– На год старше меня.
– Печально, от души вам соболезную. Я тоже готовлюсь к смерти!
– О чём вы, Евдокия Петровна? – с удивлением проговорил Лев.
– Это не шутка, граф, а данность, к которой я отношусь с пониманием, а впрочем, я не о том. Я уверена, что вы ещё многое создадите, только опасайтесь всяких партий. Когда я приехала сюда из деревни, где провела безвыездно почти три года, и открыла душу и объятия всем делателям и двигателям на поприще родного слова, Хомяков вооружил против меня Аксаковых и всю братию, а те провозгласили меня западницею и начали преследовать. Западники во главе с Павловым бранили меня аристократкою и даже приписывали мне свои бранные стихотворения, что меня глубоко обидело. И что же вы думаете? Я приняла борьбу, подняла перчатку и с самоотвержением пошла одна против всех, вдохновляясь только чистотою моих намерений и убеждений. Только не подумайте, милый граф, что я сразу же хочу настроить вас против этих людей, избави Бог. Простите, я слишком разболталась и понимаю, что вы и без меня во всём разберётесь. Сейчас придёт наш милейший драматург Островский, и мы будем пить чай.
Толстой слушал её с некой долей скепсиса и даже, собираясь с мыслями, думал возразить. Но тут доложили, что прибыл драматург, и Ростопчина пошла встречать его.
Александр Николаевич приехал в хорошем расположении духа и сразу пригласил Толстого на свою пьесу «Не в свои сани не садись», самоуверенно заявив:
– Думаю, вам понравится!
– Попытаюсь, но окончательно обещать вам не могу, тороплюсь в Петербург!
– Я тоже скоро там буду, и обязательно сходим с вами в театр.
Островский недолго задержался у Евдокии Петровны. Вручив приглашения, он ушёл в театр, на репетицию своей пьесы «Банкрот».
– Я жалуюсь на свои обиды, а сколько пришлось пережить Александру Николаевичу, пока он пробивал на сцену свои творения. Его пьеса «Банкрот», видите ли, обидела купечество. Император Николай Павлович глумливо начертал: «…Играть запретить!» Мне запомнилось, как незадолго до кончины Николай Васильевич гоголь слушал чтение его комедии «Свои люди – сочтёмся» и заметил: «Самое главное – что в авторе есть талант, а он везде слышен».
«Скрыл от премудрых и открыл детям и неразумным». Толстой припомнил слова графини Ростопчиной о смерти. Даже находясь на вой не и видя гибель воинов, он глубоко не задумывался о смерти. Сегодня же он впервые подумал серьёзно об этом евангельском изречении и той тайне, которая хранит жизнь, и о том счастье, что человек не знает своего конца. Но не каждый человек готов к этому тайному действу. И графиня безо всякого пафоса говорила об этом. «Далеко не у каждого хватит духу рассуждать о собственном конце», – подумал он.
Провал с освобождением крестьян
Из осаждённого Севастополя командующий армией направляет Толстого с депешами в Петербург. Автор «Детства» и «Севастопольских рассказов» восторженно встречен известными писателями в столице. Он решает уйти из армии и подаёт рапорт об отставке. Но военное руководство не торопится его отпустить. Толстой узнаёт, что его ближайшая родственница, тётенька Пелагея Ильинична Юшкова, ушла от мужа, уехала из Казани и теперь арендует келью в Сергиево-Посадском монастыре. Ему стало жаль пожилую женщину, и он при первой возможности навещает её и даже после женитьбы готов забрать её на постоянное жительство к себе. Он понимал, что в своё время Юшкова безапелляционно обидела Ёргольскую, забрав малолетних детей в Казань. Теперь, когда Татьяна Александровна жила в Ясной на правах хозяйки, тётенька Полина не посмела поселиться у него.
Толстой снова был в Петербурге, но теперь никто из братьев не считал его пустяшным малым. Все относились к нему с уважением, а Сергей – даже с неким почтением и восторгом. «Удивительная штука жизнь, – подумал он. – В 1849 году я, можно сказать, чуть ли не бежал отсюда, а сейчас меня встречают с распростёртыми объятиями, хотя тому же Мусину-Пушкину мои “Севастопольские рассказы” стоят поперёк горла, и он с великим удовольствием уничтожил бы их. Но вся императорская семья с восторгом их принимает и читает».
Лев посмотрел на себя в зеркало. Красавцем он себя не считал, но проницательные, глубоко посаженные глаза, умный взгляд, военная выправка и мундир поручика, прекрасно сидевший на нём, говорили о силе воли и целеустремлённости. Сейчас он знал как никогда, что ему делать, собираясь в Главный штаб на дежурство. По дороге он вспомнил, что обещал сегодня быть в Академии художеств, у своего дяди графа Толстого. «Придётся перенести визит на четверг». Мысли перескакивали с одного на другое. Спать ему пришлось немного, так как он писал «Проект» об отпуске своих крестьян на волю. «Кажется, неплохо получилось, и мои крестьяне должны быть мной довольны, – самодовольно подумал он. – Разумеется, необходимо согласовать с министром внутренних дел господином Ланским. Хорошо, что я один из первых решился на это». И представил, как он на сходе объявит крестьянам об этом и они будут ему благодарны. Во время дежурства узнал, что отставки ему пока не дают, и тогда он стал просить, чтобы его отправили в отпуск. Просьба его была удовлетворена.
