Поискал на хмарном небе солнце, вынул часы. Далеко до темна! Не терпелось попасть к бабке Степаниде. Тряхнет за душу колючеглазого сапуна, заставит его высказаться…
Муська терлась котенком об ногу. Вчера испугала недетской суровостью, рассудительностью. А нынче ее будто подменили: дите как дите. Подхватил, кинул до тесового потолка. Закатившуюся от смеха, взвалил на плечи, внес в горницу.
Стол ломился от печеного и вареного. Искрилась бутылка настоящей, залитой сургучом.
— Будет заливаться, — упрекнула Махора дочь.
— Нехай потешится, — вступилась Акулина Савельевна. — Не часто такое у девчонки случается.
Поставил Борис дочку на ноги, сел рядом с женой. Муська вертела головой — не знала, к кому на колени. Забралась к отцу. Но тетка Пелагея согнала, подставила ей самостоятельно табуретку.
— Сидай тут, не засти батьке.
В сенцах — твердые шаги.
— Не, не, не отец, — определила Акулина Савельевна. — По топу чаю. Да и брички не было слышно…
Она поднялась; отряхивая длинную сатиновую юбку, выглянула в прихожку.
— А, Лазарь… Скидавай свой зипун.
— Не, Савельевна, раздеваться не стану…
Загораживая проем, в дверях встал Лазарь Томилин, мирошник. В рваном незастегнутом кожушке, крытом парусиной, цигейковой капелюхе с задранным ухом. Бо-родатусы, брови, ворот и капелюха забиты мукой; одни глаза мокро и свежо гляделись на сером лице, как проталины в Маныче.
— Поздороваться зашел. Сверху признал.
Борис жал корявую, потресканную, как обломок ивового корня, руку мирошника, чуть-чуть смущенный его пытливыми глазами.
Всю мельницу будто втащил за собой Лазарь; мукой, дегтем, мышами понесло по всей горнице. Муська первая отозвалась на запахи: зажимая пальцами нос, чихнула.
— Казала ему, оставляй наряды свои в прихожке. Духов наволок, спасу нема. По всему млыну, наверно, сбирал…
Укоряя мирошника, Акулина Савельевна достала из посудного шкафа рюмку, наполнила.
— Садись, садись, коли влез в таком виде. Во тебе, за служивого…
Лазарь выпил. Широко раздувая ноздри, нюхал кусок хлеба, крутил всклокоченной башкой:
— Подфартило Анисимычу: вчера одного встречал, ноне другого…
Акулина Савельевна опорожнила рюмку, потрясла кверх дном: вот так надо пить за встречу. Утерла губы завеской, поддержала разговор:
— Идут солдатики помаленьку, отвоевались. Не все, правда. Вон у Кийковых… Пирога, пирога, Лазарь, с капусткой… А ты, Боря? Чего совестишься? Ешь, тебе все стряпала. Махора, ухаживай за мужиком.
Нашла ласковые слова и для падчерицы:
— А ты, Пелагея? И не пригубила даже стопочку свою. Ради братушки… Живого видим, в полном здравии.
Зарделись прыщеватые щеки у Пелагеи. Смотрела под стол, на свои ноги в шерстяных чулках (галоши оставила в сенцах), не знала, куда деваться.
— Выпей, — настаивала мачеха.
Умоляюще глянула на нее Пелагея, но сочувствия не нашла. С отчаянием опрокинула стопку; прикрываясь желтой в цветочках шалькой, выскочила в сенцы.
— Добру перевод, — сдвинул мучные брови Лазарь.
Хозяйка налила ему еще, но он отказался:
— Не неволь, Савельевна. Ей-богу. Мне еще по валу лазить. Чой-то там нелады у нас. Жду вот самого, хозяина.
Поклоном поблагодарил за угощение, пожелал этому дому всего доброго и пошел, оставляя на полу следы от подтаявших валенок.
