Болела душа… Оставит штаб в намеченном селе, до света соберет раздерганную бригаду Булаткина и двинется с нею на помощь Буденному. Стронуть бы с места Кравцова и Голубинцева; далее Семка с Гришкой Мас-лаком расчешут сами генеральским скакунам хвосты по самую репицу. А он завтра же к вечеру с резервом нагрянет обратно в Чапурники…
Камень отвалил. Распружинив ноги, Борис уютно умостился на хрустящей хромовой подушке. Успокоившись, уже думал о том, что командарм дозволит ему временно подчинить кавбригаду Булаткина. В случае, не свяжется по проводам, решит своею властью старшего начальника, а в Царицын отправил коннонарочного…
Обогнули песчаную косу, покрытую красноталом. Кочубей, расшатавшись, оставил далеко позади головных всадников. Огонек держался его хвоста, изредка срываясь на рысь.
След от полозьев круто свернул влево, на середину реки. Кочубей вдруг захрапел, попятился. Занятый своими думами, Борис сдавил его шенкелями. Под ногами, осиливая вой ветра, раздался дробный треск, как будто пальнули вразнобой из охотничьих ружей. Пахнуло парким в лицо. В глазах встала зияющая пропасть… «Коня!» — выкрикнул про себя, под водой уже, выдергивая сапог из стремени. Показалось, попал он в забитую на ночь своим братом конником душную хату, где к свету нечем дышать. Выныривая, больно стукнулся головой об лед; отплевываясь, цеплялся за крыги. Щагах в пяти бился Кочубей. Вытянув в струну шею, с человечьим стоном, хватал раздутыми ноздрями ледяной ветер. Наваливаясь, грудью обламывал окраек льда…
У парующей полыньи сбилась уже куча. Кто тянул ложу винтовки, кто шашку в ножнах…
— Коня!.. — удалось наконец Борису выкрикнуть это слово.
Разгребая крошево льда, поплыл к Кочубею.
— Куда?! Ушибет!.. — кричал кто-то, обегая пролом. Ветер далеко унес по льду полные волчьей тоски слова:
— Думе-е-енко-о то-о-оне-ет!
— О-о-о-о! — отозвалось из ночи.
— Веревку!.. Доски…
Вместо крика из перехваченного горла у Бориса вылетел клекот. Изо всей мочи двигал одеревеневшими ногами. В стынущем мозгу огнем горело: «Спасти… Утонет конь…»
Догребся до Кочубея с трудом. Вода кругом него ходила бурунами — отчаянно работал всеми четырьмя. Обломки глубоко вгонял копытами под себя. Они вырывались с силой, скрежетали, как жесть. Одна долбанула Бориса в колено. Оттолкнул локтем, выпростал руку из воды. Ужаснулся: черная ладонь! «В перчатке…» — догадался. Придерживаясь за большой обломок, потянулся, похлопал по мокрой шее — успокаивал.
Кочубей обдал лицо горячим дыханием — благодарил за ласку. Еще упорнее надавил грудью, вламываясь в колкий лед.
Силы покидали Бориса. Набухшая одежда тащила ко дну. На ногах не сапоги, а пудовые гири.
— Веревку!., мать твою… — прохрипел затравленно, косясь на суетившиеся неподалеку черные фигуры.
Схватился за что-то, толкавшее его в бок: «Палка… Багор!» Повис локтями. Передохнув, набрал полные легкие воздуха:
— Кочубея… спасайте… Конец веревки!.. Доски тащите. Ефремка, лишних отгони… Все потопнете…
Кочубей упорно кромсал передом лед. Не нервничал, дуром не тратил силы, не звал голосом на помощь. Сказался характер. Видел, хозяин тоже в беде, рядом, и ему трудно. А наверху, в двух шагах, люди. Они тянутся, торопятся подсобить…
Шлепнулась в воду волосяная петля аркана. Схватил Борис ее. Накинул на крюк багра.