Ехал он в Москву в благодушном настроении. Не заезжая к родным и знакомым, сразу поехал в своё имение.
Появившись в Ясной Поляне, тут же собрал сход, заговорил с крестьянами о том, что самолично решил отпустить их на волю. Чтобы им было понятней, он разъяснял выдержки из своего проекта. Но чем он вдохновеннее говорил об освобождении, тем больше наталкивался на непонимание со стороны крестьян, которые с недоверием смотрели на него: ни одного приветливого взгляда, ни улыбки, ни одобрения. «Почему?» – недоумевая, подумал он. Хотел продолжить, но вдруг, поперхнувшись, закашлялся.
– Ваше сиятельство, мы от вас не хотим подачки, амператор скоро освободит нас с землёй! – от имени всех присутствующих уверенно произнёс староста.
– Кто вам это сказал? – в запальчивости воскликнул Толстой.
– Земля слухами полнится! Амператор издаст указ о нашем освобождении, – с твёрдой убеждённостью снова повторил староста. – А вам, вашсиятельство, веры нет! Вы нас хотите ещё больше закабалить!
Толстой был в ужасе от услышанного. Возвратившись в гостиную, он плюхнулся в кресло. Тётенька Татьяна, с волнением взглянув на него, спросила:
– Ты часом, Леон, не простыл в дороге? На тебе лица нет. – И, подойдя к нему, положила руку на лоб.
– Нет, дорогая Туанетт, я не болен. Они доиграются до пожара, – с некой злобой произнёс Толстой.
– Какого пожара? – с недоумением решила уточнить она.
– Понимаете, тётенька, я решил добровольно освободить своих крестьян от крепости.
– А как же мы с тобой жить, Леон, будем, если они покинут нас?
– А они не поверили мне, говоря, что их скоро сам император освободит! Вот я и говорю, что крестьян уже давно надо освободить, но, мягко говоря, помещики не испытывают большого желания этим заниматься.
– Я разделяю их тревоги.
Поняв, что его любимая тётенька Татьяна ничего не понимает в этом вопросе, Лев больше ничего ей не сказал, отправился на конюшню и, оседлав каурого, поскакал в Пирогово, к брату Сергею. По дороге он успокоился, и ему стало неудобно за своё ребячество. «Прежде чем выступать, – подумал он, – надо было поговорить со старостой Василием Ермиловичем Зябревым, а я, по своей самоуверенности, не зная брода, сунулся в воду». Конь, почувствовав, что хозяин успокоился, перешёл на спокойный ход.
В доме брата все окна были открыты, и Лев понял, что у него гости. Он услышал перебор гитарных струн. Мелодия взметнулась нежным глиссандо и зазвучала так успокоительно, что Лев, не слезая с коня, замер в очаровании, ощущая мелодию всем своим существом. Вдруг сильный мужской молодой голос влился в эту песню, и Лев в необычайном порыве обнял коня за шею, а тот, видимо, понял переживания седока, стоял как вкопанный. Невольные слёзы полились из глаз графа. Песня закончилась. Лев не шевелился. Он решил не нарушать царивший в доме брата праздник и, повернув коня, уехал.
Моя любовь – школа!
Чувствуя недомогание, Ёргольская решила с утра не появляться в гостиной. «Распоряжения по дому я вчера сделала, – подумала она, – да и Прасковья Исаевна за всем проследит не хуже меня». Услышав стук в дверь, она отозвалась, и камердинер доложил, что к графу прибыл господин Боткин.
– Спасибо, голубчик, я через несколько минут выйду. – Она быстро оделась и, на ходу поправляя причёску, появилась в гостиной.
– Здравствуйте, Василий Петрович.
– Рад приветствовать вас, любезная Татьяна Александровна. Скажите, наш проказник в имении или в отъезде?
– Конечно, здесь. С утра и до вечера пропадает в своей любимой школе. Даже флигель переделал для занятий с крестьянскими детьми. Две комнаты отданы под классы, одна оборудована как кабинет и две комнаты – учителям. Если у вас, Василий Петрович, есть большое желание увидеть Леона, то можете подойти к крыльцу флигеля и позвонить в колокольчик, который висит под навесом.
– Так он и сам учит ребят?
– Да, он большую часть времени проводит с детьми и даже нередко поздно вечером провожает ребят к дому.
– Меня, Татьяна Александровна, это совершенно не удивляет. Его внутренняя работа похожа на иксионовскую.
Ёргольская удивлённо взглянула на гостя, и Боткин, поняв её взгляд, разъяснил:
– Иксион – по греческой мифологии, царь дикого племени лапифов, который влюбился в жену Зевса Геру, за что был грозным богом в преисподней прикован цепями к огненному колесу, вечно вертящемуся с неимоверной быстротой.
– Вы правильно заметили, голубчик. А самое главное – что он сам себя приковывает к тому или иному колесу и вертится, как самая непоседливая белка.
– Понимаете, Татьяна Александровна, хорошо, что он вертится. Я верю в Лёвин талант, и надо быть к его поступкам и выходкам терпимыми.
– Видимо, так ему на роду написано, я его люблю и стараюсь не только осуждать его, но даже перечить ему.