– Милый граф, вы так молоды, поэтому не стоит обращать внимание на такие мелочи, как экзамен! Я знаю, что вы ещё объедете всю Европу, многое нам расскажете и в дальнейшем об этом провале будете вспоминать с улыбкой, – подбежав к нему в университетском коридоре, протараторила тираду некая девица и тут же исчезла.
Лёва изумлённым взглядом проводил её, но больше никого не заметил и вышел на улицу. «Чудеса, да и только, кому расскажешь – не поверят, да и нужно ли говорить об этом?»
Утром он узнал, что Николенька скоро уезжает. Сергей с Митей стали полностью самостоятельными, а он теперь остаётся совсем один, как будто былинка в поле, и настроение его снова испортилось. Дойдя до дома, он присел на скамейку в саду, наслаждаясь запахом цветущих яблонь и черёмухи, и не заметил, как задремал.
– Вы, Лёва, так усердно занимаетесь, что того и гляди окажетесь под скамейкой, – легонько толкнув его, произнёс подошедший Николенька.
– Уже отзанимался и провалился на истории с географией.
– Слышал. Попечитель Мусин-Пушкин также советует плотно пару летних месяцев позаниматься и в августе пересдать! Огорчаться, Лёва, по этому поводу не надо. Как говорится, игра стоит свеч!
– Вы правы, Николенька, – ответил Лёва, переживая, что в это лето ему не придётся увидеть любимую тётеньку Туанетт.
– Милый Лёва, я понимаю твоё огорчение, но отчаиваться ни к чему.
– Ты думаешь, что мне сейчас легко? У тебя всё понятно, и я верю, осенью станешь студентом, а что ждёт меня, пока непонятно!
– Как это? – невольно вырвалось у младшего брата.
– Поверь, хуже всего – неизвестность!
– Но вы, Николенька, пока мы будем учиться, можете пожить с тётенькой в Ясной.
– Нет, Лёва, пока есть желание, надо служить, как покойный папенька. Помещиком быть я не собираюсь, а жить трутнем не желаю, поэтому мне и грустно, что я расстаюсь с вами.
Лёва, только что готовый разрыдаться от жалости к самому себе, был, что называется, ошарашен признанием старшего брата, и ему стало неимоверно стыдно за свой эгоизм.
– Вы знаете, Николенька, мы постоянно будем думать о вас, и вы, пожалуйста, почаще пишите нам.
И тут он окончательно осознал, что брат уходит во взрослую жизнь. Ему почему-то вспомнился его переход из тётенькиной комнаты в комнату мальчиков. Здесь всё было намного серьёзнее. «Какая это будет жизнь и как она сложится для него, средних братьев и для Николеньки?»
«Дорогой друг»
Дети писали редко. Больше всего – старший, Николенька, который сообщал, что у них всё хорошо, живут они самостоятельно, тётушка Пелагея почти каждый день к ним наведывается. «Я понимаю, – рассуждала Ёргольская, – старшим детям в Казани хорошо, но зачем она забрала Машу с Лёвой, тем более что они не хотели уезжать?» Теперь же она каждой весточке из Казани была рада. Два года дети в Ясную Поляну не приезжали. Ёргольская, понимая, что положиться на управляющего нельзя, время от времени наезжала туда. В начале 1844 года она вдруг получила письмо из Казани от Пелагеи Юшковой.
«29 января 1844 года. Я только что получила письмо Пьера Воробьёва, из которого ясно вижу, что произошла неразбериха в опекунских делах. Г-н Языков, я полагаю, в коротких отношениях со всеми судейскими, поскольку он нуждается в их поддержке. Воейков же хочет доказать противное.
Дорогой друг, отправься ещё раз в деревню, чтобы узнать, что произвело раздор между опекуном и Пьером. Этот последний написал мне также, что очная ставка Языкова с г-ном Воейковым заставила последнего целиком встать на сторону Семёна Ивановича. И вот, как он выражается: “Во всех беспорядках остались виноваты мы и…” Я понимаю, что под этим “и” моё имя и имя моей бедной сестры… Я уверена, мой дорогой друг, что ты постараешься немедленно информировать меня относительно всего, что сможешь обнаружить. Поверь, я очень обеспокоена всем этим. Может быть, я плохо поместила своё доверие? Жду твоего письма с огромным нетерпением…»
Ёргольская дочитывала письмо, когда в комнату вошла её сестра, Елизавета Александровна.
– Маша или Лёва? – поинтересовалась она.
– Маша и ещё кое-кто.
– Не поняла.
Ёргольская передала ей письмо. Прочитав, она в сердцах заметила:
– Ты, оказывается, теперь для Пелагеи стала «дорогим другом», которого можно пинать ногами.
– Но вы, сестра, очень суровы к ней. Каждый из нас может ошибаться!
– Нет, дорогая моя, это не ошибка. Она в полной уверенности, что ты должна быть у неё на побегушках: съезди и доложи! До Ясной Поляны восемьдесят вёрст – это не ближний свет. Управляющий Воробьёв спелся с опекунами Воейковым и Языковым, вместе потихоньку растаскивают имение. Ты теперь поезжай, Татьяна, а я дома «на печи буду есть калачи!» Причём раньше она малость стеснялась, просьбы передавала через Николая, а теперь решила произвести нападение. А ты никуда не поедешь, так как письма этого ты не получала. Вот тебе, дорогая сестра, мой сказ!
