аду Силистрии. Могу сказать, что это было принято всеми – солдатами, офицерами, генералами – как настоящее несчастие…»
При этом, почему была снята осада Силистрии, так никто и не понял, и пришлось забирать семьсот болгарских семей, чтобы спасти их от жестокости турок, которые убивали всех подряд.
В Севастополе
Толстой хлопочет о переводе. Вскоре он оказывается в Кишинёве и с Дуная в ноябре 1854 года перебирается в Одессу. 7 ноября прибывает в Севастополь, где прикомандирован к 3-й лёгкой батарее 14-й артиллерийской бригады.
В письме брату Сергею Лев признаётся: «Главная же причина – разсеянная и обильная впечатлениями жизнь. Сколько переузнал, переиспытал, перечувствовал в этот год, что решительно не знаешь, с чего начать описывать. Да и сумеешь ли описать, как хочется».
Оказавшись в самом центре сражения, Толстой видит необыкновенную храбрость и преданность Родине русского солдата, который, не рассуждая, готов погибнуть за землю Русскую. И это его вдохновляет и воодушевляет. Он, будучи молодым человеком, мечтает о славе и, обладая даром слова, внимательно прислушивается к репликам командиров, рассуждениям знающих офицеров о немедленной перестройке в вооружении армии.
В сентябре 1854 года Толстому присваивают офицерское звание подпоручик.
У молодых офицеров в Севастополе возникло желание с целью поднятия духа войска создать военный журнал. «Если с моими проектами о создании улучшенной армии меня практически не захотели слушать, то в издании нового журнала, думаю, не откажут», – размышлял Толстой.
– Осип Ильич, вы заметили, – проговорил Столыпин, – как нашего молодого Льва захватила идея создания военного журнала? Он с таким энтузиазмом ухватился за эту мысль и сразу же набросал небольшую заметку «Как умирают русские солдаты».
– Понятно, Аркадий Дмитриевич, таких талантливых людей, как наш Лев, к сожалению, мало. Я потрясён его рассказом «Севастополь в декабре месяце», только, на мой взгляд, командующему проект об издании военного журнала не надо бы наверх отправлять: военный министр Долгоруков ничего не решает, а царь вряд ли одобрит.
– Так мы это затеваем не ради наживы, – оторвавшись от книги, произнёс поручик Шубин.
– Я и предлагаю сначала выпустить этот журнал, а потом докладывать наверх, – произнёс Столыпин.
– Друзья мои, я сегодня ночью написал проект и, не откладывая нашу задумку в долгий ящик, показал его командующему горчакову. И что самое приятное – наше начинание ему очень понравилось. Он попросил переписать его набело, чтобы сразу же отправить его военному министру на утверждение, – радостно доложил Толстой.
– Сразу скажу вам, дорогой Лев, что наше начинание будет зарублено на корню, – грустно произнёс Константинов.
– Почему же, господа, вы такие скептики? Ведь князю наша идея понравилась, – не унимался Лев.
– Я бы согласился с вами, мой дорогой подпоручик, если бы командующий тут же дал добро на издание нашего журнала, а этого, к нашему горькому сожалению, не произошло.
Толстой просит тётеньку Татьяну вместе с Валерьяном срочно продать родительский дом и выслать ему денег. Воля его была исполнена.
Вскоре становится известно, что император запретил издание военного журнала, а статьи, написанные офицерами, разрешил направлять в журнал «Русский инвалид».
– Хотел бы я видеть, что от этих статей в этом убогом журнале останется, – с горькой иронией проговорил Аркадий Столыпин.
Толстой обращается к редактору журнала «Современник» Некрасову и обещает прислать статьи: «Письма о сёстрах милосердия», «Воспоминание об осаде Силистрии», «Письмо солдата из Севастополя».
Сам Толстой записывает в дневнике: «13 апреля 1855 года. Постоянная прелесть опасности наблюдения над солдатами, с которыми живу, моряками и самим образом войны так приятна, что мне не хочется уходить отсюда, тем более что хотелось бы быть при штурме, ежели он будет».
Вольное поведение Толстого не нравится его начальнику майору Одаховскому, когда его подчинённый вдруг пропадает, временами без доклада, и ему неведомо, где тот находится.
– Подпоручик, обратите на себя внимание, – раздражённо одёргивает начальник Толстого. – Почему у вас на мундире не все пуговицы застёгнуты?
– Разве это главное, майор?
– Офицер должен быть образцом для подчинённых, вы меня поняли?
– Разумеется, майор, – ответил Лев.
Накануне Одаховский должен был сопровождать адмирала Корнилова для осмотра бастионов, но сказался больным и направился в медчасть за справкой, сославшись на сильную головную боль. Как командир он для Толстого перестал существовать.
– Пойдёмте, господин майор, лучше сыграем в карты. Днями вы меня знатно обыграли, а сегодня мне желательно отыграться!
– Пойдёмте, пойдёмте, – осклабившись от радости, пропел Одаховский и моментально достал карты…
На вольное поведение Толстого в Севастополе обращает внимание и полковник Глебов, который считает его башибузуком[7], но в то же время отмечает, что он желает у него командовать батареей. Лев постоянно просился на самые опасные участки в Севастополе и неоднократно нёс дежурство на 4-м бастионе, или, как его называли сами солдаты, бастионе смерти.
