– Как он? – с надеждой в голосе спросил Лев.
– Безнадёжен, – уставшим голосом ответила она, – а главное, понимать этого не желает. – И тут же, словно очнувшись, с горечью заметила: – Прости, Леон, кто ж умирать хочет, особенно в молодых летах, совсем я старая, очумелая стала! Впрочем, сейчас сам всё увидишь!
– Что вы, тётенька, дорогая моя, я понимаю, как вы устали. Ухаживать за больными и ранеными – адский труд, это я видел в Севастополе, в госпитале. И разделяю те страдания, которые легли на ваши плечи.
Вой дя в гостиничный номер, где лежал Митя, Лев был потрясён его состоянием. «Брат был ужасен. Огромная кисть его руки была прикреплена к двум костям локтевой части, лицо было – одни глаза, и те же прекрасные, а теперь выпытывающие»[9]. Лев понял, что тётенька права: он не сознаёт безнадёжности своего положения. Лёва не мог долго вынести его укоризненного взгляда, который кричал: «Ты такой успешный и здоровый! Почему всё тебе, а мне только смерть?» Митя потребовал достать и принести ему чудотворную икону, которой он хочет помолиться. Желание его исполнили. В этот же день после молитвы Дмитрий почувствовал некоторое удовлетворение и даже попросил куриного бульона. Но ночью положение больного резко ухудшилось. Пришедший врач констатировал, что дни его практически сочтены.
За Митей ухаживали тётенька Ёргольская, сестра Маша, а также его женщина Мария Ивановна, которая была выкуплена Митей из публичного дома. Татьяна Александровна поняла нервное состояние Льва, который стоял у окна с убитым видом в её номере, не решаясь снова идти к больному брату.
– Туанетт, – смотря на неё заплаканными глазами, произнёс Лев, – неужели он не чувствовал, что ему необходимо было срочно обратиться к врачам и серьёзно лечиться?
– Понимаешь, Леон, он слишком рано стал считать себя взрослым и слушать никого не хотел. Молодости, к сожалению, присуще это, – заметила она. – Много ли к моим просьбам прислушивается Сергей? Да и ты иногда грешил этим.
– Вы совершенно правы!
– Помнишь, когда мы тебя с Митей провожали в Южную армию, он уже серьёзно подкашливал, и я ему посоветовала обратиться к специалистам. Отмахнувшись, он произнёс: «Пустяки, обойдётся!» Как видишь, не прошло.
В комнату зашла сестра Маша и сказала, что Митя мечется и ругается, требует вызвать из Москвы хорошего врача. Лев хотел пойти к нему.
– Не надо, Лёва, он ещё больше ожесточится. Сейчас с ним его женщина, Мария Ивановна. Она постарается его успокоить.
– Леон, тебе необходимо выспаться и возвращаться к своим делам.
– Тюнечка, Митя просил похоронить его рядом с родителями в Кочаках.
– Воля его будет выполнена!
– Я виноват, тётенька, – с горечью проговорил Лев, – редко писал ему, он оказался оторван от нас.
– Леон, не вини себя. Пойми, так Небо распорядилось его судьбой!
Мария Ивановна сказала, что Митя долго не мог уснуть и только под утро забылся тревожным сном. Лев ушёл в номер и сразу же лёг, но сон бежал от него. Ему вспомнились детство и постоянные игры с братьями в Ясной Поляне. Почему-то больше вспоминал Николеньку и Сергея, а Митя, словно тень, ускользал от него. Больше он помнил его в Казани, где Митя с первых минут стал враждовать с тётенькой Полиной и заявил, что никогда не полюбит её за двуличие. Лев решил выйти на улицу. Проходить надо было мимо номера, где лежал больной брат. Льву стало как-то не по себе, и он невольно ускорил шаг, чтобы скорее миновать его комнату. Он услыхал громкий разговор брата с Марией Ивановной. Дверь открылась, и из комнаты вышла его заплаканная сожительница.
– Чего он просит? – спросил Лев.
– Хочет морсу, а ваша тётенька только легла, и мне неудобно её беспокоить.
– Пойдёмте.
Ёргольская тоже не спала и, услышав разговор, вышла в коридор.
– Тётенька, простите великодушно, он морсу просит, а у меня нет.
В её номере стоял графин с морсом, и она передала его Марии Ивановне.
– Не спится, Туанетт?
– Ты прав, Леон, видимо, слишком переутомилась.
– Ложитесь, а я посижу около вас.
– Леон, скажи, ты думаешь вернуться домой или будешь жить в Петербурге?
– Избави Бог, тётенька. Как только получу отставку – сразу же к вам.
– Я думаю, что тебе одиночество быстро наскучит!
– Что вы, тётенька! Меня быстро утомляет городская суета. Недавно Сергей предложил мне переехать в Москву и жить вместе, а я его убеждаю, что лучше жить в деревне.
– Успокоил! – тихо произнесла Ёргольская и вскоре уснула.
Лев вышел в коридор и направился во двор. Ледяной ветер обжигал лицо. «Надо остыть, даже замёрзнуть», – подумал он, запахивая поглубже шинель, и решил пройтись вдоль гостиницы. Ветер не унимался, закидывая за воротник горсти снега. «Вероятно, некрасиво будет, если я не загляну к нему», – решил Лев и, вернувшись в номер и согревшись, тут же направился к брату. Почувствовав, что кто-то вошёл, Митя произнёс:
– Это ты, Лёва?
