Тётенька с некоторой настороженностью продолжала смотреть на него и спросила:
– Леон, что произошло?
– Понимаете, дорогая тётенька, мне казалось столь странным и даже несколько оскорбительным, что я, автор «Детства», заслуживший некоторый успех и признание художественного таланта от русской публики, тут, в деле художества, не только не могу указать или помочь одиннадцатилетнему Сёмке или Федьке.
– Так в чём дело, Леон, почему ты себя так умаляешь?
– Понимаете, тётенька, – не давая ей возразить, словно боясь потерять мысль, продолжал он, – Федька от начала до конца вёл повесть и сам цензировал все изменения, и странное дело: все его описания иногда на десятках страниц меньше знакомят читателя, чем небрежно брошенная фраза во время уже начатого действия. Вот послушайте: «В полночь мать что-то заплакала. Встала бабушка и говорит: “Что ты, Христос с тобою”. Мать говорит: “У меня сын помер”. Бабушка зажгла огонь, обмыла мальчика, надела рубашку, подпоясала и положила под святые…» И видятся вам эти святые всю ночь без сна до рассвета, как будто вы сами всё пережили, как пережил этот десятилетний мальчик.
– Правильно, Леон, он рассказал всё, что видел!
– Важно, Туанетт, как рассказал. Сейчас, милая тётенька, нужно совершенно другое: не нам нужно учиться, а нам нужно Марфутку и Тараску выучить хоть немного тому, что мы знаем.
– Но, Леон, я не могу согласиться, что они могут написать лучше тебя!
– Тётенька, наша беда в том, что нам хочется рассказать красочно и витиевато, а Федька стремится к простоте и ясности.
Поняв, что её трудно переубедить, и понимая, что, к сожалению, Туанетт не хочет понять простой истины и ему приходится убеждать её, с досады он готов был тут же унестись в свою школу. Но она, к его изумлению, крепко взяла его за руку и тут же, что называется, с места в карьер, начала читать:
– «…Капитан снял шапку и набожно перекрестился; некоторые старые солдаты сделали то же. В лесу послышались гиканье, слова: “Иар гяур! Урус най!” Сухие короткие винтовочные выстрелы следовали один за другим, и пули визжали с обеих сторон. Наши молча отвечали беглым огнём; в рядах их только изредка слышались замечания вроде следующих: “Он откуда палит, ему хорошо из-за леса, орудию бы нужно…”
Орудия въезжали в цепь, и после нескольких залпов картечью неприятель, казалось, ослабевал, но через минуту и с каждым шагом, который делали войска, снова усиливал огонь, крики и гиканье».
«Что-то знакомое, почему-то я это знаю», – с замиранием слушая и внимательно смотря на тётеньку, размышлял Лев. А Татьяна Александровна продолжала:
– «Едва мы отступили сажен на триста от аула, как над нами со свистом стали летать неприятельские ядра. Я видел, как ядром убило солдата… Но зачем рассказывать подробности этой страшной картины, когда я сам дорого бы дал, чтобы забыть её!
Хорошенький прапорщик был в восторге; прекрасные чёрные глаза его блестели отвагой, рот слегка улыбался; он беспрестанно подъезжал к капитану и просил его позволения броситься на ура. “Мы их отобьём, – убедительно говорил он, – право, отобьём”. “Не нужно, – кротко отвечал капитан, – надо отступать…”».
– Милая тётенька Туанетт, это же мой рассказ «Набег». Вы что, наизусть его выучили?
– Я его, дорогой Леон, не учила. Он просто запечатлелся в моей душе. Мне так полюбились твой герой, капитан Хлопов, и его мать, Марья Ивановна Хлопова, которая передала большую ладанку с чёрной ленточкой. Я, Леон, как и она, отслужила не один молебен, тоже заказала образок Божией Матери и, когда ты отправлялся в Севастополь, вручила его тебе. А рассказ твой «Набег» так мастерски написан, что я воочию вижу в нём тебя, капитана Хлопова и поручика Розенкранца, и никто меня не переубедит, что надо писать кратко. Федьке – одно, тебе – другое. Леон, ты большой мастер и большой молодец, и я счастлива, что у тебя большое, доброе сердце и великий талант. Трудись, и ты всего достигнешь!
Потрясённый своим открытием, Лев обругал себя в душе за то, что в последнее время стал несколько равнодушен к тётеньке, считая, что она уже почти ничего не понимает в жизни и даже как будто не одобряет его увлечения школой. «Слишком ты, братец, стал самоуверен», – укорил он себя и, чтобы не расплакаться на глазах у тётеньки, извинившись, ушёл к себе в кабинет.
Татьяна Александровна была в хорошем расположении духа. Позвала свою горничную Дуняшу, попросила наложить в тарелку горячих пирожков и отнести в школу. «Леону уже больше тридцати, а он всё, как мальчишка, увлекается то школой, то хозяйством. Пора бы ему о собственной семье подумать!» Ёргольской в последнее время было так хорошо и спокойно жить в Ясной Поляне с Леоном, что большего в своей жизни она уже и не желала. «И правда, – подумала она, – в годы, когда Лёвочка служил на Кавказе или в Крыму и долго не было писем, его писания благотворно ложились мне на сердце, и я его книги с удовольствием перечитывала. Дай Бог ему написать побольше таких работ».