От своей цели рассказать о Севастополе Толстой не отказывается, показывает героизм солдат и офицеров в разных фазах развития его обороны и отмечает в дневнике, что будет описывать всё правдиво, а подслащать ничего не станет.
Очень показательны в этот период жизни его записи в дневнике:
«28 января 1855 года.
Два дня и две ночи играл в штосс. Результат понятный – проигрыш всего яснополянского дома. Кажется, нечего писать – я себе до того гадок, что желал бы забыть про своё существование».
«11 апреля 1855 года.
4-й бастион. Очень-очень мало написал в эти дни “Юности” и “Севастополя”; насморк и лихорадочное состояние были тому причиной. Кромке того, меня злит – особенно теперь, когда я болен, – то, что никому в голову не придёт, что из меня может получиться что-нибудь кроме chair à canon и самого бесполезного (пушечного мяса)».
«14 апреля 1855 года.
Тот же 4-й бастион, на котором мне превосходно. Вчера дописал главу “Юности”, и очень недурно. Вообще работа “Юности” уже теперь будет завлекать меня самой прелестью начатой и доведённой почти до половины работы. Хочу нынче написать главу “Сенокос”, начать отделывать “Севастополь” и начать разсказ солдата о том, как его убило…
Боже! Благодарю Тебя за Твоё постоянное покровительство мне. Как верно ведёшь Ты меня к добру. И каким бы я был ничтожным созданием, ежели (бы) Ты оставил меня. Не остави меня… Боже! Напутствуй мне, и не для удовлетворения моих ничтожных стремлений, а для достижения вечной и великой неведомой, но сознаваемой мной цели бытия».
«31 мая. 26-го взяты Селенгинской, Волынский и Камчатский редуты. Я был в Севастополе на другой день и убедился, что он не падёт. Командование моё доставляет мне довольно много забот, особенно денежные счёты. Я решительно неспособен к практической деятельности; и ежели способен, то с большим трудом, которого не стоит прилагать, потому что карьера моя не практическая. Дней с пять планы сочинений и толпы мыслей всё более и более шевелятся во мне. Неужели я не могу приучать себя к деятельности и порядку? Испытываю себя в последний раз. Ежели снова я впаду в равнодушие, беспечность и лень – я соглашусь с тем, что я могу только работать урывками, и не буду пытаться. Теперь же возобновляю франклиновской журнал: 1) лень, 2) раздражительность, 3) необдуманность, 4) тщеславие, 5) беспорядочность, 6) бесхарактерность».
«17 июля.
Здоровье хуже. Ничего не делал. 3 правила:
1) Быть чем есть: а) по способностям – литератором, б) по рождению – аристократом. 2) Никогда ни про кого не говорить дурно. 3) Рассчётливым в деньгах».
«25 августа.
Сейчас глядел на небо. Славная ночь. Боже, помилуй меня. Я дурён. Дай мне быть хорошим и счастливым. господи, помилуй. Звёзды на небе. В Севастополе бомбардировка, в лагере музыка. Добра никакого не сделал, обыграл Корсакова. Был в Симферополе».
«2 сентября.
Неделю не писал дневник. Проиграл 1500 руб лей чистыми. Севастополь отдан. Я был там в самоё моё рождение. Нынче работал над составлением описанья хорошо. Должен Розену 300 руб лей и лгал ему».
«17 сентября.
Вчера получил известие, что “Ночь” изуродована и напечатана. Я, кажется, сильно на примете у синих за свои статьи. Желаю, впрочем, чтобы Россия имела таких нравственных писателей; но сладеньким уж я никак не могу быть и тоже писать из пустого в порожнее – без мысли, главное, без цели. Несмотря на первую минуту злобы, в которую я обещался не брать пера в руки, всё-таки единственной, главной и преобладающей над всеми другими наклонностями и занятиями должна быть литература. Моя цель – литературная слава. Добро, которое я могу сделать своими сочинениями. Завтра еду в Королес и прошусь в отставку, а утром пишу “Юность”. Добра не сделал никому. Зла – много: 1) Красовского оскорбил, 2) Щепина оскорбил, 3) Алёшку не навестил. Денежные дела вот в каком положении. Мне должны 2200, я должен 200. Из дома имею получить в течение года до 2500 чистых. Денег налицо – рубл. 8».
«21 сентября.
Я пропаду, ежели не исправлюсь. С теми данными характера, воспитанья, обстоятельств и способностей для меня нет середины: или блестящая, или жалкая будущность. Все силы моего характера на исправление. Главные пороки: 1. Бесхарактерность. 2. Неисполнение предначертаний. Средства исправления: 1) знать общую цель и 2) обдумывать и записывать будущия деяния и исполнять их, хотя бы они были дурны. Цель моя: 1) добро ближняго и 2) образование себя в такой степени, чтобы я был способен делать его. 2-я в настоящую минуту важнее первой, поэтому и помни все сделанные предначертания, хотя бы они были противны первой общей цели. Назначать вперёд деяния, сначала как можно меньшия и легкия и, главное, не противуречащия одне другим. Моя главная цель в жизни есть добро ближняго, и цели условныя – слава литературная, основанная на пользе, добре ближнему. 1) Богатство, основанное на трудах, полезных для ближняго, оборотах и игре и направленное для добра. 2) Слава служебная, основанная на пользе Отечества. В дневнике буду разбирать, что я сделал каждый день для достижения сих четырёх целей и сколько раз не исполнил предназначенного».