– Ну и чего вы хотите?
– Пожалуйста, можешь отрубить ему руку.
Не отрывая взгляда от жалкого человечка с покрасневшими глазами, готового забиться в истерике, совсем не похожего на агрессивного Марка Милошевича, грозившего ему пистолетом, туарег задумался.
Пилот, наконец заглушивший двигатель, и два его спутника с интересом выжидали.
Полностью осознавая важность момента, Гасель Сайях, не торопясь, извлек из ножен длинную и острую кумию, с которой никогда не расставался. Когда он стиснул правую руку плененного, у того из груди вырвался стон.
– Нет! – взвыл Милошевич. – Пожалуйста, нет! Прости меня! Прости, умоляю тебя! Я был усталым и не понимал, что делал!
Гасель замер, выжидая, пока пленник зажмурится, чтобы не видеть того, что произойдет, и в тот же самый момент сделал глубокий надрез на его ладони.
– Так уже достаточно больно, – сказал он. – И достаточно для того, чтобы ты, глядя на этот шрам, каждый раз вспоминал всю полноту зла, причиненного нам, и задумался над последствиями своих действий. – Гасель вытер кумию о штаны пленника и добавил, укладывая ее в ножны: – Что касается меня – все закончилось… – Он обратился к человеку, который, видимо, был за главного: – Передай от меня привет Пино Ферраре и скажи, что я глубоко сожалею по поводу смерти Маурицио. – Затем он развернулся и удалился в скалы.
Итальянцы замерли, не зная, что делать. Пилот первым нарушил молчание:
– Будет лучше, если мы уберемся отсюда. Лететь долго.
Владелец белого платка передал его Марку Милошевичу, чтобы тот перевязал кровоточащую рану, и помог встать на ноги.
– Ты еще удачно выкрутился! – сказал он. – Я бы тебе отрубил руку, а заодно вырезал яйца, но этот араб ограничился шрамом. Ты потом можешь выставлять его напоказ. Соврешь, что получил его в Боснии, где убивал и насиловал. Все, хватит, валим отсюда!
Он подтолкнул Милошевича, заставляя его подняться в кабину, и через несколько секунд вертолет взял курс на северо-восток.
По прошествии двадцати минут итальянец внимательно осмотрел мрачную, усыпанную камнями пустыню внизу, убедился, что скалистый массив остался позади и, наклонившись, похлопал по плечу пилота.
– Здесь будет в самый раз! – сказал он.
Тот кивнул и начал снижаться. Приземлившись, он не остановил двигатель.
Мужчина в пестрой рубахе вытащил острый нож и перерезал шнуры, связывавшие пленника. Потом показал на тяжелую канистру, лежащую под сиденьем.
– Если будешь распоряжаться с умом, этой воды тебе хватит на пару дней.
Марк Милошевич смотрел на него выпученными от ужаса глазами.
– Вы что, хотите оставить меня посреди пустыни? – дрожащим голосом спросил он.
– Мы всего лишь выполняем приказ.
– Но почему? – чуть не рыдая, воскликнул Милошевич. – Почему? Ведь туарег простил меня!
– Туарег может делать, что ему хочется, – спокойно ответил итальянец. – Но синьор Феррара не прощает тебя, потому что ты причастен к смерти лучшего друга его сына…
– Но я его не убивал! Это сделали наемники!
– Мы это знаем и в свое время займемся тем, кто стрелял. Однако ясно, что все началось из-за твоего тупоумия. Так что – вниз!
– Вы не можете это сделать! Это убийство!
Не обращая внимания на вопли, итальянец открыл дверцу и вытолкнул Милошевича наружу, затем с сарказмом спросил:
– Не ты ли искал приключений и эмоций, захотев принять участие в гонках по пустыне? Так вот, теперь у тебя есть возможность пережить самое настоящее приключение и испытать настоящие эмоции!
Он громко хлопнул дверцей и жестом велел пилоту подниматься. Вертолет тут же набрал высоту и вскоре исчез.
Марк Милошевич долго не мог прийти в себя.
Он лежал на песке, вцепившись в канистру, ослепленный взвесью, поднятой в воздух лопастями вертолета. Только когда в уши ему ударила тишина, он понял, что остался один и никто за ним не вернется.
Сел, прислонившись спиной к одному из камней, которые, казалось, были рассеяны по пустыне по прихоти какого-то пьяного циклопа. Потом попытался встать, но остался на месте.
Куда ему идти? Его приговорили к смерти, и он это знал. Причем приговорили к одной из самых жестоких смертей, до которой не додумался бы самый злой из бедуинов. Только рожденные очень далеко от Сахары были способны на это.
Вдобавок ко всему его обеспечили водой, чтобы растянуть агонию.
Он огляделся.
Горизонт, куда ни посмотри, казался расплывчатой линией каштанового цвета, над которой было равнодушное бледно-синее небо.
Ни малейшей возвышенности, ни чахлого запыленного кустика, вселившего бы надежду на то, что он находится на Земле, а не на Луне. Даже дюн нет.
Камни, разбросанные тут и там, были похожи друг на друга, как братья-близнецы, словно демоны пустыни задались целью запутать путника, не дать ему возможности сориентироваться.