— Заноси…
Обплыл коня, пропуская скользкий волосяной аркан под хвост. Силы оставляли. Выкинул руки на крепь, в снег, зацепился подбородком в самый край, царапая горло до крови…
Очнулся он от страшного сна. Будто его, голого, кинули в костер, в самое пламя. Открыл глаза: заплаканная жена. Ламповый свет ярко бил сбоку ей в белую шею. Тут же Мишка, Ефремка Попов. Он — на топчане, спеленат, как малый, в тулупе. Вспомнил всё… Разворачивая овчину, выпростал руки. Вопросительно глянул на Ефремку.
— Спасли Кочубея, — кивнул он. — Чалов выгонял его до пару. В сарае зараз с ним.
— Отваром напоить… Как ее, траву эту… От простуды… Ты гля, из головы выпало…
— Самому еще неведомо как обойдется, — упрекнула Настенка, подтыкая полы тулупа. — Старуха-хозяйка растирала чем-то… А в лазарете ни капли спирту…
Борис опять скосил глаза на Ефремку.
— Пошли в город… До Сергеева.
Прикрыл свинцовые веки. Тело горело, будто не во сне, а наяву побывало в костре.
Не ко времени скрутила болезнь. Не помогла даже бутылка спирта, присланная Сергеевым с вестовым. Будто обруч насадили на грудь. Метался в жару суток трое; ночами бредил, обливаясь потом. Настенка дважды до света меняла мокрое исподнее. Улегся жар, навалился кашель. Удавкой стягивал горло, застил белый свет. Мучила жажда, а еще больше — хотелось курить. Наведывавшийся из-за Волги дивизионный врач Петров наотрез запретил брать в рот цигарку. Не терпела жена его умоляющих глаз, уходила из горенки; Пелагея держалась стойко:
— Как маленький, братушка. Раз фершал не дозволяет, хоть помри, а кисета не дам. Вот те хрест, не дам.
— И помру. Дым же, он продерет глотку… Дышать чем будет…
Мишка, шельмец, тоже держит руку баб. Совестливо ворочая синими глазами, оглаживает карманы: пустые, мол, без курева и сам. Брешет, как кобель хозяйский, коий ночами воет под ставнями. В полушубке кисет небось либо ховает в комнатке.
Нашел Борис способ утолять нужду в куреве. Ординарца удалось бабам окрутить, а Ефремку Попова — ума у них на то недостало. Через плетень расположился Ефремка со штабной канцелярией. Круглосуточно там шла кутерьма: телефонные звонки из штарма, гонцы от комбригов, Буденного и Городовикова. Не было покоя и своим вестовым — мотались день и ночь, как запаленные.
По каждому звонку из штарма, по каждому оперативному донесению из бригад, по любой хозяйственной неурядице Ефремка бежал к лежачему начдиву. В его присутствии никто из домашних не смел и носа ткнуть в дверь. Этим Борис и пользовался. Ефремка еще на пороге, а он теребит уши: опухли, мол. Затягивается до зеленых чертиков в глазах. Прокашлявшись, кивает на бумажки у него в руках:
— Давай…
Боевые задачи из штарма и донесения от комбригов начали сыпаться с ранней зари тут же после купания. В промежутки приступов болезни составлял ответы тем и другим прямо на топчане. Отпустило малость, выполз из-под тулупа. Одевался в жарко натопленной горнице в овчинную душегрейку поверх френча, подолгу совался локтями по карте, раскинутой на столе.
В те часы, когда он метался в жару, белые повели наступление по всей дуге царицынской обороны. К исходу следующего дня Городовиков одного за другим прислал конных с тревожными вестями. Ефремка хотел скрыть их, но пронюхал Мишка от самих гонцов, шепнул открывшему глаза начдиву:
— Беда… Вторая бригада не пошла в атаку, откатилась за Дубовый овраг…
Борис оторвал от мокрой подушки растрепанную голову, спросил угрожающе:
— Сорока на хвосте доставила?
