В зелено-голубом приволье, на удобных к водопою местах, разбивали зимники — конюшни, загоны, мазанки для табунщиков. Разрасталось и имение. На третье лето был готов панский дом. Двухэтажный, под голубоватым цинком; нижний этаж кирпичный, верх — из сосновых брусьев, ошелеванный. Просторная веранда, с точеными балясинами и отделанная витиеватой резьбой, кружевным поясом охватывала дом. Воткнутые Наумом в первую весну тополевые подростки тянулись нежной липкой листвой, подпирали молодыми побегами крышу. Вся обширная усадьба, включая и фруктовый сад на заднем дворе, обнесена оградой из донского белого камня.
Вселение пана ожидалось по теплу; честь честью, с женой, детьми, домочадцами и скарбом. Но успели остыть летние дни, над степью поползли с недалекого моря тяжелые хмурые тучи, переоделись в желтое ветлы по Манычу, топольки начали ронять на веранду крупные, как ладонь, листья, а пана все не было. Как-то морозным утром увидали в людской: дым из обеих труб дома. Выяснилось, ночью приехал; один, без скарба, домочадцев и без жены, ежели не считать голенастого беловолосого мальчонку да двух крестьянских возов с книгами.
Догадок не хватило у дворовых. Как же так? В Питере, понаслышке, у пана свой дом, жена… Да и в чинах хаживал немалых; заслуг понавез еще с Крыму. Разве что жена не захотела срываться из столицы и тащиться в край света? Все может быть. Пойми ее, панскую жизнь, издаля…
Безвыездно жил покойный пан на Маныче.
Хозяин, Сергей Николаевич, пошел по отчей стежке: оставив Питер, с женой навовсе въехал в имение. Сменил и Наума новый управляющий — теперешний Наумыч.
Уже в чинах, Сергей Николаевич экстерном сдал в университете на кандидата по естественным наукам. Блестящий офицер, баловень своего круга, он, как и отец, служил в гусарском полку ея величества. Между строем, светом и пирушками с цыганами молодой ученый выкраивал время посидеть за письменным столом под зеленым абажуром в холостяцкой квартире на Васильевском острове. Не в пример отцу, он основательно и серьезно изучал коневодство Европы, Америки и Азии. Малейшие сравнения шли не в пользу отечественной науки, тем более ведения племенного хозяйства. Задевало патриотические чувства. К этому вскоре прибавились горечь, неприязнь и недоверие к тем, в чьих руках находится, что называет-мя, судьба лошади, выведенной хотя и малым опытом, но своим. Достижения южных степных конезаводств, свои раздумья и предложения по улучшению отечественных пород верховой лошади Сергей Николаевич обобщил в кандидатском трактате.
Пухлая рукопись в сафьяновом переплете прошла сложную дорогу от полкового начальства до двора. Где-то на полпути к белой двери кабинета царя она натолкнулась на полосатый шлагбаум. Зато на защите трактат вызвал горячие разговоры. Тронула и взбодрила Сергея Николаевича встреча с известным путешественником, естествоиспытателем, тоже офицером, Пржевальским.
Встреча та и перевернула всю жизнь. Гусарский ментик с эполетами сменил на кожаную, подбитую мехом куртку и курпейчатый картуз с длинным козырьком; смерть отца ускорила отъезд в степную глухомань.
Не все складывалось по трактату, но главного, что хотел, — иметь отечественного строевого коня — добился. Труд упорный, хлопотливый, четверть века капля по капле вытеснял из каждого поколения лошадей инородную кровь. За последние два года в рабочем кабинете среди фамильных безделушек появились первые ласточки — дипломы в ореховых рамках и медали на атласных подушечках. Из Петербурга, Москвы, Новочеркасска, Варшавы. Вчера, перед сном, Наумыч передал любопытную новость. За балкой Хомутец, в хуторе Казачьем, в пасхальных скачках принимал участие и его табунщик. Не дал казакам обскакать себя. Лишний щелчок по носу Новочеркасску. Дерет его наказной атаман. Сами с усами. Правда, и казаки на станичных отводах добиваются того же — своего, донского, коня. Но у них немало еще иноме-си — держатся за горские и арабскую породы.
Сергей Николаевич велел управляющему разыскать назавтра ловкого табунщика.
Заспался пан. Вышел на веранду — солнце играло уже поверх бугра. Фиолетовой каймой высовывался бугор над вербами, позеленевшими за пасхальные дни. Потянувшись, сорвал с тополя острый клейкий лист. Горький, щемящий запах защекотал ноздри. Дергая белыми бровями, пан чихнул в широкий рукав бухарского халата. Покосился на открытые окна: «Гм, молодежь… Из орудий пали, не добудишься».
На перила сел воробей. Прыгал, разорялся, чистил клюв о крашеное дерево — видать, с конюшни. Прогнал горластого. Мягко ступая бархатными туфлями, обшитыми бисером, завернул за угол. Слышно, у коновязи конюхи и денщики охаживают коней. Вспомнил пан, молодежь с вечера обговаривала прочесать нынче буераки между балками Терновой и Сухой — в тех краях замечены волки. Соседство пакостное. Перед пасхой соседи показали зубы: на виду у калмыка-табунщика два волка отбили от косяка стригуна. Нагоняли на буерак, в заросли, где в засаде таился выводок хищников. Выручили проезжавшие казаки. Не срезать бы острыми копытами молодому дончаку траву, не втягивать с храпом сладимые струи воздуха по утренним зорям у Маныча. Дело, правда, редкостное, чтобы волки до пасхи держались стаями; наверно, снежная голодная зима и поздняя весна еще крепко сидят в звере — боязно оставлять удачливого вожака.
