— Сволота… Дезертиры. Лезут, как из гадюшника. Нашего подстрелили…
Иван зарделся — сам недавно воровски обогнул Торговую.
— К вам их просачивается мало. Соскакивают в степи, обходят Торговую. Наслышаны от самого Тихорецка… А винтовки сохранить всякому охота.
— Вот именно, всякому…
Поднес Алехин к потухшей папироске зажигалку, затянулся глубоко; выпуская из ноздрей дым, вернулся к прерванному разговору:
— Так вот… Поможем с оружием. Пошлю на ваш участок усиленный патруль. Казачьи эшелоны не обещаю разоружать… Не про нас с вами. А так, перелёту-хов, всякий сброд… Но винтовок с патронами наскребем. Гарантию даю. Загвоздка тут… Атаман ваш зашевелился. Оружие не в те руки может попасть.
— Наша на то забота, товарищ Алехин.
— Добро. Унтера надежного выделю. Вот он звонил, Перцов. Чистый перец, возьми на язык, света не взвидишь.
На гул рельсов он приник к оконной решетке. Выкатил товарняк. Груженый.
— Солдатня? — Иван тянулся на цыпочки.
— Казаки. Редкие сутки не принимаем из Царицына либо из Тихорецкой состав. При всей амуниции, с конями и оружием. Дуют на Новочеркасск. Каледин не распускает их по домам.
Задребезжал телефон. Слушая, Алехин хмурился, мрачнел, нащупывая на подоконнике фуражку.
Августовские сумерки крутеют скоро. С весны и все лето не выпадали дожди. Теперь зачастили. К вечеру наваливаются на бугры за Манычем и Салом непроглядно-синие тучи с опаленными рваными краями; к полуночи они сдвигаются над станицей, застя звездное небо, — по жестяным крышам тарахтят крупные капли.
Воровские настают ночи, конокрадам да домушникам на руку. Темень! На глаза не надейся — уши востри. Но эти ночи кутают не только темных людишек…
По глухому забурьяненному проселку, перещелкивая ступицами, тяжело идет бричка. Безголосо навис с передка возница, дергая вожжами, подстегивая на — взгорках кнутом. Саженях в полсотни позади и впереди — охрана.
Бричку Иван встретил в балочке, за Солонкой. Новиков отпустил с тайного совещания; и там важный разговор — о создании партизанского отряда, об объявлении войны атаману. Но опять-таки оружие… Без него и огород нечего городить. По радостному визгу Фильки догадался: бричка не порожняя.
Филька — парень лет четырнадцати; можно сказать, приемыш. Сирота круглый, батрачил у родного дядьки-молоканина на хуторе. Не потрафил; избил его по-свойски дядька чересседельником. В отместку племяш поднес спичку к амбару и сбежал. Шатался в Новочеркасске, Ростове; кормился возле базаров, пристаней, на вокзалах. В Ростове у собора — перед самой войной — и свела его нужда с купеческим приказчиком. Проникся Иван к бездомному — больно схоже со своей безотцовщиной. Привез в станицу, упросил хозяина пристроить к складу или в магазин. Купец, тонкослезый по натуре человек, выслушал, отмахнулся;
— Нужен — бери. Чур, сам и воловодься с ним. Выпучил мокрые, побелевшие глаза, спросил:
— А ты, азият, нароком не подпалишь мои лабазы, а? Заострились у парнишки обсыпанные веснушками скулы.
— То ж за дело! — задрал рубашку, повернулся спиной. — О, гляньте, содрал, как рубанком, кат собачий…
Пряча папироску в рукав, Иван то и дело останавливался; вслушиваясь, просил Фильку помолчать. Но того, как назло, распирало:
— Ух, ловкач, Перец! Особо офицерню требушит. «Ваш документ?» Ага, дезертир. «Оружию!» Один за наган было ухватился. Он за руку — в суставе хрястнуло.
С неделю Филька обитал при комендантском взводе на разъезде Ельмут. Изъятое оружие ночами сносили в балку, в терны. Навидался всякого — выпирало из него. Поделиться охота и уловом, и ловкачом Перцем, унтером, и тем содомом, коий творится в поездах.
— Будет тебе, — одернул Иван, — дома расскажешь. Слышь, топот?
— Почудилось…
Убыстрили шаги — оторваться от догнавшей брички. Замерцали станционные огоньки.
— Ага, доехали, — обрадовался Филька.
— На гребельке могут встретить. Не объедешь Солонку. Сбегай, я бричку задержу. Свистнешь. Выворачивай карман… Наган.
Не с охотой вытаскивал Филька из-за штанного пояса маузер с деревянной рубчатой колодочкой — подарок унтера.
— Как же без него?
— А схватят? — обозлился Иван. — В лучшем случае, шею намылят: не шатайся по ночам.
Остановил Иван подводу. Подошли задние охранщики.
— Чего встали?
— Фильку на гребельку послал…
Возле купеческих лабазов их ждали. От дощатой ограды отделился сосед, Михеич.
— Либо блукали в степе, а?
По голосу его Иван почуял неладное. Спрыгнул наземь, отряхивал в потемках пиджак.
— Чего стряслось, Михеич?
— И отлучиться боюсь… Пересказать бы своим кому…
— Не тяни, выкладывай.
— Обыск у тебя… Ей-бо. Сам окружной полицейский пристав, Яков Горбачев. Зараз у купца чаюет. А атаманские казаки кругом двора поховались. Поджидают, стало быть…
Иван выругался.
— Вот уж случай выпал, — продолжал сосед. — Смеркалось, сбираюсь вас встречать… На пороге — дочка, Стешка. «До купца Горбачев нагрянул с казаками! Всю комнатушку у Ивашки-приказчика перевернули». Вот те на, думаю… С груженой подводой — в лапы.
