— Взял клин у атамана, Кирсана Филатова. Семь десятин, не шутка сказать. Абраше невмоготу. Спрягались с Холодченко. У их рядом межа. Вправду, на буграх. Не отобьет же атаман по низинам. Не дурак.
Аришка поднесла в совке жаринку. Примял большим пальцем в трубке огонек, продолжал:
— Виды на весну славные. Хмарные деньки после посеву прошли, да и зима снежная. Бог милостив, с хлебушком будем. Хозяину сполу возвернем, кое с кем из казаков за надышнее раздолжимся.
Щурил карие глаза в синеватых провалах, перелопачивая ладонью буйную бородищу с белым исподом.
— Кабы до службы твоей на ваши с Ларионом заработки пару бычат приобресть. Дело бы… Свое тягло, знаешь. Не кланяться каждому встречному. А то — маштачка доброго. Абраша не работник — старый. Сам чаще впрягаюсь.
Отложил Борис ложку.
— Служба, батя, через две осени. Не собьемся на бычат, а тем боле на коня. Нужды полно. Младшие подрастают — им надо. Лариона отняли от школы, к овечкам чужим приладили. Да и девчата… На улицу выйти не в чем.
Увидав, как сошлись брови у отца, опомнился: кисет вынул при нем впервой! Деваться некуда; сдерживая дрожь в пальцах, скручивал цигарку, просыпая на колени крупно рубленные коренья самосада.
— Куришь?
— Курю, батя.
Оборвала затянувшееся молчание Пелагея. Высунулась из-за печи, напомнила:
— Пора на могилки. Маманю навестить.
Отрешенно глядел Макей на дочь. Вздохнув, с укором проговорил:
— Живы родители — почитай, померли — поминай.
На свой счет принял Борис. Склеенную уже цигарку вкинул в кисет. Держась за дверную скобу, ни на кого не глядя, сказал, будто оправдывался:
— На могилки и я пойду… Ветра управлю. Спробую на скачках его.
Ларион, подпирая плечом стояк, с сомнением мотнул кудлатой головой:
— Супротив казачьих?..
— Своди коня на Хомутец, — Борис нахмурился. — Да дуром не гони.
Братья вышли из хаты.
Захлопала в ладоши Аришка:
— Как скачки люблю, помереть можно. Сбегаем на выгон, поглядим?
Не выдержала Пелагея голубой чистоты сестриных глаз. Нужды вовсе не было — потянулась за кочергой. Перерывала в печке давно погасшие кизяки. В чем ей выходить на люди! Рыжая, обтрепанная, верблюжьей шерсти кацавейка, унаследованная от матери, да латаные мужские ботинки. Борисовы обноски. Водворила кочергу на место, напустилась на отца — только она в семье разговаривала с ним таким тоном:
— Батя, вы и вовсе как дите малое… Ить на кладбище!
Вертел Макей новые яловые ботинки.
— Бурьян, покарябаю…
— И не выдумывайтё. Маманя не видали вас в такой обужке.
Макей, так нежданно получив поддержку дочери, с легким сердцем кинул в угол стоптанные чирики.
ГЛАВА СЕДЬМАЯ
После всенощной толчется люд за воротами. Нарядно одетый, щедрый от хмельного и обильной еды. Дремучие деды, вылинявшие до зелени, позанимали завалинки и колоды возле плетней. Хватившие лишку, во весь голос вспоминали о былом. В проулках детвора и парни пускали со взгорков на катках крашеные яйца. А над хутором, в полыхающей весенней глуби, разливается медный радостный перезвон…
Припекло солнце — запестрели бабьи платки и фуражки на кладбище. Семьями проведывали близких. Подправляли осевшие за зиму холмики; развязывали узелки с пасхальной снедью, откупоривали бутылки — поминали.
К полудню всем хутором — стар и млад — повалили на выгон. Дня три гуртились там казаки-призывники под доглядом старшего сына атамана, Гараськи Филатова. Воздвигали дощатый помост для начальства и стариков; многоверстный круг обфлажковали, утыкали колышками с красными тряпицами. Из общественного сарая загодя свезли стойки, подставки и заборы; туда же свалили воз жердей и лозы. По зеленому полю на нужном расстоянии ставились препятствия: клавиши, далее виднелись крестовины, палисад, забор глухой, дощатый, корзины из жердевых заборов и напоследок — широкая канава за изгородью из лозы.
Вколачивали еще гвозди в помост, а самые неуемные и дотошные из стариков уже позанимали места на лавках. Заслоняясь от света, придирчиво ощупывали выцветшими, слезящимися глазами дело рук молодых: все, мол, в аккурате, по-старому? Верховодил, как и всегда, Сидо-рей Калмыков, усохший, как огурец, забытый на огороде до поздней осени. Георгиевский крестик на замшелой ленте выделялся на непомерно просторном в плечах синем мундире. Буйную пору свою, на горячем кабардинце, он провел на Кавказе. Тыча в дощатый настил грушевым костылем, Сидорей делал замечания — не по его стойки для рубки лозы, не там столб с колоколом.
— Сидели бы уж, деды, дожидались готового, — лопнуло терпение у Гараськи.
Ощетинился завоеватель гор; зеленые пучки бровей натопорщились, как у филина.
— Эка, супостат! Не поглядим, что атаманов корень. Управу найдем.
Сидорея поддержал Силан Кондейкин, сморчок с козлиной бородкой. Топоча кривыми ногами, брызгал слюной:
— Шаровары спустим да всыпем почем зря. Ишь, моду переняли не слушать старшего.
Гараська, не вколотив последний гвоздь, собрал инструмент и ушел от греха.
