Толстой, не ожидавший от молодой девушки такой реакции, был глубоко тронут её переживаниями и задумался о женитьбе на ней. В детстве его родная сестра Маша дружила с Любочкой, и Лев пригласил Любовь Александровну с дочерями в гости к себе в Ясную Поляну. Домочадцы были рады приезду гостей, и тётенька Татьяна Александровна встретила их с французской учтивостью и любезными приветствиями. Графиня Мария, обняв подругу детских игр, была счастлива увидеть её и сразу же пустилась в воспоминания. Лев же с присущим ему энтузиазмом повёл сестёр показать большую комнату со сводами, где они могут расположиться совершенно по-домашнему. Соня про себя отметила, что обстановка в доме очень простая, без изысков, в основном выполнена своими мастерами.
В столовой с большим итальянским окном лакей Алексей Степанович вместе с горничной Дуняшей накрывали ужин. Соня вышла на балкон, любуясь закатом солнца, которое догорало между деревьями, создавая у гостей волшебно-поэтическое настроение. Появившись на балконе, Лев Николаевич заметил:
– Соня, какая вы вся ясная и простая.
Она, покраснев, бросила на него благодарный взгляд. Чем ближе он узнавал Соню, тем больше убеждался, что эта девушка может стать ему верной женой и настоящей подругой.
«Боже мой! – с каким-то неожиданным сомнением думал он. – Я, старый беззубый дурак, влюбился, и мне кажется, как будто это происходит не со мной, но я обязан выйти из этого запутанного, тяжёлого и вместе с тем счастливого положения, в котором нахожусь…»
Берсы думали, что Толстой сделает предложение старшей дочери, Елизавете.
Впоследствии Соня расскажет: «Я заметила на его по первому впечатлению весёлом лице этот только ему присущий взгляд – сначала ясный, а потом всё более внимательный и чуть грустный. Как-то в беседе Лев Николаевич твёрдо сказал, что на Лизе он не собирается жениться, а любит только меня и думает у моих родителей просить моей руки. Я кивнула, что согласна. Помню, я как-то у себя на даче в Покровском стояла у окна. Появилась сестра Таня и участливо спросила: “Что с тобой, Соня?” “Боюсь, я полюбила графа”, – быстро ответила я ей по-французски. Она верила и сомневалась, пыталась даже поговорить о своей любви с мамой, но та не пожелала слушать».
Родители были недовольны и ждали, что граф Толстой объявит им о женитьбе на Лизе. Было тревожно и непонятно, чем вся эта затея закончится.
Сентябрь 1862 года стоял холодный и дождливый, ветер срывал последнюю листву с деревьев. «Сейчас или никогда!» – с отчаянием подумал Лев, шагая к Берсам, не замечая ни пронизывающего ветра, ни капель дождя, которые заливались за воротник. Позвонив в дверь квартиры и увидев Софью, передал ей письмо, которое уже три дня носил в кармане пальто. Она убежала к себе в комнату и через несколько минут сообщила, что граф делает ей предложение и просит её руки. Родители согласились.
Возвращение Толстого
Толстой сразу прошёл в комнату к Ёргольской и, с большой любовью глядя на неё, спросил:
– Милая тётенька, как ваше самочувствие?
– Сейчас уже более-менее терпимо, Леон. А было очень плохо. Казалось, жизнь вот-вот оборвётся! Но я рада, что в твоей школе мы сумели сохранить твой музеум. Эти солдафоны готовы были его разрушить, но прибежали ребята, и я вместе с офицером направилась в школу. Там мне стало плохо, и он приказал оставить школу в покое.
– Спасибо, дорогая Туанетточка. Сколько я расстройства и хлопот вам приношу!
– Слава Небу, дорогой Леон, что тебя не арестовали, а это мы пережили!
«Ладно я, но тётенька и приехавшая сестра Маша тут ни при чём», – с болезненной злобой подумал Лев. И правда, окажись при нём эти жандармы, он бы не сдержался! Он заметил, как тётенька Ёргольская перенервничала и оказалась больной.
Толстой в сопровождении горничной Дуняши решил пройтись по усадьбе, чтобы своими глазами увидеть, что натворили эти басурмане.
– Знамо дело, ваше сиятельство, я только успела заскочить к вам в кабинет и схватить портфель, чтобы его спрятать, но они так прытко стали совать нос везде, что мы с вашей сестрицей, графиней Марией Николаевной, не успевали отбиваться. Мне аж смешно стало, когда они стали в большой пруд сеть закидывать, но, кроме карасей и раков, там ничего не нашли. Зачем-то стали полы на конюшне вскрывать. А потом один из молодцев подскочил ко мне и стал шептать: «Сударыня, вы не можете в доме графа показать потайную комнату?» – «Какую такую потайную?» Я как захохочу ему в рожу, он аж отпрыгнул от меня, а я хохочу, не могу остановиться. «Не покажешь, мы и тебя заарестуем», – разозлившись, орал он. «Арестовывайте, – кричу я, – если найдёте такую комнату, то я сама с удовольствием на неё посмотрю!» Но самое удивительное было, Лев Миколаевич, когда девятилетняя Марфутка в вашей школе, где находятся поделки ребят, раскинула маленькие ручонки и загородила солдатам проход к вашему музеуму, а тётенька Ёргольская закричала не своим голосом: «Вон!» – и так переволновалась, что тут же лишилась чувств. Их главный охвицер приказал своим солдатам ничего не трогать и уйти из школы.