– Да.
– Спасибо, что заглянул ко мне. Я понимаю, что у тебя много дел, и советую здесь не задерживаться. – Видимо понимая, что брат возразит, повторил: – Поезжай. У каждого своя дорога!
Лев, тронутый его словами, легонько пожал его руку и, еле сдерживая рыдания, стремительно вышел из комнаты. С гибелью солдат и офицеров Толстому уже не раз приходилось встречаться, но уход родного брата Мити настолько ошеломил его, что он не мог заснуть, а голос умирающего и всё понимающего Мити ещё долго стоял в ушах.
В гостях у Ростопчиной
Утром Лев выехал в Москву. Прибыв в древнюю столицу, он планировал остановиться у родственников, но состояние его было далеко не радужное, и поэтому он решил пожить какое-то время в гостинице. Хотя в санях была тёплая шуба, тем не менее в дороге он ощутимо промёрз. Первым делом он направился в баню, где основательно пропарился, а поужинав, сразу же уснул. По рекомендации Тургенева решил посетить писательницу графиню Ростопчину. Толстому вспомнилось, как однажды Чернышевский назвал её пустышкой. Она была выслана из Петербурга за свою балладу «Насильный брак» в конце 1840-х годов и с тех пор жила в Москве. В балладе рыцарь-барон сетует на жену, что она его не любит и изменяет ему, а она возражает, что не может любить его, так как он насильственно овладел ею. Все решили, что графиня рассказывает об отношениях с мужем, которого она не любила. А когда выяснили, что барон – Россия, а насильно взятая жена – Польша, то император Николай Павлович немедленно приказал Ростопчиной покинуть столицу. Кстати, напечатала её булгаринская «Северная пчела». Когда царю объяснили, что он не понял смысла стихов, император заметил: «Если он (Булгарин) не виноват как поляк, то виноват как дурак!»
Когда графине доложили о приходе графа Толстого, она встретила его на пороге дома и сразу же провела в кабинет. На столе лежали тетради, а сбоку – две книги в дорогом переплёте. Графиня была невысокого роста, с правильными тонкими чертами смугловатого лица и выразительными карими глазами.
– Простите, графиня, за столь ранний визит.
– Что вы, Лев Николаевич, я рада каждому гостю. Это в Петербурге жизнь кипит, а у нас здесь больше застой, хотя на одиночество не жалуюсь.
– Я уже больше недели, как уехал из столицы, и скажу вам: постоянно не смог бы там жить. Суета и шум утомляют, а для творчества нужно уединение.
– Понимаю, но свои «Севастопольские рассказы» вы не в тишине писали?
– Вы правы!
– Много воинов полегло?
– Да!
– А вы, случаем, не слышали об офицере Андрее Карамзине?
– Нет, не приходилось. Если нужно, то я в штабе могу справиться.
– Думаю, не надо, – с глубокой печалью произнесла она, – мне уже сообщили, что он погиб, но всё-таки хочется верить в чудо!
– Там много наших прекрасных солдат и офицеров полегло!
– И всё-таки проиграли.
Лев обратил внимание на то, что, когда речь зашла о Севастополе, как будто тень набежала на её лицо, голос стал тише и она стала похожа на раненую птицу.
– Практически мы были не подготовлены к этой войне. Зато император, вместо того чтобы готовить войска к сражениям, устраивает в столице грандиозные парады и равнения, чтобы потешить своё самолюбие. Сильны мы после драки руками махать.
– Вы знаете, Лев Николаевич, я с таким удовольствием прочитала вашу повесть «Моё детство».
– Это не моё название, – проговорил Лев.
Евдокия Петровна вопросительно взглянула на Льва, и он уточнил:
– «Детство», ибо мои детские годы никого не интересуют.
– А меня очень заинтересовало в связи с тем, что я вспомнила о детстве, когда в доме Пашкова на детских балах постоянно встречала Лермонтова. В то время мы симпатии друг к другу не испытывали. Он одних со мною лет и занимался тем, что старался вскружить голову одной моей кузине, девочке очень кокетливой. Я до сей поры помню странное впечатление, произведённое на меня этим бедным ребёнком, опередившим годы страстей трудолюбивым подражанием. Кузина поверяла мне свои тайны. Она показывала мне стихи, которые Лермонтов писал в её альбом. Я находила их дурными, потому что они не были правдивы. В то время я была в полном восторге от Шиллера, Жуковского, Байрона, Пушкина и даже не имела желания познакомиться с Лермонтовым. По-настоящему я познакомилась с ним в 1840 году. А в 1841-м он вписал мне в альбом, подаренный им перед отъездом на Кавказ, стих «Я верю, под одной звездой». Я ему ответила стихом-напутствием «На дорогу» с надписью: «М. Ю. Лермонтову в знак удивления к его таланту и дружбы искренней к нему самому». Но, к горькому сожалению, эта дорога его была последней. Вот такие печальные воспоминания навеяла мне ваша повесть. Чувствую, что я вас заговорила, а вы чем-то озабочены.
– Что вы, я вас с удовольствием слушаю. А удручён я тем, что просто никак не могу отойти от тяжёлой болезни брата, который не сегодня завтра умрёт!
– Все мы, Лев Николаевич, смертны. Помните евангельское изречение: «Скрыл от премудрых и открыл детям и неразумным». Как я поняла, ваш брат молод?