— Изволишь шутить, сынок…
Смутился Павел; действительно, почему он вложил столько злой радости? Неужели близко к сердцу принял тот, явно случайный, разговор в Москве?
— Извини, папа… Шутка в самом деле злая. Но Прахов все-таки есть. Он преподавал у нас. Передам наш разговор, а?
Где-то в глазах отца глубоко, потаенно копились смутная тревога и любопытство. Расстегнул Павел деревянные пуговицы-вертушки на тужурке, цепко сплел на коленке пальцы.
— Генерал на рождество схоронил мать, старушку… Графиню Прахову. Отец помер раньше. Перед смертью она покаялась, что Прахов не родной ему. В бумагах он якобы обнаружил имя родного отца. Полковник, гусар… Служил в полку ея величества. Все сходится с дедушкой Николаем…
Отец и сын одновременно подняли глаза: на стене в овальной массивной раме красного дерева — масляный потемневший портрет усатого молодого гусара. Павел, откинувшись, щелкал стеком по носку сапога; пожимая плечами, спрашивал сам у себя:
— Не мог Прахов все выдумать. Да и зачем?
— Да-с, да-с, — Сергей Николаевич потирал висок. — А каков он из себя, генерал?
Встретив взгляд сына, отвел глаза.
— Возрастом не моложе тебя. Сходства… никакого с дедушкой. Ростом высок, в скулах что-то монгольское…
Старый Королев распахнул стеклянную дверь на веранду. Держась за створки, вдыхал степной воздух. Взял себя в руки. Прикидывал так и этак. Что, авантюрист генерал? В то же время походит на правду. Напрягая память, пытался восстановить давнишнее — разговоры с отцом. О матери он, конечно, спрашивал. Помнил, отец упорно отмалчивался. Кроме нянюшки, в далеком детстве возле него не было женщин. Но она, мать, все-таки где-то была! Могла дожить до этих пор в Москве, могла быть и графиней Праховой. Сам отец, гляди, и не знал о существовании другого сына. Или молчал. Интересно, что за бумаги оставила после себя графиня?
— Попрошу, Павел… Наташе ни слова, тем пуще — чужим. Я напишу запрос в военное ведомство. Как бишь его? Прахов? — Запахивая пестрый халат, смущенно кивал — Ну, ну… Вас ждут в буераке волки. Забыл? Я слышу, возле флигеля Митька борзых скликает. А ружье можешь мое взять, я уж не поеду.
Снял со стены, затянутой персидским ковром, двустволку и патронташ. Провожая до двери, спросил:
— Как Агнеса справляется с подарком?
— Наездница первоклассная. Назвала Корнетом.
— С подтекстом, — отец хитро прижмурился. — И как серьезны твои намерения?
Ребячьи щеки запылали. Натягивая жокейскую клетчатую кепочку, сказал, упрямо, независимо:
— Получу назначение в полк… буду просить руки.
— Решено твердо?
— Да.
— Изволь-с… У тебя есть отец, сестра… Их мнение надо бы знать.
Дверь распахнулась: сестра, Наташа. Позванивая шпорой, притопывала от нетерпения. Она уже готова к верховой езде. Белые лосевые сапожки, светло-зеленые брюки с леями той же лосины; просторная белого сукна блуза на резинке в поясе, отделанная по воротнику и обшлагам зеленым; мягкий малиновый берет с козыречком и стек довершали наряд.
— Папочка, отпусти корнета. Заждались там… Вытеснил Павел сестру из двери, гулко затопал по черной лестнице.
У коновязи на Бориса налетел Федор Крутей. Тряс за плечи; засматривая в глаза, выспрашивал, как провел всенощную, что дома, скоро, нет ли вернется на зимник Чалов…
По душе встреча и Борису.
— Ты-то сам… у матери побывал?
— Бегал. Переодевался вот…
Щелкнув портсигаром, Федор опустил его в карман голубых шаровар; указывая на панский дом, сознался;
— Тут все время… при молодом хозяине. Развлекались с гимназистками. Косяк целый был. Вечером проводили. Одна осталась…
Не укрылась от Бориса горечь в его словах. Сбивал плеткой со стояка божью коровку, лишь бы не глядеть в затосковавшие глаза.
— Вот она… — до шепота снизил Федор голос.
У крайней яблони, облитой розовым цветом, — барышня; вся в черном, одетая парнем — сапоги, штаны в обтяжку. Покажись девка в таком наряде у них на улице, засмеют. Идет, и ноги все, как есть, на виду…
— Куда ты девался?! — набросилась она на Федора. — Нарочно исчезаешь. Я же вижу.
— Еще выдумала.
— Оставил с этими ухажерами… И Павел куда-то пропал. После прогулки отправишь меня в станицу. Уехала бы вчера с девочками…
— У тебя Корнет… Пришпорила — и дома.
Сердито сощурилась. Ткнула ему яблоневую веточку; обеими руками укрепляла литой желтый узел волос.
Отводя глаза, Федор отрывал губами листья.
— Да, Агнеса! Вот он, укротитель… Борис!
Оставила Агнеса волосы. Ступала сторожко, будто у нее под сапогами не земля, а мартовский ноздреватый лед на Маныче. Борис в упор увидал карие глаза, подсиненные небом. Смущенно поправил шапку; плеть, свисавшая с правой кисти, раскачивалась, касалась латаного колена.
— Извините, я думала, вы из дворовых… Федор рассказывал… Страшно садиться на неука, а?
Борис шевельнул плечом. Безо всякого стеснения Агнеса взяла его за рукав, повела вдоль коновязи.
