ам не ведомо… Но, думаю, их благородие не панькался бы так с тобой. Знаю я его… Алехин, военный комендант на Торговой. Большевик закоренелый.
— Ну, Федо-от… Коль такой ты дошлый, введи и меня в курс хуторских ваших дел. Совет установили?
Федот замялся.
— Покуда атаман. Он нам не указ. Центральная власть издала декрет о земле. Каждый вечер мусолим.
— Гм, — Петр хмыкнул, перенимая его благодушный взгляд. — А в Новочеркасске еще войсковой атаман. На кого он опирается? На вашего хуторского. Вон их сколько кругом, хуторов, станиц…
Федот содрал с упаренной шеи пуховый шарф.
— Так мы своего можем и спихнуть к едреной матери. Ежели гуртом…
— Значит, нужна сила.
— Ха, сколько ее, серой! Все с винтовочками явились. Мы с Яковом тройку лишних прихватили. Хозяйственный братан твой, ей-богу.
— В семье не без урода. А я порожнем.
Федот, не чуя усмешки, успокоил:
— Поделимся. Башка нам твоя надобна. А братию кликнуть не сложно. Сами сбегутся. Землю делить!
Задумчивым взглядом обвел Петр подернутую голубой дымкой степь. В самом деле, приманычская земля благодатная, тучная и щедрая даже на глаз. Не хотелось омрачать весеннее настроение солдата. Сам-то понимал, без крови не обойтись…
Добрались до места к полуночи. Еще подвезло: казак на быках попался возле экономии Гудавского; подкинул за махорку да свежие городские новости до великокняжеского шляха. Федот, не заходя к себе, выкликнул в оконце дружка.
— Магарыч ставь, — сказал он, не обращая внимания на сердитую ругань заспанного Якова. — Гостя такого доставил…
Сам в хату не пошел. Присел на завалинку, вытянув одеревеневшие ноги.
Освоился в хуторских порядках Петр. Не успела схлынуть родительская забота, в широкие объятия приняла улица. Таскались гурьбой по хатам, из двора во двор; до света засиживались за картами, на девичьих посиделках. Окопная дружба прочно въелась. Казак, хохол — за одним столом, в обнимку. Хватили лиха одинаково все; чужбина сроднила, уравняла.
Но единодушие было кажущимся. Не всякому разговору отведено достойное место за общим столом. Пока вспоминали ратное, руки покоились на плечах друг друга; чуть речь сбивалась к насущному для хлебороба — глаза трезвели, дичали.
За рождественские праздники Петр перебывал едва ли не во всех хатах и казачьих куренях, в какие возвращались служивые. Охотно сдвигал стаканы, не чурался уличных игрищ, картежных сборищ. Сама собой сбилась компания на их краю хутора. Заводила — Володька Мансур, сын мельника, из мужиков. Урядницкие лычки, крест с медалью и лихой забубенный нрав притягивали к себе бывалых и желторотых. Выделялся он изо всей братии и возрастом; тридцать, а все парубкует. Общительный, выпивоха, плясун.
К Петру потянулся Мансур с детской доверчивостью; неизвестно чем взял — человек ли свежий, не хуторской, то ли просто умеет слушать. В душу мельнику вошла казачка, вдова. Носит, будто осколок от германской фугаски. Ядовитая баба, заигрывает, но держит вдалеке. Ошалел залежалый парубок. Не пьяная болтовня — признавался трезвый. Видал как-то на вечерке Петр ту присуху. Казачка в самом деле обворожительная. Сноха хуторского атамана.
— Удачно, у атамана нет дочки, — осторожно посмеялся Петр, некстати вспомнив слова Алехина в дрезине. — Потерял бы голову и я…
Мансур не воспринял шутку. Вечером у Григория Крысина, казака, вернувшегося из лазарета, он ни с того ни с сего вспомнил утренний разговор.
— Слышь, артиллерия, — толкнул в бок. — У атамана нашего была дочка. Э, братуха, такая брага заварилась… Лютому вражине не пожелаю пережить. О друзьяке нашем… Не знаешь ты. Прибудет тоже скоро. Пойдем встречать.
Догадывался Петр, о ком речь. Егор Гвоздецкий, с кем он сошелся так же, как с Федотом Сидоряком, не раз упоминал их общего дружка, Думенко Бориса. Считает, на него можно положиться. Самый высокий чин в хуторе среди иногородних — вахмистр! Но его, Петра, смущает: батька у вахмистра не хуже старого Мансура. Владелец другого в хуторе ветряка. Неизвестно, куда погнется при сильном ветре. Мансур тоже пока свой за бражным столом. А расколются, куда встанет?
Вечером сошлись у Красносельских свои — братья Сидоряки, Гвоздецкие. Федот насел, едва переступив порог.
— Хватит, Петро, приглядываться, примеряться! Пускай Яшку на колокольню. Мастак он трезвоны выводить. Объявляй народу! Чем Егорка вот не председатель комбеда? По всем статьям гож. Выкинем атамана Филатова из правления, посадим Совет. Рождество позади. Скоро и пахать…
— На рождество цыган шубу продал, — отшутился Петр. — А зима напоследок берет.
— А что? — поддержал дружка Яков. — Зачитаем декрет. Не посмеют поднять руку.
— Не посмеют… Устыдил, вишь, декретом. Защищать чем будешь Советы?
— А быть как же? — Федот, тараща светлые глаза, присел на топчан.
