— Нюраша, рассказала бы, чево такого видала на всенощной, а?
Стояла посреди горницы, потупившись, раздергивала порыжевший хвост косы. На медленном огне палили-горели щеки под оценивающими взглядами.
— Ну, ну, ступай, — сжалился отец. — Позорюй после такой ночи.
Не глаза чужаков — до смерти напугала необычная ласка в голосе отца. Сроду строг, иначе как «Нюрка» не звал.
За столом кроме отца и этого пожилого в серой кубанке сидело еще двое не то трое казаков. Один молодой, безусый, с бровастым лицом, в синей поддевке. Да вот он, возле тачанки; отделился от верховых. Вороной рослый жеребец легко, как гончая собака, перенес его за веревку.
Отец махнул носовым платком — раздался призывный удар в колокол. Вороной, проделав малый забег, замер у столба. На медный зов с выгона сбегались верховые. Проглядела, откуда взялся Борис. Бок о бок с чужаком. Вот, совсем близенько, рукой дотянуться.
Подчиняясь неосознанному женскому чутью, она невольно сравнивала их. Бровастого занимал конь соперника; точь-в-точь он глядел на нее в горнице. Борис окидывал толпу.
Нюрка знала: ищет ее. Больших трудов стоило, чтобы не откликнуться. Отец рядом, весь хутор… Держала наготове ладонь — помашет. А он, как назло, отворачивался.
Набежали еще верховые; заплясали, сбились кучей. Нюрка готова крикнуть от досады. Опять увидала Бориса. Стоял он уже с Захаркой; по другую руку — Сидорка. Не успела найти вороного, ударили в колокол. Сорвались всадники и пропали в лощине.
Тянулась Нюрка на цыпочки, вертела головой. Гулял по рукам бинокль. Только что от него оторвался приезжий. Наливаясь бордовой краской, хлопал радостно отца по погону, показывал в степь. Холодком покрылись у нее щеки. Отвлеклась — обежала взглядом онемевшую толпу — ликовал уже отец. Тот, вырвав у него бинокль, напряженно и долго всматривался в сторону соседнего хуторка Тавричанского.
Зашумели с того края. Нюрка заслонилась от солнца; острые глаза различили на зеленом три клубочка — два темных и красный. Из-за кургашка выкатился бурый моток. Искала в нем своего… Разве увидишь, такая даль!
С упавшим сердцем поглядела на помост. Удивило странное затишье: немо, пнями торчали старики, выставив бороды. Те трое — уже вот. Вытянувшись, лошади рвали под собой землю с молодой травой. Лиц не видать за гривами; торчали набитые ветром поддевки. Синяя — чужака, черная — Захарки; третью спину не признала. Желтый пиджак, что ли? Под удар колокола межу проскочили, казалось, все трое разом.
Ребятня кричала, свистела, кидала вверх картузы. Судьи на помосте не ликовали. Отец что-то говорил писарю, хмуро кивая на остатнюю кучку всадников, добиравшуюся к заветному столбу. И в самом заднем Нюрка не признала того, кому так страстно желала приза.
Писарь, размахивая бумагой, выкликнул казака Егор-лыкской станицы Николая Змиева; вторым — Захарку. Краснея от натуги, он кричал еще, но голос тонул в людском реве.
К столбу, на чистое, выехали чужак и брат. С выгона примчался всадник в кремовой рубахе, без шапки. На всем скаку осадил коня.
Борис! Как она его не угадала. Лошадь-то! Светло-рыжая, с белой проточиной. Ватник и шапка под мышкой — на скаку раздевался. «Ну и дуралей. Простынет, потом зачнет кашлять…»
Победителям вручали призы. Чужаку — богато отделанную ракушками уздечку; Захарке — плеть; Борису — голубенькую шальку с красными цветочками.
— Неве-ерна-а, Думенко передний прибег!
Кричали позади. Нюрке тоже обидно. Самого Бориса, кажись, приз устроил. С достоинством пожал писарю руку; улыбаясь, развернул шальку, показывая всему хутору.
К рубке молодняк не допустили. Похвалялись бывалые. Тряхнули удалью и отец с егорлыкским усачом.
Рубка Нюрку мало занимала. Дергая махрастые концы шали, она не сводила пылких глаз с верховых, кучковавшихся возле бочки с водой. Для нее Борис не одевался — кремовое далеко видать.
На препятствия пошли все, у кого хватило духу. Первым попытал доли Гараська. Нюрке сбоку отчетливо видать, как Терек, братнин полковой конь, поджимая передние ноги в белых чулках, птицей перелетал барьеры из жердей и хвороста. Под громкие выкрики брат проехал мимо помоста. Терек любит, когда кричат и хлопают ему люди — пляшет на радости, пенит удила. Рад и Гараська, но виду не подает; держит губами желтый кончик уса, хмурится. Разойдется он вечером, за столом, когда выпьет. Нюрка знает его…
Смельчак на буланом белохвостом коне вернулся с половины пробега: сбил жердину на пирамиде. Крутнули лошадей трое подряд, обскакав изгородь с канавой. Не всякая лошадь идет на высокий лозняк — не видать, что за ним — вода, яма. В неудачниках очутился и Захарка. От стыда и злости он исчез в степи.
Прихватила Нюрка зубами край шали. Кремовая рубаха распласталась над вытянутой конской шеей; до рези в глазах горел дончак на солнце, клонившемся к Ма-нычу. Выдохнула облегченно. Не жалея ладоней, хлопала, кричала проезжавшему круг почета счастливцу. На этот раз он увидал: вскинул брови, натягивая повод…
Ахнула толпа, примолкла. Нюрка явственно услышала комариный звон в ушах, перешедший в дикое конское ржание. Возле сваленного забора бился вороной жеребец, силясь оторвать от земли подвернутые странно задние ноги. Неподалеку на сурчине синела поддевка.