Удивление губернатора
Хотя Положение об отмене крепостного права от 18 февраля 1861 года было принято, но большинство помещиков не стремилось дать свободу своим крестьянам, надеясь, что, может быть, всё останется по-прежнему. Недовольство крестьян нарастало, и надо было как-то решать эту проблему. В каждый уезд вводилась должность мирового посредника, и тульскому губернатору Дарагану было предложено подобрать грамотных исполнителей. «Весь вопрос в том, где этих справедливых посредников взять? Легко сказать – “назначить”, только кого? В Крапивинский уезд рекомендуют помещика Михайловского – этот деятель тот ещё гусь: своих крестьян разорил, теперь на чужих готов позариться! Нет, утвердить я его не могу! Надо будет поговорить с графом Толстым, тем более что он своих крестьян уже освободил, и мне верится, что я сумею с ним договориться», – размышлял губернатор.
Приехав в Ясную Поляну, губернатор узнал, что граф около пруда возится с крестьянскими ребятами, и направился туда. Он увидел у большого пруда сгрудившихся крестьянских ребят, которые пытались повалить мужчину средних лет и затащить его в воду. Он невозмутимо сопротивлялся, при этом спрашивал у мальчишки, который пытался его оседлать сзади:
– Тарас, сколько будет трижды три?
– Разумеется, девять.
– А семью восемь?
– Пятьдесят шесть.
– А чего же ты в классе запинался?
– На воле, Лев Миколаевич, лучше думается! И не надейтесь, – пытаясь повалить его, приговаривал Тарас, – мы всё равно вас одолеем и затащим с нами купаться!
– А вы сначала одолейте, а потом хвалитесь, – смеясь, крикнул Толстой и, тут же резко крутанувшись, сбросил их с себя.
Губернатор, присмотревшись, был несколько обескуражен поведением графа и не решался подойти к этой куче-мале.
Увидев постороннего человека, ребята сразу же отошли от графа в сторону и тут же побежали купаться в пруд.
– Лев Николаевич, я, право, вас сразу не признал, – с улыбкой приветствуя его, произнёс губернатор Дараган. – Вы и на улице с ними играете и занимаетесь?
– Разумеется, Пётр Михайлович. В помещении жарко, а здесь и таблицу умножения учим, и в лес ходим птиц слушать и цветы собирать. У нас уже в школе ребята гербарии великолепные сделали. Если пожелаете, то я вас с удовольствием проведу и покажу свою школу.
Губернатор заметил, что Толстой истинно гордится своей работой и большую часть времени проводит с ребятами. «Как мало у нас таких умных и полезных людей, на которых по праву можно было бы опереться. Народ нищ и неграмотен, и большинство наших господ такое положение дел не волнует, одна говорильня, а дела – ноль», – с грустью подумал чиновник.
– Лев Николаевич, а я к вам с нижайшей просьбой.
– Я весь внимание, Пётр Михайлович.
– Хочу вам предложить быть мировым посредником в Крапивенском уезде. Туда рекомендуют помещика Михайловского, но я эту кандидатуру утвердить не желаю.
– Я не против, Пётр Михайлович, но предупреждаю, что буду судить по совести.
– Именно, только так, Лев Николаевич. Тогда я вношу вас в список, и документ о вашем назначении будет доставлен вам.
– Спасибо за доверие.
Толстой провёл губернатора по своей усадьбе. гость ещё больше проникся уважением к графу, понимая, что он будет настоящим посредником между крестьянами и помещиками. Но вскоре из Крапивинского уезда полетели жалобы от помещиков на то, что у них все иски решаются в пользу крестьян.
– Пётр Михайлович, помогите, скоро с отменой крепостного права крестьяне перестанут подчиняться и платить положенные мне деньги, – жаловалась ему старая помещица Бранд, кривя от злости тонкие губы, постоянно жестикулировала, то приседала в кресло, то вскакивала и начинала ходить по кабинету, словно пытаясь затоптать ногами воображаемого врага.
– Что произошло? – поинтересовался губернатор Дараган.
– Этот противный граф Толстой решил наш спор в пользу моего раба. О, если бы вы приехали ко мне в имение, вы бы своими глазами увидели весь ужас моего положения, – тараторила она без остановки.
Поняв, что её невразумительную речь не прервать, он спросил:
– Вы завтра с утра будете дома?
– Куда же я уеду? Конечно, буду!
– Хорошо, завтра, около полудня, я вас навещу, и вы на месте покажете, в чём провинился граф.
– Меня от одного его имени бросает в дрожь, и, если бы можно было, я бы его лично заперла в остроге.
– Вы прямо беспощадная дама, я уже вас начинаю остерегаться!
– Что вы, что вы, Пётр Михайлович, вы справедливый человек, я верю, что вы меня поймёте и завтра отмените это гнусное решение Толстого.
Дараган пожалел о своём скоропалительном решении навестить помещицу, у него даже родилась идея послать к ней своего заместителя, но, здраво рассудив, что слово не воробей, с тяжёлым сердцем на следующий день заехал к ней.
– Как здесь у вас уютно и гармонично!
– И всё это я сделала своими руками, – произнесла она, подводя его к одному из домиков, который стоял неподалёку от её большого дома. – Вы понимаете, Пётр Михайлович, это строение принадлежит моему крепостному Ефиму. Ему мой батюшка, Царствие ему Небесное, разрешил поставить этот домик и дал десятину земли. Я предложила этому крестьянину перенести его дом в деревню, а землю вернуть мне. Он же сопротивляется и говорит, что у него нет таких денег для переноски дома.