– Что это, Туанетт, за талмуд? – поинтересовался Лёва.
– Здесь немало безделок, которые, может быть, тебя захватят. Но я желаю, чтобы ты познакомился с сочинениями лорда Брума. Он рассказывает о жизни таких великих людей, как Вольтер, Руссо, Юм, Робертсон, и других.
– Если я не ошибаюсь, это философы?
– Абсолютно верно.
– Я предпочитаю, милая тётушка, читать самих философов. В произведениях они рассказывают и о своей жизни, но за подсказку спасибо. А безделки интересны, но здесь они печатаются частями, я же стараюсь поглотить сразу всю книгу от начала до конца. А главное, все события для меня так живы, как действительность. Мне нравятся в этих романах хитрые мысли, пылкие чувства и цельные характеры.
Лев обратил внимание, что Туанетт его внимательно слушает, а поэтому не стеснялся, что Сергей или кто-нибудь из его знакомых скажут: «Всё это вздор и ваши фантазии» – и, посмеявшись, займутся своими делами.
– Вы не поверите, тётушка, – с воодушевлением продолжал Толстой, – однажды мне захотелось быть похожим на одного из героев с густыми бровями.
– Да-да, Тюнечка, – со смехом произнесла Маша, – Лёва решил постричь себе брови и до того их подровнял, что все выстриг. Потом они у него выросли большие-большие, чуть ли глаза не закрывали.
– Но я этого не заметила, – констатировала Туанетт. – Брови как брови!
Ёргольская из рассказов Маши и Пелагеи Ильиничны узнала, что Лёва весной не сдал некоторые экзамены в университет, на отделение востоковедения, причём экзамены по языкам он сдал хорошо. Не знал он вопросов по истории и географии, а также не изучал латинский язык, а потому не смог перевести оду горация. Переэкзаменовка назначена на осень.
Ёргольская заметила, что Толстые не привыкли ничего делать вполсилы. Если чем-то увлеклись, то, говоря простым языком, могут загнать себя в угол, но не остановятся и не скажут: «Хватит!» Таким был Митя, который вёл аскетический образ жизни, а теперь Сергей, увлёкшийся цыганским хором. Юшкова неслучайно писала о нём в письме, что он «полон цыганского тумана» и даже хотел, вместо того чтобы ехать в Казань, уехать в Нижний, но денег у него не было. Слава Всевышнему, его сумел уговорить его приятель Зыбин ехать в университет на занятия. Николай – умница! Окончил университет и поступил в армию, сейчас служит на Кавказе. Леон пока больше занят своей внешностью, а не занятиями. Словом, проблема на проблеме, и сейчас молодых людей необходимо держать под контролем! Получится ли это? Одному Богу известно.
Раздел имений
Братья продолжили обучение в Казани. Леон тоже поступил в университет, но что-то они с тётушкой Полиной не ужились и разъехались. Лев поселился в отдельной квартире. Маша, окончив Родионовский институт, возвратилась к Ёргольской. Теперь они жили то в Ясной Поляне, то у её сестры, Елизаветы, в имении Покровском, в восьмидесяти вёрстах от Ясной.
В 1847 году молодые графы Толстые собрались в Ясной Поляне, составили раздельный акт, и 11 июля братья с сестрой подписали его. По нему всё наследство делилось на равные части следующим образом: Николай получал село Никольское и деревню Платицино (в Чернском уезде). Для уравнения выгод он обязывался уплатить Льву две с половиной тысячи руб лей серебром. Сергею достались село Пирогово с конным заводом (в Крапивенском уезде), и он должен был уплатить Дмитрию семьсот руб лей и Льву – полторы тысячи руб лей серебром. Маше перешли село Пирогово со 150 душами крестьян, 904 десятины земли, мукомольная мельница и около трёх пудов столового серебра. Дмитрий получил деревню Щербачёвку с мукомольной мельницей и 115 душами из спорного имения Поляны (в Белёвском уезде).
Лев по просьбе братьев наследовал деревни Ясная Поляна, Ясенки, Ягодная и Мостовая Пустошь (в Крапивенском уезде), Малая Воротынка (в Богородицком уезде).
Из-за того что некоторые имения были заложены, окончательное утверждение раздела затянулось на несколько лет. Раздельный акт Тульская гражданская палата утвердила только 12 февраля 1851 года, после уплаты значительной части долга.
Братья и сестра, вступив в права наследства, решили уплатить оставшиеся долги таким образом: Сергей – три части (за себя и братьев Дмитрия и Льва), Николай – остальное, что было ими подтверждено в прошении от 1 февраля 1851 года, поданном в Тульскую гражданскую палату.
Кому я нужна?
Ёргольская волновалась. Она знала, что Сергей и Митя оканчивали Казанский университет, да и Лёва уже учился там же, только на юридическом отделении. И если у старших братьев с учёбой никаких проблем не было, то Льву учёба почему-то не давалась. Проучившись один год на философском отделении и не сдав экзамены, он решил перейти на юридический. «И как он там, в Казани, останется один?» – переживала она.
Как графиня Пелагея ни старалась приблизить к себе детей покойного брата Николая, но потерпела фиаско, и сейчас, когда они уже стали самостоятельными, стремились поскорее вернуться в Ясную и жить своим домом.