– Как же это можно, Элиз? – с сомнением спросила Татьяна. – Ведь мы же не чужие.
– Ты права, радость моя, мы близкие, но далёкие. Когда она научится себя вести, тогда и посмотрим. А сейчас только так, – сказала как отрезала сестра.
– Но это же имение детей, а не её, – не сдавалась Татьяна.
– Пойми, великая твоя душа, я всё понимаю, но если ты сейчас появишься в Ясной, они воровать перестанут?
– А может, одумаются, совесть у них должна быть!
– Не смеши меня, Танюша!
Елизавета, родная сестра Татьяны Ёргольской, также была изгнана отцом после смерти маменьки. Если Елизавету к себе забрала родная тётка Скуратова, то её сестру, Татьяну, взяли к себе дальние родственники, графы Толстые. Ёргольская как никто другой знала, что А. С. Воейков, С. И. Языков и П. И. Юшкова были непригодны к опекунству. Александр Сергеевич был способен только ораторствовать, пускать пыль в глаза и отдавать распоряжения, забывая потом их проверять.
Семён Иванович ещё при жизни графа Николая Ильича фактически разорился и жил приживальщиком в имении. Ёргольская также догадывалась, что управляющий Воробьёв, когда ударялся в очередной запой, позволял себе приворовывать. Он побаивался покойного графа Толстого и постоянно, прежде чем идти на доклад к Николаю Ильичу, справлялся у неё о настроении графа, всегда относился к ней не подобострастно, но с уважением, видя в ней истинную хозяйку. Поэтому, несмотря на возражения сестры, через несколько дней Татьяна выехала в Ясную Поляну.
Братья Сергей, Николай, Дмитрий и Лев Толстые
Возвращение в родные пенаты
Прошло три года. Молодые графы Толстые вместе с опекуншей Пелагеей Ильиничной ехали из Казани на каникулы домой, в Ясную Поляну. Чем ближе подъезжали к усадьбе, тем сильнее росло возбуждение детей. Но вот открылись знакомые башенки.
Лёва с Машей соскочили с экипажа и побежали в родные пенаты наперегонки. Ворота были распахнуты, их ждали.
Маша, увидев Ёргольскую, от радости вскрикнула:
– Тюнечка, мы приехали! – И, отбросив этикет, повисла у неё на шее. Маша – с одной стороны, а Лёва – с другой.
Графиня Пелагея Ильинична, увидев эту сцену, изобразила радостную мину, хотя у самой от зависти кошки скребли на душе. Три года она бок о бок живёт с этими детьми, но ни один из них не бросается ей на шею и не выказывает такого восторга от встречи с ней. А ведь именно она – родная тётка, а Ёргольская – седьмая вода на киселе. Но всё-таки она, оказывается, ближе и роднее. «Может быть, прямо сейчас повернуться и уехать?» Только и там её особо не ждут. Она украдкой смахнула непрошеную слезу и степенно вылезла из экипажа с натянутой улыбкой, чтобы всем показать, как она рада приезду в Ясную.
Вдруг Митя увидел подходящего к ним старого учителя Фёдора Ивановича, который спешил поздороваться. Обнял его и прижал к груди. Заметив стоящую в одиночестве Пелагею Ильиничну, горничная Агафья Михайловна подошла и тепло поприветствовала её. Графиня, не сдержавшись, с чувством благодарности заплакала у неё на груди. Ёргольская узнавала и не узнавала своих питомцев. Немудрено: уезжали они в 1841 году от неё отроками, а сейчас – юноши. Даже Маша вытянулась и становится полнокровной девушкой, хотя ей шёл только четырнадцатый год. Восемнадцатилетний Сергей стал не только взрослым, но и неприступным, порой не желал никого слушать и никому не хотел подчиняться. Митя давно стремился жить самостоятельно. Да и Лёве уже пятнадцать, готовится поступать в университет.
Лев с замиранием сердца от переполнявшего его восторга и с непередаваемым трепетом после длительного отсутствия вбежал в сени. За сенями сразу же шла лестница, которая с невысокого нижнего этажа вела на второй, в переднюю. Отсюда шли входы в разные комнаты парадного этажа. Он даже на секунду прикрыл глаза, чтобы представить то незабываемое время детства, когда были живы папа и бабушка, как они здоровались рука в руку. Заскочил в буфетную, где тогда хозяйствовал Василий Трубецкой. «Он брал нас на руки, – вспомнил Лёва, – сажал на поднос, и это было одним из самых больших удовольствий: “И меня! Теперь меня!” – и так носил по буфетной».
Дверь слева вела из передней в кабинет отца. И опять перед глазами встал папа, который всегда с трубкой сидел на кожаном диване. Лев вошёл в парадные комнаты: большая зала, диванная и гостиная. Лепные потолки, паркетные полы. гостиная: диван, большой круглый стол красного дерева и четыре кресла. Напротив дивана – балконная дверь, а в простенках между ней и высокими окнами два зеркала в резных золочёных рамах.
Ёргольская заметила, что для Лёвы Сергей продолжал оставаться кумиром. Он так же, как Сергей, перед тем как войти в дом, одёрнул сюртук и пытался поправить причёску. Хотя на голове торчал жёсткий ёжик, пригладить его было нечем.
Лев остановился около зеркала и стал рассматривать себя, хмурясь всё больше и больше.
– Какой же я страшила, – прошептал он.
– Лёвушка, что тебя тревожит? – переспросила шедшая за ним Ёргольская.