Волной хлынул люд к тому месту.
Тонкий серпик месяца серьгой повис над садами. Солнце село недавно. На бугре, за Манычем, еще дотлевали кучевые облака.
Глядела Нюрка на серьгу, прислушиваясь к шорохам. Ветерок наносил с хутора звуки гармошки, лай собак. Тут, в садах, пугающая тишина. К вербе, что стоит возле колодезя, она прибежала до назначенного времени. Присела на почерневший сруб; испугавшись дегтярной глуби, отошла. Не одетые в листву сучья тихо поскрипывали, вселяя суеверный страх. Кладбище близко. После захода, сказывают, шляются неслышно по садам мертвяки…
Кто-то отделился от вербы. Осенила себя крестом. Хрустя сучьями, подошел Борис.
— Припозднился… А ты давно тут?
Растирала Нюрка клейкие почки; уняв знобкую дрожь, отозвалась:
— Вот толечко прибегла. Коров мамане помогла подоить…
Борис присел на сруб.
— На скачках до последку была?
— Господь с ними, скачками, натерпелась страху. Разбитого до нас ить доставили. Бабка Домна косточки ему вправляла. Хотела все в память привесть… Зараз очу-нял — глазами моргает. Увезут утресь домой, в Егорлык…
— Сродственником каким ван доводится али как? Побоялась Нюрка сознаться. А подумать, то и сказать нечего — догадки ее одни. Обошла кругом журавля с выскольженной жердиной вместо веревки, села с другого бока на сруб.
— Дальние какие-то… С Дону ехали, из Багаевской. Остановились разговеться. И вот беда такая…
— Кости срастутся… Коня жалко — пристрелили. Добрячий был. — Смял порожнюю спичечную коробку. — По хутору трезвон… Жених навроде он твой. Свататься приехал…
Расслабила Нюрка на шее шелковую зеленую шаль. Все одно душно. Сняла совсем, складывая ее на коленях, сказала дрогнувшим от обиды голосом:
— Не слыхала… трезвону. Да и не прислушивалась, кстати.
Проплыла тучка подле месяца, задевая его оборванным краем. И опять он чист и ясен над головой.
— Извиняй… Сдуру я.
Копался за пазухой. Вынул сверток, встряхнул-. Платок. Накинул на голову.
— Тебе…
Натолкнулась на его холодные руки — не отдернула; поглаживая, говорила смущенно:
— Зачем… Сестрам бы и подарил.
Тронула Бориса ее забота о сестрах; сознался, для них он купил точно такие шальки в лавке у Бурова. Вскочив, Нюрка отряхивала юбку, сокрушалась:
— Заря давно потухла, темень уж! Заждалась Верка… Давай руку, побегем.
К плацу попали Домниным проулком. В церкви вечерня прошла; сине отливали окна, хранившие еще теплые отсветы угасшей зари. У ограды, возле гармошки, гуртовалась улица; поодаль краснели цигарки — пожилые казаки на завалинке.
— Постой. Прикурю, а то серники кончились.
Обогнули галдевшую улицу — не встретиться бы с Захаркой. Званы они на девичник к Верке Мартыновой. На всенощной Верка пригласила подружку:
— Приходи ввечеру. Девишник маманя сбирает.
Нюрка было отнекиваться, но та, блестя глазами, горячо зашептала:
— Да не одна… И его тащи. Являйтесь непременно, иначе разгневаюсь.
За садами утром Нюрка позабыла о подруге. На выгоне увидала в толпе сестру Бориса, Аришу. Отозвала, заливаясь краской, попросила передать брату Веркино приглашение. Не глядя в глаза, добавила:
— Да за мной пущай заходит… В саду ждать буду, возле колодца нашего.
Мартыновы жили сразу за лавкой. Ошелеванный тесом курень на фундаменте спрятан с улицы акациями и сиренью. Сквозь ветви едва проглядывает жестяная крыша с кирпичной трубой. Забор высокий, глухой; ворота и калитка под бревенчатым резным навесом.
Расхотелось вдруг Нюрке идти. Не за себя — за Бориса тревожилась. Больно уж отец у Верки спесив; гонору казацкого хоть отбавляй, не меньше, чем у них, Филатовых.
— Боязно чой-то, Боря… Давай не пойдем, а?
Сорвалось с губ нечаянно: впервой назвала по имени вслух. Замерла, ожидая чего-то.
Отвернув лицо, Борис хрипло проговорил:
— Как же… приглашали, значит, надо. Ты ступай, а я опосля… Навроде сам по себе.
В благодарность взяла его руки, тяжелые, как камни; щеками ощутила мозоли.
Докурив, Борис ногой двинул калитку. По тому, как хрипел и рвался на приколе возле амбара кобель, догадался, что гостей немало. В закрытые ставни, в щелки, пробивался свет; ни песен, ни гармошки. Лампа горела и в летней кухне; в оконце виднелась стриженая угловатая голова дядьки Романа. Он что-то внушал бабам, жене, снохам, тыча пальцем в стол.
Не раз прибегал Борис на этот двор: мать-покойницу частенько, бывало, зазывали на поденку. Поднялся на веранду; в полутемной прихожей его ждали. Сама невеста. Дыша самогонкой, наваливаясь грудью, шептала:
— Раздевайся, Бориска, живеича, заждались чисто… Лишние поуходили, свои остались. Мы уж за столом. Я цельный стакан выпила. А что, остатный разочек… Эх!