— Третью группу за ночь… — заговорил усталым голосом. — Твои сослуживцы, Петро, гарнизонные. Из станиц, хуторов, а больше шахтерские… Нет, Каледин не отдаст без крови власть. Чтобы взять ее, нужна сила. А силы той тю-тю. Арест делегатов — открытый вызов белого Дона Центральной Советской власти, Питеру. Каледин на том не остановится. Двинет офицерские части в Ростов. Того хотят прихлебатели… Скажи, как побесились после питерских событий. Меньшевики, эсеры… С вожделением глядят на Новочеркасск. Атаман заигрывает с ними в демократию. Что это я вас… Голодные с дороги. Придвигайтесь к столу. Самовар не остыл еще.
Пожилая женщина в низко повязанной темной полушальке поставила на стол сковородку жареной картошки, изрезала подовую хлебину. Дав гостям опорожнить сковородку, Васильченко заговорил, обращаясь к Алехину:
— Михаил Васильевич, на тебя комитет возлагает надежду… Сделай все, чтобы удержать Елизаветпольский полк. Хоть на месяц-два. Сам видишь, мы не имеем еще своих революционных сил для установления Советской власти на Дону. Но установить — полдела. Ее необходимо защитить. А полковой комитет, по словам Малышева, склонен распустить солдат…
— Да, слухи есть, — Алехин потянулся к самовару. — Задача трудная, Семен Филиппович. Солдаты рвутся домой…
— Гм, делить землю, — Васильченко, разогретый чаем, тяжело облокотился на стол. — Ты как, Петро, не прочь получить землю, а? А кто даст ее?
Налитой кулак председателя городского комитета рисково опустился меж блюдец. Алехин, не желая обострять разговор, поспешил заверить:
— За весь полк не ручаюсь, Семен Филиппович. Батальон, квартирующий в Воронцово-Николаевском, попробую… Малышев бы не устранился. Выборная власть в его руках.
Васильченко устало прищурился, расправляя украинские усы.
— На Малышева полагайся. Вчера у нас были соседи твои… Великокняжевцы. Начальник станции, Толоц-кий. Рассказывал о ваших давних связях. За оружие спасибо вам от них. Теперь помогите скинуть окружного атамана, полковника Дементьева. Подпольный ревком готов взять на себя организацию Советской власти в Сальском округе. Округ единственный во всей Донской области, где преобладает иногороднее население. Именно на него бы нам и опереться в борьбе с Калединым. Близость к Новочеркасску — вот в чем преимущество. Это — раз. Великокняжеская связана железной дорогой с Царицыном, Тихорецкой и Ростовом. Два! Поглядите…
Очистил от посуды край стола, расстелил потрепанную карту Области Войска Донского. Возбуждение улеглось так же быстро, как и вспыхнуло; водил обкуренным пальцем по синей жилке — Манычу, мрачнел. Хлопнул пятерней, сокрушенно качая коротко стриженной угловатой головой:
— Вот где собака зарыта… Приманычье. Низовые станицы. Багаевская, Егорлыкская, Манычская, Мече-тинская, Ольгинская. Богатейшие казачьи наделы. На них Каледин обопрется. Вот они у него, под локтем. Тут-то и оставляем мы ему вспаханным поле. Ни одного нашего посланца! Едва ни во все округа отправили — сюда нет.
Петр поймал на себе взгляд Васильченко. Мимолетной была встреча, вскользь, но он вдруг ощутил горячий прилив к щекам. Понял, что и Васильченко думал именно об этом: кого же послать в Приманычье, как не его, Красносельского! Не успел обдумать, подобрать слова — опередил Васильченко.
— Видит бог, Петро, ты нам с неба пущен… Ведь тамошний, приманычский! Михаил Василич, да погляди ты на этого человека…
— Привел тебе его, Семен Филиппович. — Алехин, поняв, куда клонит председатель, подбросил огоньку — Как же, земляки…
Сдернув карту, Васильченко положил на стол кулаки. Пристукивал в такт словам:
— Ой, как нужен, Петро, ты здесь… А там во сто крат нужнее. Комитет не нынче завтра уйдет в подполье. Собственно, ушел. Одно «Знамя», газета, еще на поверхности. Деваться ей некуда… Будет ждать своего часа. Все члены комитета получили инструкции, свои участки в подполье. Отведен участок и тебе… Но ради такого… Поезжай! К семье. Запасись от врачей бумагой о ранениях. Можешь попасть под казачью мобилизацию. Не исключено. Задача одна: вырвать из-под калединской агитации фронтовиков. Не дать задурить им головы. О зажиточных слоях не помышляй. Налегай на иногородних и беднейших казаков. Неустанно разъясняй суть Советов. Сказать есть тебе о чем — сам побывал в Питере. Удастся — формируйте краснопартизанский отряд. Инструкций, ясное дело, дать на этот счет не могу. Не знаю, как обернется там… Жаль, ты не казак. Вожака ищи из местных, за кем бы пошел народ. Связь держи с Торговой… Как ты, Михаил Васильевич?
— Завтра заберу с собой. Я на дрезине. Доставлю в Шаблиевку, а то и на Манычский полустанок. Ты, кажись, из хутора Казачьего?
Петр тер заволосатевший подбородок, ошарашенный крутым оборотом дела. И не помышлял он, что так нежданно за столько лет встанет возможность обнять близких.