Милошевич не двигался. Глупо было надеяться, но он выжидал, что за ним все-таки вернутся.
Он ждал больше часа.
Теперь уже не прилетят…
У него даже слез не было.
Глупый поступок, совершенный по-детски, довел его до трагических последствий.
Но внутренний голос подсказывал другое. Ему не нужно было долго копаться в памяти, чтобы понять: на самом-то деле он приговорен не за масло, вылитое в колодец бедуина, а за множество других преступлений, несравненно более жестоких, о который ему не хотелось вспоминать в этот момент.
Он всегда полагал, что сможет балансировать на лезвии острого ножа, и вот теперь напоролся на этот нож.
О чем он по-настоящему сожалел, так это о том, что его обвинили в смерти Маурицио Белли. Если бы он когда-нибудь попал на скамью подсудимых, дотошные судьи могли бы признать его виновным в событиях, произошедших несколько лет назад в Боснии, однако он был полностью убежден, что даже самый принципиальный из судей не доказал бы его причастность к гибели юноши.
Он не желал смерти Маурицио Белли, и у него даже в мыслях не было, что глупая вспышка гнева – в некотором роде оправданная обстоятельствами – потянет за собой столь плачевные последствия.
Прошло немало времени, прежде чем Марк Милошевич решился снять брюки и вытереть зад трусами, которые он потом забросил как можно дальше.
Так как он должен умереть, то хоть умрет не в собственном говне.
Ему было стыдно, что он не смог проконтролировать свой сфинктер перед «макаронниками».
Он подарил им тему для скабрезного анекдота, который они будут рассказывать своим внукам. Расскажут, как много лет назад один босниец на их глазах обгадился от страха.
Это, конечно, недостойно такого, как он, кто столько раз встречался лицом к лицу со смертью.
Чужая смерть – это да.
Наконец он встал и зашагал в противоположную сторону от той, куда забросил трусы. Ему хотелось как можно дальше удалиться от прямого доказательства своей трусости.
А на самом-то деле, какая разница, куда идти?
Единственное, чего он искал, было место, где бы он мог упасть замертво, а в этой необозримой пустыне любое место казалось хорошим для этого.
Милошевич шагал как заведенный, ни о чем не думая, гоня от себя воспоминания, но больше всего – чувство жалости к самому себе.
На кой ему жалость, а точнее – сожаления, если нет свидетелей?
Пот лил с него рекой, и он очень хорошо понимал, что это было самым худшим из всего, что могло произойти в подобных обстоятельствах, однако это его не волновало.
Чем быстрее его настигнет смерть, тем лучше.
Чем быстрее он потеряет сознание, тем короче будут мучения.
Сердце бешено колотилось, кровь пушечным грохотом стучала в висках, ему не хватало воздуха, и он хорошо понимал, что все это было признаками очень близкого конца.
Он сделал сверхусилие, чтобы не напиться.
Незачем оттягивать свою агонию.
Но сопротивляться попытке сделать глоток было очень трудно.
Очень, очень трудно…
Что-то едва заметно блеснуло впереди.
Милошевич остановился, вытер стекающий на глаза пот, напряг зрение… и пришел к горькому выводу, что это был мираж.
Все вокруг было неизменным до самого горизонта.
Короткий дрожащий отблеск – плод его воображения.
Он продолжил идти вперед – метр за метром, преодолевая страстное желание напиться.
Блеск снова повторился и продолжался десятую долю секунды, возникнув на расстоянии чуть более одного километра.
Он попытался успокоиться, прищурился, однако ничего не заметил.
Ничего среди ничего.
– Это конец… – пробормотал он. – Я схожу с ума!
И тут снова что-то блеснуло среди камней.
Милошевич ускорил шаг и направился в ту сторону, питая слабую надежду, но…
Упав на колени, он издал хриплый вздох.
Банка… Ветер поигрывал алюминиевой банкой из-под колы, и каждый раз ее серебристая поверхность, повернутая в сторону солнца, уже клонившегося к закату, бликовала.
Простая банка из-под колы! Подарившая ему слабую надежду на спасение…
Он долго смотрел на нее, даже не пытаясь прикоснуться. Ее появление казалось глупой и жестокой шуткой судьбы.
Сколько раз он держал в руках такие вот банки, даже не задумываясь, что одна из них станет последним приветом из цивилизованного мира.
Банка из-под колы, самый известный символ потребительства и прогресса, гонимая ветром в самом безлюдном уголке планеты.
Разве такое может быть?
Мало-помалу этот вопрос стал главным: «Разве такое может быть?»
Как могла попасть сюда эта банка?
И почему она до сих пор не покрылась ржавчиной, хотя, впрочем, алюминий не ржавеет…
Кто ее здесь бросил?
Неожиданно на ум пришла сомнительная мысль.
Он попытался прогнать ее, однако она вновь и вновь сверлила мозг.
Глупо, однако… Он сам мог бросить ее!
Он сам – Марк Милошевич – бросил ее в тот день, когда они сделали остановку у колодца, чтобы налить воды в радиатор своего автомобиля.
Он огляделся и увидел следы шин.
Так это же та самая каменистая пустыня, по которой они гнались за Марселем Чарриером… Значит, он находится между колодцем туарега, в который он вылил масло, и колодцем