— Вон нарочные у Ефремки! Курил зараз с ними.
— Ну-ка, кликни…
— Нема, ускакали…
— Ефремку!
Ввалил начштабу матюков. Приказал тут же перетянуть к нему в горницу телефонный аппарат да и самому перебраться со своими бумажками. Но легче от того не стало. Вести, одна другой тревожнее, поступали с двух краев — названивал оперативный отдел штарма, а вслед за звонками подтверждение подсылал сам Ока. Наседают, теснят, не дают дыхнуть. Потерял уже треть личного состава. Лишился обозов, оставлена батарея. Некуда девать раненых, обмороженных, нет фуража, боепитания.
А вчера — бах: сводная конная группа Городовикова, мол, заказала долго жить… Жалкие остатки ее вперемежку со стрелковыми частями 1-й Донской дивизии оставили Сарепту, втиснулись в городские окраины.
Звонил сам Егоров. Не горланил в трубку, не грозился. Ровным голосом сообщал, что положение на всех участках фронта с каждым часом ухудшается. Белоказаки продолжают стягивать узел вокруг города. На юге, овладев Сарептой, они вышли к Волге; на западе, на Центральном участке, в их руках оказалась кольцевая железная дорога — белые на станциях Воропоново и Гум-рак. Готовятся к решающему штурму. Не лучше и на севере. Первые два-три дня группа Буденного под Дубов-кой, Песковаткой и Давыдовкой радовала своими лихими делами против конных и пластунских частей Кравцова и Голубинцева. А нынче и она оставила эти три десятка верст; с тяжелыми боями отдавала каждую версту от Да-выдовки до Песковатки — Дубовки.
— Здоровье как оно твое, начдив? — После короткого хрипа в трубке вновь послышался голос Егорова.
— Спрашиваешь, Александр Ильич… Какой я, в чертях, начдив! С таким трудом сводил ее, дивизию… В один присест половину корова языком слизала. Да еще не знаю, чем утешит нынче Буденный… До вечера — ого сколько! Не бригаду — армию размолотить можно.
— Хвороба в тебе говорит, Борис Макеевич. Лежать еще нужно…
Борис дунул в трубку, перенес к другому уху.
— Погоди, погоди, командарм… Ты не* договорил. А мой вчерашний рапорт? О бригаде Булаткина…
— К Колпакову я пошлю своих штабных.
— На инспектирование нету времени! — загорячился Борис. — Бригада та у нас под боком. А вчера наведывался сам комбриг… Есть у нее потери, особенно в конском составе. Обещаю, до послезавтрашнего утра укомплектую ее полностью. У меня резерв и богатые трофеи в Пичуге, у первой бригады. Мало, посажу в седло пленных… Из казаков. Опыт есть. Но теперь уж не о временном подчинении речь, товарищ Егоров… Сводить опять в дивизию.
Слышно, командарм усмехнулся.
— Недаром идут разговоры… Думенко, мол, знает момент, когда брать за глотку. Шучу, шучу. Засопел уже… У Реввоенсовета армии тоже такое мнение: нужна дивизия. Потому и тревожу тебя. Хотя знаю, больной…
— К черту там!
Борис с силой накинул трубку на крючок.
Суток двое начдив не слезал с тачанки. Исколесил все заволжские села, а собрал до кучи полуспешенную кав-бригаду. Гришка Колпак дулся, но препятствий не чинил. Долг платежом красен: когда-то, за Манычем еще, Борис вверил ему свою батальонную пехоту; от нее, собственно, и пошла теперешняя Доно-Ставропольская стрелковая дивизия. Зато Костей Булаткин был рад, что подпадает в подчинение Думенко. Рождественские бои под Дубов-кой, после коих он едва не пешком, без обозов скатился с волжского яра, сделали его таким сговорчивым.