В хутор Казачий семья Красносельских перекочевала из Бекетовки. Петр отбывал в ту пору действительную. Отец расхваливал в письмах богатые хлебные места на Маныче, ждал с нетерпением его, старшего, чтобы вместе приложиться к щедрой земле. Сперва удивило и расстроило скороспелое решение родителя оставить фабричное ремесло, город Царицын и затеряться в степной глухомани. Отпуску помешала война. За годы окопной жизни, лежки в лазаретах смирился со сменой жительства; попав в Ростов, в запасной полк, и вовсе свыкся — безвестный Казачий рукой подать. Можно бы и наведаться, но захлестнули бурные события. На громкое слово не мастак, но полчане-запасники выбрали в полковой комитет: знали цену сказанного им. Доглядели в нем деловую жилку и ростовские большевики.
В дрезине Петр осознал, куда едет. Прильнув к стеклу, вглядывался в рыжие бугры, напоминавшие волжские, в хутора, скрытые облетевшими садами, в вороньи стаи, в полосы зяби. Черные, вывороченные лемехом пласты живо воскресили в памяти отца: этой землей прельщал. Вспомнился он тамошний, бекетовский — в обугленном фартуке, с клещами, на ухе болтаются очки, стянутые в переносье тряпочкой. Явственно увидал и мать; тоже давнюю, какою оставлял на вокзале в Царицыне… Глаза испуганные, но сухие. Другие матери закатываются, безумно хватаются за тронувшиеся вагоны… Какая она теперь? Младших, Якова да Ивана, знает озорниками; оба они парубками ушли на войну. Иван пропал без вести, Яков жив, должен бы вернуться. А Иринка с Захаркой оставались вовсе малыми. Сестренке уже шестнадцать…
— Чего скис, земляк? — Алехин положил руку на плечо. — Домой едешь. Жена ждет?
— Не обзавелся.
— Вон как… Ломаешь-то сколько?
— Плюсуй четыре действительной.
— Подвезло тебе. Годки, выходит, мы. Я тоже с десятого призыва. В войну уже погоны солдатские сменил. Усцел обзавестись и семьей. Дело недолгое — семья. Казачку отхватишь. Хуторского атамана дочку.
Алехин подбадривал. Говорить о дельном мешали посторонние. Четверо солдат, елизаветпольцы; пятый напросился в попутчики. Устроился у самой дверцы. Пуховый шарф, сатиновая рубаха да домашний мешок указывали, что он со строем расстался раньше; приезжал в город по семейным нуждам. Узнать бы, из каких хуторов? Негде возле него приткнуться. А кричать бесполезно: видавшая виды ручная дрезина гремит, скрегочет на разные лады.
— К ночи будем в твоих краях, Михаил Васильевич? — спросил Петр, отыскивая за облаками полуденное солнце.
— Часиков в десять. Таким ходом. Заночуешь. Утром на базаре подводу поищешь из Казачьего.
— А зачем на Торговую, ваше благородие? — подал голос попутчик. — В Казачий Хомутец прямой путь вот с Мечетки. Полета верст с малым. А с Торговой — ого! Да тащиться еще до нее… Берусь доставить.
— Казачинский сам?
— Так точно.
Грубое курносое лицо солдата подкупало добрым доверчивым взглядом серых широко поставленных глаз и завидным здоровьем.
— Пожалуй, убедил. Мечетинская за полустанком. Прощались в сторонке. Обмолвившись о связи, Алехин мрачно пошутил:
— Круто придется, двигай через бугор в Торговую.
В станицу Мечетинскую не заходили. Свалив с насыпи, выбрались сквозь заросли талов на проциковский проселок, споро уводивший в балку. Солнце выглянуло из-за облаков. Ослепительная белизна запалила пожаром рощицу по бугру. Петр, подтянув пояс, шагал с облегченным чувством; рад позднему осеннему теплу, молчаливому проводнику, свалившемуся с неба, и долгой степной дороге — будет время подумать и порасспросить.
— Налегке, гляжу, — заговорил попутчик, поправляя на спине мешок. — По нонешним временам ни с сумкой, ни с винтом солдат не расстается.
Петра удивили не слова с колючим смыслом — безразличие. Не расспрашивает. Новый человек, солдат, даже без сумки, идет к ним в хутор. К кому? По какой надобности? Приноравливаясь к его ходкому пехотинскому шагу, спросил:
— Считаешь, винтовка нужна еще?
— Какой же он солдат без нее.
В этих словах — осуждение. Невольно Петру захотелось оправдаться.
— Я отстрелял. Дурным мясом пуля во мне обросла. Не расспрашиваешь чего же?
— Я давно догадался… Ты — Петро, Красносельских вон. С Яковом, брательником твоим, дружки, по окопам таскались. Недели полторы как вернулись..
— Сам-то назовись. Неловко получается…
— Сидоряки мы. Кличут Федот.
Выяснилось, Сидоряки не коренные казачинцы — тоже переехали в хутор перед войной. Отец кровельщик; чинит по станицам богатым казакам крыши. Они с братом помогают ему.
— С городу я, — сознался Федот. — Кое-что из барахлишка обменял… Пообносились за войну до крайности. Брательник, младший, женихается уж… Негоже с голыми коленками на улицу ходить.
— Ты, пехота, не шагай так, — взмолился Петр. — Не ходок я.
— Знаю вашего брата, артиллериста. На лафетах пообленились. Бывало, тя-янутся… День гудит, два гудит, а фронту и в помине нету. А ты из Питеру?
Молчальник попался. Полдня сидел на своем мешке. И с Алехиным они не перебрасывались.
— С чего взял? Моя выздоравливающая команда в Ростове. Сели-то в дрезину вместе.
— Не придуривайся овечкой, Петро. Мы с Яшкой вашим в Ростове, когда с Кавказу прибыли, отыскали твою казарму. Там и шепнули… А в Питере в самый раз большевики головки кадетам отвинчивали. С чем там бывал, н