Стешке, горничной купца, верить можно. Сбил Иван на лоб кепку. Куда оружие? Сам настоял: укрыть в подвалах хозяина. Не будут ищейки вынюхивать. А дело обернулось… Одно успокаивает: гоняют чаи с купцом — об оружии не ведают. За митинги, прокламации…
— Послушай, Михеич, обыск только у нас?
— Почем я знаю?
Кто-то положил руку на плечо. Вгляделся: Ямковой, телеграфист.
— Вали, Иван, из станицы. Приметный ты тут человек. Добрался до тебя пристав. Тимошка Никифоров, из Платовской, с подводой дожидается…
— Погоди… С бричкой этой куда же деваться?
— Затем и прислал Новиков… Есть местечко. Ступай на переезд, к стрелочной будке. Доставит тебя Никифоров на Ельмут. Через три часа должен проходить ночной царицынский. Ну, бывай…
Как телок к матери, ткнулся Филька. Прижал его.
— С парнишкой-то?
— Горбачеву он не нужен, а если купец выгонит… Определим. Неча хвостом таскаться. И сам не знаешь, куда кинет. Не навовсе оставляешь…
Светом, едва пробилась заря, Иван лежал на крыше санитарного вагона, правясь от Дона к Волге — в Царицын.
ГЛАВА ВТОРАЯ
Состав задергался, притормаживая. Под городом, после Абганерово, Ивану удалось на ходу с крыши переселиться в тамбур. Носастый, темнокожий проводник покосился недобро, но промолчал — смутил непривычно опрятный вид пассажира. Вышел из вагона. Удивляла малолюдность. Оставил за сутки позади более десятка степных станций; знает, что делается.
Царицын встретил хмуро, подозрительно. Вход в вокзал преградили юнкера.
— Документы?
Вынул обтертый кожаный бумажник.
Безусый, с цыганскими навыкате глазами юнец с красным бантом повертел удостоверение; недоверчиво сличал с карточкой. Надуваясь от важности, отвел штык.
Вокзальная площадь тоже безлюдна. Час не ранний, а горожан на улицах не видать; расхаживает патруль.
Ветерок гоняет по булыжной мостовой обрывки газет, прокламаций; крутит у каменных бровок окурки, песок, цветные обертки от конфет, семечную лузгу. На круглых кирпичных тумбах, заборах и стенах домов шелестит по-лусодранными театральными афишами, объявлениями былых собраний, митингов. Все это — осадки, мусор от недавних бурных дней…
Чуял Иван, затишье нехорошее. Оно, оказывается, не только в Сальских степях. Схлынула большая вода, и река вошла в свои берега. Потешился народ новенькими, сверкающими, как медяки свежей чеканки, словами — свобода, равенство, братство, — и все встало на свои места, как прежде, при Николае. У них в станице царский полицейский пристав опять занял свое насиженное годами место, а окружной казачий атаман Дементьев так и вовсе его не упускал. И тут, в городе, такое же…
При входе на Скорбященскую площадь опять юнкерский патруль. Пока добрался к Волге, не раз запускал руку в карман. Сколько лет тер купеческий квиток с печатью и карточкой, а нынче узнал ему настоящую цену. Хорошо, не швырнул по ветру с крыши вагона — дальше вокзала не ступил бы.
Издали увидел тесовую крышу; узнал и длинный, как гроб, домишко, приткнувшийся боком к высокой кирпичной стене. Не подпорка, он давно бы рухнул, завалив улочку почернелыми, сгнившими бревнами. Дом полутораэтажный — нижняя половина в подвале; сразу от него, за нужником, круто уходил изрытый песчаный обрыв к воде.
Бывал давно в этом доме. Низ занимает старший брательник с семьей. Вырытые в земле ступеньки стоптались. Удобно, наверно, в гололедицу и в дождь: съезжай на подошвах прямиком в щелястую расхлябанную дверь. В чулане нашарил дверную скобу. Со свету темно и в комнатке; приморгался: мальчонка, лобастый, курносый. Сосет грязный палец, глядит без любопытства, насуп-ленно.
— Витька? Ну, здорово… Дядька твой я, Иван.
Схватил племянника под мышки. Беда, подкинуть некуда, потолок темя давит.
— Недоверчив, однако, ты, парнище.
— Кто те знает, можа, ты вовсе большевик…
Озадаченный, поставил на ноги, хрипловато спросил:
— А что… большевикам ходу до вас нету?
— Чего выдумал… Их вона юнкера с ружжами вылавливают на обрыве да в тюрьму.
— Погоди, погоди, парень, — Иван вытащил из-под стола табуретку, но не сел, положил кепку. — За какие такие грехи в тюрьму их, а?
— Смуту поразвели скрозь. С войны тикают, герману продались… Из-за большевиков в городе и хлеба не достукаешься, очередя страшенные.
Заглянул робко Иван в другую комнатку. Свету больше, пригляднее: на оконцах марлевые чистые занавески, кровать железная, покрытая тканевым одеялом. Люлька, подвешенная на ремнях к крюку в потолочном бруске. Пестрой шалью завешена; махорчатые концы спускаются до земляного пола. Отогнул край: маленький. Нос пуговкой, сопит, как поросенок.
Витька потащил за полу в прихожку. Теребя старый отцовский картуз, повелел:
— Коли ты тот самый дядька Ивашка, про какого тятька сказывали, доглядай тут за малой. Она не дюже из шумливых. Только ты ей рожи корчи, как проснется, да пострашнее. Она любит. А я во как должен отлучиться… Де-ла.