьбе Мити. Вспомнил, что в детстве он восхищался братом Серёжей, любил Николеньку, а Митенька почему-то оставался в стороне, хотя хорошо помнил, как завидовал ему, когда тот прекрасно перевёл «Юношу у ручья» Шиллера. «Дмитрий, – думал он, – учась в университете, стал очень религиозным. Ел постное, не пропускал церковной службы и стал относиться к себе ещё строже. И самое главное, как и старший брат Николай, обладал чертой совершенного равнодушия ко мнению людей о себе. Не танцевал, не ездил в свет, носил один и тот же студенческий сюртук с узким галстуком. Он даже говел не в модной университетской, а в острожной церкви и дружил с бедным студентом».
14 марта 1854 года Толстой прибывает в Бухарест, и уже на следующий день его тепло принимает командующий армией князь горчаков, который даже надеется, что Льву предложат должность адъютанта при командующем. Но сам граф констатирует, что с этой просьбой ни к кому обращаться не намерен. Позднее ему объявят, что звание прапорщика не позволяет занимать эту должность. Кто-то из офицеров пошутит: «Нет адъютанта без аксельбанта». Его определили в 12-ю артиллерийскую бригаду и направили служить в местечко Ольтенице, назначив состоять офицером по особым поручениям при Управлении начальника артиллерийских войск в Бухаресте генерала Сержпутовского.
Внезапно Толстой заболевает лихорадкой и вынужден большую часть времени проводить в домашних условиях. Тётеньке Ёргольской он сообщает, что положение, которое он занимает, ему нравится. Единственная неприятность – это нездоровье и недостаток денег. Большую часть времени он проводит за чтением, отмечает в дневнике, что «открыл поэтическую вещь в Лермонтове», нашёл начало «Измаил-Бея» весьма хорошим, и констатирует, что проникновенно полюбил Кавказ. «Действительно, – отмечает он в дневнике, – хорош этот край дикий, в котором так странно и поэтически соединяются две самые противоположные вещи – вой на и свобода». Работает над «Записками фейерверкера» и постоянно упрекает себя в лени. Иногда он предаётся поэтическим мечтам. С балкона наблюдает за фонарём, который светит сквозь дерево и переливается различными красками. На улице появился шарманщик, и раздались звуки старинного вальса. Он видит, как хозяйская дочка, облокотившись на балконе, с радостью слушает музыку. В эти минуты у него на душе становится так тепло, и, улыбнувшись, он продолжает смотреть на свой фонарь, на потемневшее небо, усеянное звёздами, и верится: всё, что он задумал, обязательно сбудется.
Вдруг раздаётся стук в дверь – это пришли его старинные друзья детства, братья горчаковы.
– Как я понимаю, – говорит Александр, – вы не на шутку разболелись? – И, присаживаясь на канапе, бросает при этом пронзительный взгляд из-под опущенных век на перевязанную Лёвину левую ногу, которая неимоверно распухла.
– Сам не знаю, Александр, откуда эта чертовщина прицепилась ко мне.
– Это в нашей боевой жизни пустяк, – сказал старший брат Саши Дмитрий, – лишь бы не прилетела другая, более существенная блямба – пуля или граната от неприятеля. А вы, Лёва, смотрю, здесь не скучаете. – И, подойдя к столу, он взял книгу, прочитал: Лафонтен, а тут же и Гёте! – Неслучайно в дивизии отмечают, что у вас «друзей» хватает, а я, право, не очень к чтению расположен.
– Зачем же вы, Дмитрий, на себя наговариваете? Мы с удовольствием читали вашу статью, Лёва, «Детство», вспомнили наши детские игры и увлечения.
Не обращая внимания на высказывания брата, Дмитрий заметил:
– Истинно не думал встретить тебя здесь, в Бухаресте. Мы узнали от твоего брата Сергея, что ты чуть ли не из Петербурга умчался на Кавказ волонтёром вместе со старшим братом Николаем, и даже слышали о перипетиях, которые произошли с тобой после присвоения офицерского звания.
– Всё это пустяки, – произнёс Лев, покраснев то ли от похвалы, то ли от смущения, и тут же поинтересовался: – Как вам, друзья, понравился Бухарест?
– Как обычно, – пожав плечами, небрежно бросил Дмитрий. – У нас в Петербурге намного больше развлечений.
– Разумеется, вы правы, – проговорил Лев, при этом подумав про себя: «Вам бы с моё посидеть на Кавказе, тогда бы вы не так запели».
– Я, как только приехал в Бухарест, в театре с удовольствием слушал оперу «Фауст» композитора Гуно, получил весьма сильное и глубокое впечатление, хотя до конца не сумел разобраться, произведено ли оно было музыкой или величайшей в мире драмой, которая осталась так велика в переделке французского либретто. Но музыка в самом деле недурна.
– Этой оперы я не слушал, – проговорил Александр, – а «Фауст» Гёте по своей фантастической силе тоже заворожил меня.
– Вчера мы были у дядюшки, – проговорил Дмитрий. – Он так занят предстоящей операцией, что ему некогда уделить нам время, но пообещал в дальнейшем привлечь нас к делу.
– Я бы тоже желал принять участие в штурме. Попросите его, чтобы он включил меня в одну из штурмовых групп.
– Зачем? – проговорил Александр. – Вы – порученец начальника артиллерии Дунайской армии, и деятельности у вас будет через край, только успевайте разворачиваться!
– Вы так думаете или знаете, Александр? – вопросительно глядя на него, спросил Лев.
– Он совершенно прав, – подтвердил Дмитрий, – именно через адъютантов и порученцев генералы передают все распоряжения и приказы во время штурма.
Так и произошло. В последних числах мая 1854 года Толстой прибыл под крепость Силистрию и стал очевидцем того, как готовился штурм укреплений Араб-Табия и Песчаное в ночь с 8 на 9 июля.
Лев наблюдает, с какой тщательностью и усердием под огнём в траншее работает главнокомандующий генерал горчаков и восхищается его уверенностью, спокойствием и тем, как чётко все офицеры выполняют его команды и распоряжения. Неслучайно в этот день Толстой отметит: «Я становлюсь поклонником князя. – И добавит: – Это великий человек! То есть способный и честный, как я понимаю это слово, человек, который всю свою жизнь посвятил службе Отечеству не из честолюбия, а по долгу».
В письме тётеньке Татьяне и старшему брату Николаю Лев не стыдится и сообщает: «Ты знаешь, Николенька, что время, предшествующее сражению, – самое неприятное, это единственное время, когда есть досуг для страха, а страх – одно из самых неприятных чувств. К утру, с приближением момента действия, страх ослабевал, а к трём часам, когда ожидалась ракета как сигнал к атаке, я был в таком хорошем настроении, что, ежели бы пришло известие, что штурма не будет, я бы очень огорчился.
И вдруг, как раз за час до назначения штурма, приезжает адъютант фельдмаршала с приказом снять ос