Люд валил валом. Рассаживались на канавах крайних левад, просто в траву возле помоста; детвора и собаки сбивались к оградительной веревке. Тянули подвыпившими компаниями с гармошкой. Говор, переклики, пляски, смех…
Появились всадники. Горячили обряженных в ленты скакунов, разминая их на пустом зафлаженном выгоне. Тут и безусые — куга зеленая, — рискнувшие испытать себя и своих коней; тут и бывалые наездники и рубаки, пожелавшие показать казацкую удаль.
— Погля, погля, Евсей, — задергался Сидорей, толкая локтем бородатого соседа с урядницкими лычками. — Навроде из моих гарцует, ага? Жеребец-то наш, Мурат.
Урядник, промокая рукавом задернутые слезой глаза, подтвердил:
— Сидорка, Нестрата, внука твово, молодяк.
— Тезка, — Сидорей оголил пустые десны. — Бедовый, стервец, в мои кровя. А норовом, скажу тебе, аж дюжее взял, ей-осподь. А рядом с ним, случаем, не атаманов отпрыск? По коню угадываю…
— Он, Кирсана Филатова последыш.
У помоста встал всадник на невысоком светло-рыжем коньке с проточиной. В седле держится ладно, прикипел. Даже плохонькая баранья шапка и ватник, стянутый сыромятным поясом, не портили посадки. Избочившись, пылко высматривал кого-то в толпе.
Конек по виду строгий, горячий: чуял седока, сторожа каждое его желание. Постоял, двинулся вдоль веревочной огорожи.
— Эка, ладный казачок, — оценивающе причмокнул Сидорей. — Беда, далю такую не признаю, чьих будет? Не Мартыновых казаков? Али Волковых?
— Должно, Волковых, — предположил урядник. — Михася вон Волкова парень. По одежке видать, не шибко из справных.
Наперекор ему выставился Силан Кондейкин; недолюбливал он своего степенного рассудительного соседа.
— Мусуренковых вовсе! Тоже не дюже из справных казаков.
Урядник слова не молвил против, а тот все тряс козлиной бородкой:
— «Должно, Волковых». Каких там Волковых?! Да у Волковых спокон веку и коней такой масти не было, светло-рыжих да еще с проточинами. А то: «Во-олковых». Быки были. Во! До рога не дотянешься. На весь хутор быки. Половые, рябомордые… Но эт когда?! В малолетство мое, помню… У батька Прокопа покойного, Михася. Мы с Прокопом Волковым полчане ить. Там он, бедолага, и сгинул под Тифлисом… Поприжал однорядь нас турка в ауле клятом, сплоховал Прокоп… Попал под ятаган.
— Замолкни, Силан! — прикрикнул на хрипатого Сидорей Калмыков. — Ты цуциком бесштанным под возами колесную мазь обтирал, а мне в Чечне сам войсковой старшина Хвостов Егория вешал. Во так-то, парень…
— Дак ить я ж и толкую… Про быков Прокопа али про что?
— Казачок чейных вон красуется, во об чем спрос. А ты пове-ел в объезд черт-ти куда. Быков каких-то припрег. Прокопа покойного, турку с ятаганом… Смолоду балаболкой ты, сказывают, слыл, а нонче и вовсе удержу не стало.
Конфузливо сгреб Силан в горсть хилую бороденку, плюхнулся костлявым задом на лавку — не смел перечить старшему.
Разрешил спор тесть Никодима Попова, известный на весь хутор тугодум, Зиновей Корцов; в затишье вдруг брякнул ни с того ни с сего:
— Хохол ить.
Ближние переглянулись: к чему тугодум?
— Ты, Зиновей, нашто хохлов тулишь, а? — спросил Сидорей, доискиваясь его взгляда.
— Хохол, он и есть хохол, как не поворачивай.
Хуторцы удивленно пожимали плечами: в своем ли уме? Зиновей Корцов, утираясь рукавом чекменя, попробовал пояснить:
— Не казак верховой энтот… Хохол вовсе. Макея парубок, что на задах у моего зятя, Ампуса.
Неловкость, явная досада ворохнулись на лицах. Разглядывая свои новые чирики, интерес проявил урядник:
— Эт Макея, коева?
Взыграл у Силана Кондейкина застарелый зуд; ехидно выткнув клин бородки, уязвил:
— Коий летось жесть тебе менял на курене. Ага. Вот он самый и есть тот Макей. Ты его еще обжулил на целковый при расчете. Забыл?
— Будя тебе, Силан, наскакивать. Как кочет, ей-ос-подь, — вступился опять Сидорей за урядника. — Ну и обжулил. Что с того? Коль хочешь знать, даже грех не обжулить мужика. На то ты казак.
У помоста прошел обратно ходкой рысью ладный всадник, с таким трудом опознанный судьями. Провожали его, покуда не смешался с казаками, гарцевавшими поодаль.
На диво согласное мнение всех высказал урядник:
— Куда конь с копытом, туда и рак с клешней.
Из проулка вывернулась тачанка, за нею — верховые. Нюрка едва успела прижаться к людской стенке; пристяжной обдал горячим дыханием. Отбившись от подружек, работая локтями, она выбралась к веревочному барьеру. Место удобное: помост рядом, и выгон как на ладони. Детвора больно орет, свистит — не слыхать, о чем переговариваются отец с тем приезжим, в серой каракулевой кубанке…
С утра отозвалось непонятной тревогой в девичьей груди. Вроде ничего такого не произошло… Вернулась из садов — в доме чужие. Разговлялись. Плюхнулась у себя в боковушке одетая на неразобранную кровать, переполненная до краев звеняще-хмельной радостью. Недолго побыла наедине с охватившим чувством. Кликнул отец.