Окликнул Наумыч. Пан свесился с перил.
— Чего тебе?
— Тот ловкач, с Казачьего… Хотел посылать за ним — сам явился.
— Ага, так-так… Вели подождать.
Бросил халат в кресло. На нижнюю рубаху надел повседневную кожаную куртку; красные бархатные туфли сменил на глубокие галоши. Приглаживая серую щетку волос, спустился по черной лестнице во двор.
Возле корявого, в наростах, тополя крепкошеий парень в старом ватнике и латаных казачьих шароварах со споротыми лампасинами. Рядом — невысокий конек светло-рыжей масти с проточиной по горбоносой голове. Из дончаков. Разгребая некованым копытом палую листву, он, балуясь, хватал губами парня за рукав, толкал в плечо.
— Слыхал, голубчик, вытворяешь там…
Подошел ближе.
— Думенко, никак? Не узнал сразу…
Отнял Борис у Ветра рукав; терялся в недобрых догадках: «Зачем понадобился? За коня… Держал на своем базу. Не пахал же на нем. Кормил, поил, как своего…» От нетерпения отозвался:
— Богатый, значит, буду… Коль не признали.
Пан как-то странно обошел Ветра; оглядывал, ощупывал, казалось, каждую жилку, каждый мосол.
— Так, так, так, — подтверждал какие-то свои мысли. — Чего ж, голубчик, помалкиваешь?
Загораясь в скулах, Борис теребил поводья.
— Брехать зря не стану, ваше благородие…
— Обставил, выходит? — Пан, хлопая Ветра по лоснящейся шее, хитро подмаргивал — Казачишек, сказывают, своих хуторных обскакал на этом коньке… Правда, нет? Расскажи уж, сделай милость.
— Думал, вы про что… А касаемо скачек, вправду. Ветер не подгадил.
— Ишь ты.
Крепился пан, ни словом, ни улыбкой не выказывал радости — выдавал блеск глаз, освеживший одутловатое после позднего сна лицо. На коня продолжал коситься с недоверием.
— Ей-богу, ваше благородие.
— А верст-то по кругу?
— Да навпрямки… Около трех.
Докапывался пан до своего, потаенного:
— Лошади казачьи каких пород?
— Всякие выходили. У атамана, к примеру, кобылица, Стрелка, та арабских кровей, с примесью английской. Ветер с ней шел ухо в ухо. А еще был… Тоже призер, не нашенский — с Егорлыка, тот горец, терский. По статьям видать. Жаль, сгубили коня…
— Что так?
— На препятствиях. Хозяин сам… Не удержался в седле, рванул повод. А уж копыта задние над землей. И позвоночник… Дострелили.
— Горе-казак жив?
— Чего с ним…
Сквозь заросли смородинника продрался белый в шоколадную горошину легавый. Втянул мокрой сопаткой утренний воздух; туда, сюда кинул ушастой головой — искал запах.
— Потерял, Джек?
Кобель и хвостом не шевельнул. Крутнулся, исчез в кустах.
— Занят, — оправдал пан собаку, а спросил о своем — Не приметил, случаем, с нашим тавром коней не было у казаков? На скачках. Кроме этого…
— Нет.
Хмыкнул непонятно пан, отступая от Ветра. Ничего не сказав, потащился к конюшням, оставляя галошами на дымчатой от росы траве зеленый след.
Недоумевал Борис, окончен ли с ним разговор. Скосил глаза: пан обшаривал карманы кожанки.
— За службу, голубчик… На, бери. А пока определяй конька да жди в людской. Поведешь моих к Терновой балке. Волки объявились.
Оглядел Борис серебряный рубль, новехонький, с сиянием, прошлого года чеканки. Бережно опустил его в кисет.
Стук в дверь удивил Сергея Николаевича. Сын входил к нему без стука. По настороженным глазам — привело необычное. Ткнул в мраморный стакан карандаш, закрыл записную книжку в зеленом коленкоровом переплете.
Прислонился Павел к щеке, как и всегда. По холодному лицу и одежде догадался, что он совершил уже верховую прогулку.
— Присаживайся.
Хмурясь, Павел оглядывал кабинет, будто сроду не бывал здесь. Понятно волнение сына. За эти дни кое-что он увидал собственными глазами и, признаться, одобрял выбор. И если, бог даст, дойдет до венца, не придержит родительское благословение. Девушка воспитанная, обаятельная и не по летам серьезная. А приданое у них в роду не в моде — сам брал покойницу-жену с одной корзиной белья.
— Папа, я к тебе пораньше… — натужно заговорил Павел. — Каникулы на исходе, а мы еще не побыли одни. Все люди, люди…
Короткие толстые пальцы его нервно теребили полы жокейской тужурки. Опустился в кресло.
— Тебе знаком генерал Прахов?
— Прахов?
Высоко подскочила бровь у Сергея Николаевича, собрав на половине лба частые складки.
— Прахов, Прахов, — повторял он, силясь вспомнить. — Нет. Не имею чести знать-с. Кто этот генерал?
— Твой брат.
Разошлись морщины на лбу старого конезаводчика. Растирая под халатом впалую грудь, он с вялой усмешкой качнул головой.