Толстой внимательно слушал Дуняшу, везде в усадьбе замечал следы присутствия незваных гостей и в то же время мучительно думал, кто мог напустить на него такую нечисть, понимая, что без доноса тут не обошлось! Ему было горько сознавать, что всё, что он делал и в чём принимал участие, делалось им по велению сердца и души. Нет, не за сочинения навестили его, а скорее за посредничество, когда он отстаивал права крестьян на землю, борясь за их подлинное освобождение. А школа? Разве он когда-нибудь сможет забыть эти милые, добрые лица, для которых он открывал и показывал мир во всём его многообразии? Он понял, что жандармы не стремились его арестовать, им важно было его скомпрометировать, и с этой задачей они блестяще справились! горькие мысли, как клубок змей, опутали его, и если его посредничество вызывало ненависть среди помещиков только в его крае, то школы, которые он организовал в своём уезде с учителями и студентами, вызывали много вопросов.
И вот сейчас, когда, казалось бы, он твёрдо стоит на ногах, в то же время он чувствовал одиночество. Тётенька Ёргольская стареет и, чего греха таить, далека от современной жизни, многого уже не понимает, порой его невольно раздражая. Семьи нет, и появится ли? Брат Сергей сам по себе и хотя в любую минуту готов прийти на помощь, но это далеко не Николай. Как же старший брат внезапно ушёл! Пустота…
Грустно и одиноко. Хочется делать доброе дело: школа, посредничество, а оказывается, что это вызывает злобу у окружающих помещиков, и они готовы его проглотить и уничтожить. И тут после стольких поисков он вдруг оказывается в семье кремлёвского врача Андрея Евстафьевича Берса, и одна из дочерей привлекает его внимание. Он понимает: Соня – юная девушка, и это прекрасно! Весь вопрос, примет ли она его любовь и сумеет ли полюбить такого страшного мужика, как он? Знал, что женщины иногда влюбляются в некрасивых мужчин, но особенно не верил этому.
Лев Николаевич в последний приезд в Москву постоянно проводил время в семье Берс, где к нему очень хорошо относились. Как-то он сказал сестре Маше, что эта семья ему особенно симпатична и ему хочется жениться на одной из их дочерей. Сестра отнеслась к его словам одобрительно, при этом заметила, что младшая, Таня, для замужества ещё мала, а старшие девушки уже на выданье, да и Соня, кажется, уже одному юноше дала обещание выйти за него замуж.
– Неужели правда?
– Мне Люба говорила, но точно я не ведаю.
Толстой этим известием был очень обескуражен и понял, что чем скорее он объяснится с Соней, тем раньше он решит вопрос с женитьбой.
Перед отъездом он долго говорил с тётенькой о семье Берс и о том, что ему очень нравится средняя дочь, Соня.
– Тебе, дорогой Леон, давно пора обзавестись семьёй!
– Милая Туанетт, вы знаете, как я сейчас расстроен. Я уже кажусь себе старой, промёрзлой и гнилой картофелиной, и мне становится страшно прикасаться к этой девочке, к этому цветку, который с каждым днём расцветает на свете Божьем. А потом, тётенька, я страшный и некрасивый, и вряд ли она захочет выйти замуж за такого человека, как я. Вы же знаете, тётенька, я уже пытался сам распускаться и, казалось, собирался сделать признание вашему протеже, а сейчас как никогда боюсь обмануться в очередной раз. А семейство Берс, мне кажется, – мой идеал, и неслучайно в детстве я любил Любочку, а средняя её дочь, Сонечка, – просто прелесть!
– Глупости всё это, Леон, на это тебе даже не стоит обращать внимание. Не надо, дорогой мой, так принижать себя. Правда, ты не юн, но ты настоящий мужчина в расцвете сил, и это прекрасно. Именно сейчас ты выбираешь себе спутницу жизни, с которой можешь прожить вместе достойную жизнь. И я ни секунды не сомневаюсь, что так оно и будет. Главное – не стремись на неё давить своим авторитетом. Будь благоразумен, и всё будет прекрасно, мой друг!
Ты прав, Леон, я заметила, что старшая их дочь, Елизавета, слишком влюблена в себя, и ты в ней не просто разочаруешься, а можешь перестать замечать её. А вот Софи – это цветок, за которым надо ухаживать, и она с радостью примет твоё предложение.
– Спасибо, дорогая Туанетточка, на добром слове. Я срочно уезжаю в Москву, тем более что я узнал: император Александр Николаевич сейчас там.
Через несколько дней в Москве Толстой через знакомого флигель-адъютанта подал царю жалобу на произведённый у него в имении обыск. Он писал, что не желает знать, «кого упрекать во всём случившемся». А так как проводивший у него обыск жандармский штаб-офицер объявил, что он действует «по высочайшему повелению», Толстой желает, чтобы от имени царя «была снята возможность укоризны в несправедливости и чтобы были ежели не наказаны, то обличены виновные в злоупотреблении этого имени».
Шеф жандармов Долгоруков отправил тульскому губернатору извещение, что, несмотря на то что у некоторых студентов, проживающих в имении Толстого, не оказалось «для жительства законных видов», «помянутая мера не имела собственно для графа Толстого никаких последствий».