Знал бы сам, Петр, как быть. У Каледина — войска. Есть части, не покидавшие Дона всю войну. А полки, вернувшиеся с фронта? Они тоже никуда не делись. Воочию увидел, что тревожило Васильченко. Состоятельные казаки Советы не поддержат. На фронте большевистской агитации они поддались — надоела кровавая бойня, окопный быт, вши, голод; глаза раскрылись на йойну, чуждую и грязную, скрываемую под личиной веры, отечества и царя. Царский престол оказался подгнившим; за «веру и отечество» клали головы солдаты кайзера и султана. Но дома порядков своих, сложившихся веками, зажиточные казаки менять добром не станут. Не будут делиться и землей с иногородними. Кивают на помещичьи владения: мол, берите, коль охота, мешать не будем, но к нашим наделам руки не тяните.
Вчера это высказал рядовой казак; отец его вместе с сыновьями имеет ежегодный надел в полусотню десятин. Отозвался он на какую-то выходку Володьки Мансура, хотя сам продолжал с ним пить, обниматься. Отъестся, отоспится, отгуляет казак и на клич войскового атамана опять вскочит в седло. Наверняка не пойдет в Пинские болота, откуда вернулся, но за свои казацкие’ привилегии встанет. Каледин под кличем «Не пустить Советы на Дон» ведет бешеную агитацию — большевики посягают на их земли, курени, веру.
— Не нам с вами устанавливать Совет в Казачьем, — заявил Петр, избегая взглядов хуторцев. — Выбросить атамана — это взяться за винтовку.
— Не отвыкли, чай!
— Вот-вот, Каледин тебе, Федот, за то спасибо скажет.
У Федота зло обострились скулы; потирая руки, высматривал единомышленников.
— Ты, Петро, вовсе свихнулся?
— Скажет. Ему позарез нужно… чтобы такая вот голь перекатная, как Сидоряки, Гвоздецкие, подняла штык. Каледин ищет, чем укрепить свою власть. А какая главная наша задача сейчас? Не дать ему вернуть доверие к генеральско-помещичьей власти казаков-фронтовиков. А чем? Сохранять добрые отношения между нами, продолжать фронтовую дружбу. Центральная власть готовит силы ликвидировать атаманскую верхушку в Новочеркасске. Нам нужно удержать казаков, изолировать от Каледина. Этим поможем ускорить его ликвидацию. А Советы на Дону — дело рук казаков. Установят они сами…
— Жди, покуда рак на бугру свистнет, — совсем опешил Федот. — Как понимать… указания тебе такие даны?
— Пролетарское самосознание подсказывает. Быт, нравы казаков складывались веками. И ломать их… Ой, нелегко. Нужно убедить казака в преимуществе Советов, вывернуть перед ним наизнанку его волосатую душу — сословно-кастовую спесь, ограниченность, реакционность. Не все, правда, поймут. Филатовы, Крысины, Мартыновы, Калмыковы — эти навряд ли. А Кондейкины, Никифоровы и им подобные… Одно звание — казаки. Терять им нечего, кроме невежества да долгов в атаманской казне. Именно они должны устанавливать Советскую власть, бороться за нее. А я, пришлый, возьмусь за штык… Такое воспримется как насилие, вроде того… вошел в чужой дом и поднял руку на старшего, отца. Как поведут себя дети? Чего, Прокофий, улыбаешься?
Младший Гвоздецкий смущенно отводил взгляд, неловко подаваясь за спину брата Егора. Вызвал общий смех Федот. Толкая своего братишку, спрашивал:
— Ванярка, на нашего отца бы навалились, а? Пожалуй, мы не сидели сложа руки…
В хату ввалился подвыпивший Володька Мансур со своим закадычным дружком, Костеем Пожаровым.
— Ага, сычи, сидите, беду накликаете на казарву! Не-е, без Борьки Думенко у вас не выйдет. У него рука наторенная… Слух! Атаман Каледин заказал долго жить. Пулю себе пустил…
— Брехать ты горазд, Мансур! — усомнился Федот.
— Чудак-человек. Мы с Котькой и помянули его. Си-дорка Калмыков прибежал с Новочеркасску.
На другой день Петр, напросившись к соседу-казаку в бричку, поехал в Торговую.
ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ
В клубок смешались ночи и дни. Крутился Иван Кучеренко, как в скаженном колесе. Недолгое подполье в Гумраке кажется раем: спал вдосталь на топчане, ел за столом, по-людски. Теперь же валился, где морил сон, чаще в дороге — на возах, в кузове автомобиля, в вагонах; жевал на бегу.
Власть в городе и уезде далась без пальбы, без крови — горлом, можно сказать. Но едва ли не с первого вздоха на нее, новорожденную, навалились саботажники; подбиваемые эсерами, меньшевиками, бросили работу почтово-телеграфные служащие, за ними — банковские чиновники, учителя. Город лихорадило. Совет — где терпеньем, а где и силой — сломил саботажников. Старые чиновничьи аппараты заменили новыми — комиссариатами. Жизнь вроде бы налаживалась…
А с юга уже надвигались свинцовые тучи. Осенью с Дона валом валили слухи; зимой Новочеркасск открыто объявил поход. Давнее свое намерение — Царицын должен быть присоединен к землям Области Войска-Донского — атаман Каледин начал осуществлять поспешно. Заручившись поддержкой Войскового круга, он тут же отдал приказ окружному атаману Максимову привести в действие воинские части 2-го Донского округа. Замаячили на белоглинных придонских кручах казачьи разъезды. Вот они, руку протянуть…
Совет вновь создал штаб обороны; председателем его назначили Сергея Минина. К нему в подчиненные попал и он, Иван. Как жителя Донской области, его определили в казачью секцию. Секцию возглавил казак-большевик Андрюшка Шманов. Оставив Гумрак, они перебрались в город, в здание штаба, выходившее боком к вокзальной площади.