— Пошли за Буденным, — сказал вставшему у порога дежурному по штабу.
Пожалел. Аси нет, где-то с обозом. В Нагавской, не то в Курмоярской. Мишку с тачанкой выслать ей навстречу — в бричке печенки все отобьет…
— Входи.
Подумал, Буденный; где-то неподалеку попался вестовому. Наверно, в кузнице: с вечера грозился погонять нерадивых комэсков.
В дверях — чужой. Солдатская шинель, трепаная, мятая, в сене. Ехал на возу. На плече — вещевой мешок.
Интеллигентное, чисто выбритое лицо, наган на ремне; выправка солдата; выдавала в нем политработника торчавшая из мешка скатка газет.
— Принимайте пополнение, товарищ Думенко… Военный комиссар кавалерийского соединения Кузнецов.
Повертев мандат, Борис пригласил военкома сесть. Убирая на вешалку свою шинель, расспрашивал:
— Какими путями-дорогами? Долго добирались? Бумаги Ревсоветом подписаны давно…
— Задержали при политотделе. А с дорогой подвезло… Сборным поездом до Ремонтной, станция на Салу. А там ваш обоз подвернулся… С Зотовым ехали, Степаном Андреевичем. Приятный человек и собеседник… указал, где вас найти.
— Царицын как там? Отдышался после осады?
— Настроение весеннее. Живет наступлением, вашими победами. Ждет известий из Новочеркасска, Ростова…
— Ну, так скоро?
— Краснова вы размолотили в пух и прах. — Кузнецов пожал плечами, сбитый насмешливым тоном конника. — Во всяком случае, бежит по всему фронту. По железной дороге Шевкопляс давит со своей дивизией…
Борис, щурясь, присел на подоконник. Тут же заходил возбужденно. Скрип половиц заглушал звон шпор.
— Донская армия бежит… Разлагается. Но «в пух и прах»… Не-ет. Самые стойкие из казаков не покидают строй. Они вон, за Салом. Но не в этом еще вся соль…
На столе карта Донской области, исчерченная чернильным карандашом. Начдив, опустившись на стул, положил на нее кулаки. В худом бледно-зеленом лице, в строгих глазах ни намека на недавнюю усмешку.
— Дела у нас куда не праздничные, как думают иные там, в Царицыне. Новочеркасск, вот он! Четверть моя — по карте. А когда будем звонить на кафедральном соборе в честь победы?
— Полагаете, наше наступление захлебнется на Салу?
— Побойтесь бога, комиссар. Задержка будет временная. Распутица, сами видите… Четыре-пять дней еще плестись пехоте, а обозам и того более. Так что с неделю потопчемся. Но это и усложнит наше продвижение. Разольется Сал… Река вздорная. А еще — Маныч. Под стать Салу. Даже хлеще. Родился тут, знаю. Разливы на целые версты. Но за Манычем — Деникин! Антанта откормила его, отпоила. Кубань и Ставропольщину он пригреб все-таки. Тревожные у нас сведения… Несколько конных корпусов! Кубанцы и кавказцы.
— А не белая пропаганда? — спросил озадаченно Кузнецов. — Слыхал еще в Ремонтной…
— У станицы Потемкинской под наш удар попали кубанцы. Пленных и донесения отправил в Царицын. Не сказки. Сила грозная. Бои ждут нас жестокие. По моему мнению, Южный фронт сейчас стал главным фронтом Республики. Всё сюда надо бросить. Не знаю Девятую и Восьмую. Наша, Десятая, полнокровная армия. Но для наступления, боюсь, не хватит резервов. И совсем мало, кавалерии. Одни мы. Войсковая конница при дивизиях не в счет. Малые части — полки, эскадроны. Они не выполняют самостоятельных тактических задач, охраняют пехоту. А кавалерия ой как нужна! По неполным сведениям, какими мы располагаем, соотношение в коннице… один к десяти примерно. Не в нашу пользу.
— Борис Макеевич, побойтесь и вы бога…
— Загинайте пальцы. Корпус Покровского, трехдивизионного состава. Раз. Корпуса Топоркова, Улагая, Шку-ро, Шатилова… Не думаю, чтобы сотни опрошенных кубанцев «пропагандировали» в один голос. Не берем донцов. Эти вот, за Салом. Вижу, омрачил ваш приезд…
У крыльца — конское ржание, топот. Кто там с таким шумом? Борис, откинувшись, поглядел в окно. Не видать.
— Конники мои славные, комиссар, — подбадривающе кивал он. — Дивизия стоит любого деникинского корпуса. Не числом — хваткой. Будем управляться с врагом порознь. Пехота подсобит, подопрет. Кстати, зародилась у нас тут мысль… Добить Краснова. В двуречье, меж Салом и Манычем. Захватим переправу на Салу, в Большой Мартыновке. До разлива… Ждем разведчиков.
— Без поддержки пехоты? — спросил военком, понявший план начдива.
— А что? Сделаем рейд на Великокняжескую. Там штаб Мамантова. Он возглавил все донские части.
Вошел Буденный. Прикладывая руку к папахе, косился на чужака — в нем чуял причину спешного вызова. Думенко познакомил их.
— Семен Михайлович, вызвал тебя по какому делу… Пакет из штарма. Сводка нужна. В ночь я отбываю в Ремонтную. Свяжусь с Егоровым. Будешь за меня. Вдвоем вот, с военкомом. К утру, к выступлению, я поспею. Покажешь комиссару наше хозяйство. А теперь — в столовую, пора обедать.
Прошли в соседний флигель. В просторной светлой горнице было уже человек десять — двенадцать. Удивил Кузнецова стол, накрытый белой скатертью с узорами, сервировкой со вкусом и разнообразием блюд.