А Туанетт размышляла про себя: «Сумею ли я найти с ними общий язык? Будут ли они прислушиваться к моим советам и пожеланиям?» Она понимала, что Николай уже давно взрослый и служит в армии. Сергей и Митя в её опеке не нуждаются, да и советов её слушать не хотят, а вот Лёва – юноша увлекающийся и доверчивый, к нему у неё душа не просто лежит, а болит за него: как же он будет вступать во взрослую жизнь? Маша уже почти год после окончания Родионовского института жила с ней. А может быть, все братья ласково ей намекнут, что они прекрасно обойдутся и без её вмешательства в их судьбы! Покойная мачеха всю жизнь смотрела на неё косо, стремилась от неё отделаться и выдать поскорее замуж. Но она не могла оставить её сына Николя, которого безмерно любила, как любит до сих пор его детей, хотя они почти взрослые, а кузина Пелагея намеренно её разлучила с ними. Зла на неё она не держит. А самое печальное то, что до сих пор у неё практически нет своего постоянного угла, правда, старшая сестра, Елизавета, всегда рада её приезду, и у неё даже есть в Покровском своя комната. Тем не менее уютнее всего она чувствовала себя в Ясной! Хорошо бы здесь жить постоянно, но неизвестно, сбудется ли её желание. В большинстве случаев, о чём бы она ни мечтала, это не сбывалось. Сейчас, на краю собственной жизни, она просто существовала и с нетерпением ждала приезда детей, а более всего – её дорогого Лёвочки.
Апрельское солнце призывно светило в окно, и Ёргольская решила приоткрыть окно, но рама не поддавалась. Оставив её в покое, она спустилась и направилась в сени.
– Пришёл Федул – тепляк подул, – заметил камердинер Фока. – Считайте, барыня Татьяна Александровна, весна пришла, да снег исчезает с такой скоростью, что скоро трава кругом зацветёт. Одним словом, апрель полновластно вступает в свои права!
– Вы правы, Фока Демидыч, уже так и хочется прогуляться по «прешпекту».
– Приятной прогулки!
– Благодарю вас.
Настроение с утра было хорошее. С той минуты, как она появилась в Ясной, дворник тщательно очищал парадную дорогу, и поэтому идти было легко. Весенний тёплый ветерок обвевал её теплом, и она, незнамо почему, ощутила такую радость, словно чувствовала: сейчас произойдёт что-то необыкновенное. Вдруг она увидела знакомый тарантас. «Кто же едет в нём?» – подумала она. Занятия в университете ещё не закончились, но додумать она не успела, увидев, как молодой человек чуть ли не на ходу выскочил из экипажа, и она оказалась в объятиях дорогого племянника.
– Лёвочка, душа моя, что произошло? Или тебя раньше времени отпустили?
– Нет, братья Сергей и Митя оканчивают учёбу в университете, а мне учёба надоела. Я принял решение совсем оставить это учебное заведение, заняться хозяйством в своей любимой Ясной Поляне. А главное – больше никуда не уезжать. Казань так надоела мне, что я не захотел оставаться в ней ни одной лишней минуты. И я безмерно рад, что тут же встречаю свою дорогую и любимую маленькую Туанетт.
Он обнял её, чуть ли не взял на руки и целовал, целовал, а Ёргольская от несказанного счастья зарделась, и они пошагали к дому. Она заметила, что Леон осунулся и похудел.
– Ты не болен, мой мальчик? – заботливо спросила она.
– Чуть-чуть приболел, но уверен, что скоро всё будет хорошо!
– У тебя, случаем, не чахотка? – снова с тревогой поинтересовалась она.
– Пустяки, тётенька. – Лёва явно не желал рассказывать ей о болезни, но, заметив с её стороны серьёзную озабоченность и, видимо, поняв, что она не успокоится, пока не узнает, вручил ей тоненькую тетрадь и попросил прочитать первую страницу его дневника.
17 марта 1847 года Леон записал: «Вот уже шесть дней, как я поступил в клинику, и вот шесть дней, как я почти доволен собою. Я получил гаонарею оттого, отчего она обыкновенно получается; и это пустое обстоятельство дало мне толчок, от которого я стал на ту ступень, на которой уже давно поставил ногу; но никак не мог перевалить туловище (оттого, должно быть, что, не обдумав, поставил левую вместо правой). Здесь я совершенно один, мне никто не мешает, у меня нет прислуги, мне никто не помогает – следовательно, на рассудок и память ничто постороннее не имеет влияния, и деятельность моя необходимо должна развиваться. Главная же польза состоит в том, что я ясно усмотрел: беспорядочная жизнь, которую большая часть светских людей принимают за следствие молодости, есть не что иное, как следствие раннего разврата души…»
Ёргольская была в шоке. Она толком не знала, что это за болезнь. Ходили слухи, что винят в ней распутных дам. «Ладно Пелагея, но почему господин Юшков не захотел поговорить с Лео ном и не предостерёг его от этого дурмана? Теперь поздно локти кусать, надо ему как-то помочь, а как?» Этого она не знала. Она решила в ближайшее время обратиться к знакомому штаб-лекарю Франциску Карловичу Бееру. Может быть, он что-то посоветует! Сам же Леон, видимо, по молодости лет серьёзного значения этой болезни не придавал, выполняя курс лечения, назначенный университетским эскулапом. В Казань, вероятнее всего, по этой же причине он не хочет возвращаться. «Ах, господа Юшковы, сколько в вас надменности и фарисейства», – подумала с горечью Ёргольская.