Темно-гнедой дончак, какой сбросил Чалова, стоял крайним, за офицерскими лошадьми. Переступая, грыз деревянный брус. Вскинул горбоносую голову, торчком поставил уши. Отзывался тихо, нутром, шевеля губами и вбирая поджарый живот.
Спрятавшись за спину, она подталкивала Бориса, шепотом уговаривала:
— Да не бойтесь, не укусит. Смело подходите. Почешите подбородок ему. Жаль, сахару не осталось, он любит сахар…
Усмехался Борис, но девичьи прихоти исполнял охотно. Конь всхрапнул; рванулся испуганно, обжигая злым взглядом. Посвистывая, силой нагнул за недоуздок, потрепал.
— Забыл, шалопут…
Из-за конюшни вывернулись офицеры.
— Вот она беглянка! Весь лес излазили.
Окружили Агнесу, одаривая речной зеленью. Подъесаул Гнилорыбов, освободившись от пучка молодого камыша, заговорил с Борисом; как тогда, в степи, угостил из серебряного портсигара.
Прибежал Павел. Громко подал команду седлать лошадей.
С моря наплывали ослепительно чистые облака, волоча по буграм синие тени. Охватывали тени знобкой прохладой. Дыхание теснил запах прели, исходивший от паркой земли, в него яростно вплетался хмельной дух прущей из-под омертвевших корней молодой полыни. Нежно-дымчатой прошвой окаймлял край степи ветляк по Манычу; ленивый изволок распорот глубокой ржавой раной — буераком, заросшим по днищу терновником, старюкой-бурьяном. Осенью согнал ветер в него со всех пашен ку-рай, перекати-поле; за зиму слежался курай под снегом, сбился в плотный войлок. Не продрать руками, только огню под силу. Выветренный, просушенный за погожие дни, трещал бы он сейчас оглушительно, на весь кут.
Выбрал Борис поположе рытвину, спустился; двинул Ветра в бурьяны. Храпел конь, косился — очумел, что ли? Скачками, екая селезенкой, вынес на другой бок буерака. Следом увязалась и Агнеса. Корнет тоже заупрямился, не хотел лезть в чащобу; получил стека. Догнала.
— Верно Наталья говорит, где-то в этой балке стая волков, а?
— Не диво. В такой дичи не только волки, табун схо-ваться может.
— Мы как вырвались…
— Боязно?
— У нас и ружья нет…
Прикрываясь ладошкой, щурилась на синедонное облако; проследила за тенью.
— Во-он, возле кургашка… Тень. Доскачем?
Сорвался галопом. Изогнувшись, отводила лицо от метавшейся гривы. Борис дал повод взыгравшему Ветру.
Корнет, пеня удила, топтался на кургашке. Всадница, побледневшая, с такими же разгоряченными глазами, как и у лошади, встретила упреком:
— Пока собрался… Тучка наша уж во-он куда утащила свою тень.
— Тут их по степи… Погоняйся за всеми.
Агнеса обидчиво шевелила побелевшими ноздрями. От Павла ускакала бы. Этот дикарь тревожил, возбуждал любопытство. Чем расшевелить его? Пошла на хитрость; качаясь в седле, подтыкала пальцы под взмокрев-шие подпруги.
— Вроде ослабли… Не свалюсь?
— На земле очутишься.
Откинувшись на луку, она деланно рассмеялась.
— А хотел, чтобы я упала?
— Падай.
Тревожно забилась в крике сорокопутка: бурый, с черными острыми крыльями подорлик рыскал н-ад сурчинами. Поискала ее Агнеса, разбирая поводья, спросила:
— Борис, у тебя барышня есть?
— Кисет она, что ли? В карман ее не положишь. Где-то, значит, есть…
Небесной синью вспыхнули у нее глаза — нашла, чем уколоть:
— Весело ей, наверно, с тобой… Представляю.
Борис, перегнувшись, ощупывал легкое английское седло, хмуро буркнул:
— В аккурате седловка.
Подчиняясь неясному чувству, тревожившему ее, Аг-неса обхватила ладонями его щеки и ткнулась в обветренный рот. Ошпарила дончака — скрылась в темневшей балке.
Рукавом мазнул Борис по губам. Свесился с седла, подобрал в траве дымящийся окурок. У буерака натолкнулся на Федора, выбиравшегося на гору. Низом, у зарослей, осторожно ступал по кочкам белый араб Гнило-рыбова; подъесаул держал на изготовку боевую винтовку. Вдалеке, на этом боку, отрешенные от общего дела, рядком держались хозяйская дочка и ротмистр. За буераком, сбившись в кучу, совещались офицеры; пан, привстав на стремена, водил рукой, как бы охватывая излучину. В сторонке — денщики и дворовые с пятнистыми борзыми на поводках.
— Что у вас? Со всего маху перелетела буерак. А теперь во-он носится, как очумелая.
— За тенями гоняется.
Хмыкнул Федор, глянул на подъесаула, шепотом поведал:
— Пашка ей предложение сделал…
Больно отозвалось у Бориса. На панском дворе еще понял… Куда ему, безродному, тягаться с сыном Королева!
Чужие сердечные муки растеребили и свои. Острием косы вошла в него Нюрка. Славная девка на погляд и нравом; не избалованная, даром что живут в достатке: круглый год на базу, в степи наравне с братьями и батраками. По вчерашнему случаю на девичнике убедился — не отдаст атаман дочку за него. Берегут казачью честь; а тут вовсе — кровь. Разбавлять алую, казачью, мазутной, мужичьей. Не видать ему Нюрки, как своих ушей. Чует и сама Нюрка: оттого тяжелы, безрадостны их встречи. В хороводе, на свету, не подойди, не задержи друг на дружке взгляд больше положенного — тайком, по-темному, за садами, как воры…