Представив военкома, Думенко пригласил к столу штабных и командиров, вставших при их появлении. К концу обеда Кузнецов уже знал, как из групп иногородних и бедных казаков создавалась конная дивизия. Чувствовалось, начдив влюблен в свою конницу; сам давал характеристику боевого состава, по памяти перечислял комэсков и взводных. Полками командовали Ока Городовиков, калмык, Кондрат Гончаров, Федор Литунов; четвертый временно возглавлял серб Дундич, Ваня, как назвал его с улыбкой начдив. Кроме того, был отдельный дивизион; командовал им казак Николай Алаухов. Тут же за столом сидели комбриги Григорий Маслак, Константин Булаткин и Семен Тимошенко.
— С лихим народом предстоит быть. Легкой жизни не сулю, — сказал Думенко.
— Работать нам вместе, Борис Макеевич…
— Как оно у военкома с конем, а?
Спросил пожилой. Седой, с рябым мясистым лицом. Догадался: комбриг Маслак. Наслушался о его делах еще в дороге: рубака, сквернослов и отчаянной храбрости человек. Любого молодого в бою за пояс заткнет.
— А что, комиссар, — подхватил Думенко, — хорошо держишься в седле?
— Нет, — признался Кузнецов. — В старой армии служил в тяжелой артиллерии канониром. Доводилось, конечно, ездить верхом…
— Ну, посмотрим… Есть у нас Ангара…
Веселой гурьбой конники вывалились вслед за начдивом на плац. Два ординарца вывели под уздцы кобылицу золотистой масти, с пятном на лбу, в чулках. Она рвалась, приплясывала, зло косясь на собравшихся.
Кузнецов принял поводья. Только бы не подкачать, не ударить лицом в грязь. Кобылица захрапела, взметнулась, похваляясь своим норовом. Выбрав момент, забросил поводья на шею; с трудом поймав стремя, вскочил в английское седло.
Ангара опять взвилась, силясь сбросить седока. Удержался военком; круто взял в шенкеля — присмирела. Наметом прошил расквашенный выгон за хутором. На взмыленной, успокоенной подъехал шагом к экзаменаторам.
— На четверку вытянул, — скупо улыбнулся Думенко. — Но Ангару не дам. На ней красоваться только… Надо воевать. Есть конь… Васька, опытный боец. Не подведет. Семен Михайлович выделит ординарца. Ординарец — особа важная при командире.
На Большую Мартыновку Особая кавдивизия ушла без начдива.
Не выехал Думенко, как собирался, и в Ремонтную на переговоры с командармом. Сдав вновь назначенного военкома на попечение Буденному, он едва добрался без помощи с плаца до квартиры. Думал, переваляется. К вечеру поднялся жар.
— Тиф, — определил доктор.
— Не дури, Петров.
— На этот раз… сыпняк.
— Светом выступаю! — отчаянно сорвал Думенко с себя тулуп.
— Трястись за дивизией рискованно, Борис Макеевич. Организм истощен.
О болезни начдива доложили в Царицын.
Комбриги пошумели. Высказывались против местной больницы — оставлять в казачьих станицах рискованно. Григорий Маслак, отмахиваясь от телеграмм из штар-ма, требовал держать больного при дивизии. Напирал на врача Петрова и военкома, настаивавших на эвакуации в тыл.
— Куда это, в чертях, в тыл?! Не дам! Сам на руках вынянчу…
Борис, слыша через закрытую дверь, сам распорядился собой:
— В тыл. Асю верните с дороги…
На четвертые сутки обеспамятевшего Думенко доставили в Царицын.
Раздобытый Мишкой доктор и минуты не стоял у постели.
— Госпитализировать.
Подоспевшая к этому времени из тылов дивизии Настенка заслоном встала в дверях.
— Как хотите… — пожал плечами высохший, как стручок фасоли, доктор в обезлом лисьем малахае. — Помочь на дому не сумеем.
Из-за спины Настенки выступил Мишка. Обхватив потасканную кобуру, не очень вежливо, но с достоинством спросил:
— Ты, контра, знаешь, кто это?..
— Ну как не знать, мой розовый юноша, — умилился старик, тыча костлявым пальцем в перекрест ремней на его груди. — Тифознобольной. С отчетливо выраженным малокровием. Таких у меня треть города… А четверть из них желала бы иметь персональный уход. То бишь лечиться на дому. Так что… сиделки даже выделить не могу. На вес золота они.
Мишка отступился. Выдержал марку думенковца: гад с тобой, недорезанный буржуй, доставлю на тачанке обратно, туда, где брал.
На другом конце города, встав у серого длиннющего лабаза, доктор дал совет:
— Примечай, юноша, эти места… Каждые сутки заскакивай и арестовывай меня… Да, да. Как там у вас делается? «Руки вверх, контра! К стенке…» Ну, а сам — в тачанку. А?
Мишка усмехнулся: учи, мол, ученого…
Неделю безотлучно просидела Настенка у изголовья мужа.
Нынче впервые Борис встал с постели. Сам оскоблил бритвой щеки, Настенка — голову. Разглядывая худущее остроскулое лицо, пугался:
— Истовый черкес. Голомозый, носина — во! И как ты, Ася, держишь такого в хате…
Навалилась она на плечи; обхватив шею, терлась подбородком о гладко выбритое темя, ловила счастливыми глазами в зеркале его взгляд.
— А вот и не держу… Укатит сейчас, только и видали. — Туже сплела руки. Увядшим вдруг голосом добавила — Порог весь чисто оттоптали вестовые из штабу. Егоров особо не дождется…