Засиделись допоздна — за окнами набряк краснотою вечер. Не дождавшись отца, собрались гости домой. Акулина Савельевна совала бабам узлы — свое печенье, жареное; помогла одеться внучке. Накинув пуховый платок, вышла вслед.
— Далеко не проведу, не прогневайтесь. За порог. Вот-вот нагрянут наши…
На крылечке задержала служивого за локоть.
— Ты, Бориска, не дюже отбивайся от батька… Не отпугивай его. Добрый он нутром человек и об вас печется. А ить, вправду, кому оно останется? — кивнула на ветряк. — Не сознается, но вижу, не по себе ему. Прибег утресь в расстройстве. Об чем шла промеж вас речь, не ведаю, но гляжу, насупоненный, как сыч. Подождал Лариона, ни с того ни с сего впряг коня, и укатили.
— Батянька! — не вытерпела Муська, позвала.
— Идет, идет, славная!
Акулина Савельевна спрятала руку под платок, подступила ближе.
— Сдается, не впрямь по мельничным делам — другая нужда погнала его в Веселый. Слушок тут на привозе подхватил… Навроде под Черкасском большаки объявились. И насколько вправду, казакам саму что ни на есть головку срубали. Так-то. А у Макея Анисимовича и нудьга. За ветряк оторопки берут. Ну-ка, большаки в самом деле одолеют, а?
ГЛАВА ШЕСТАЯ
Станичные тополя полыхали в рассветном небе. Белыми столбами над трубами стоял дым. Утро синее; над головой — бронзовый серп, звезды.
Зачарованно озирался Иван. Чудно устроен человек. Ни кола ни двора, а прикипел душой к этому дикому степному краю. Не куда-нибудь — сюда бежал с солдат-чины; да и теперь — чего не остаться в Царицыне?
— Никак, Кучеренко! Какими судьбами?
От стайки укутанных баб с деревянными лопатами — чистильщиц — отделился мужчина в черном полушубке и валенках. Угадал, когда тот опустил ворот: начальник станции Толоцкий. Стаскивая варежки, кивнул на товарняк, засыпанный снегом.
— Спальным вот.
— С прибытием, Иван Павлович. Кстати. День у нас нынче… Вспоминаем тебя. Розыск давал по линии в Царицын. Думали, пропал…
Растрогала и удивила встреча — знакомы накоротке. Скрывая смущение, усмешливо спросил:
— Что за престольный день такой среди великого поста?
— Престольный! Верно… Айда в тепло.
В самом деле, куда пойдет? К купцам Гоженко? Съезд, наверно, откроется к полудню.
В тесной комнатке натоплено. Хлопоча возле стола, Толоцкий возбужденно поделился новостью:
— Советскую власть выбираем. Окружной съезд. Первый в Сальском округе!
— В Царицыне с лета Советская власть.
— Сравнял… Мы на днях только с атаманом Дементьевым расстались.
— Жалко было?
— Еще бы… За кои годы сроднились. Пули силком развели.
Отогреваясь, Иван хватался за горячее колено трубы. Не хотелось сбивать возбуждения гостеприимного хозяина — умолчал, что объявился-то в станице благодаря съезду.
— Давай к столу, Иван Павлович. Крепкого на службе не держу, а крутым чаем побалую. Закуси сперва. Сало. А погодя двинем. Дмитрий Мефодиевич обрадуется… Новиков.
— Значит, и до оружия доходило?
— Не без него…
За разговором опорожнили чайник. Оказывается, Октябрьские события всколыхнули степную дрему. Эсеры обрушились на большевиков, гнули сторону кадетов; меньшевик фельдшер Полещук ушел вообще с политической работы. Казакоманы, Черепахин и Дугель, открыто с атаманом стали готовить силы для подавления сторонников Советов: из офицеров, юнкеров, воспитанников кадетских корпусов формировали часть, размещали по казармам.
В ноябре они, железнодорожники, Толоцкий, столяр Случаевский и телеграфист Ямковой, создали подпольный военно-революционный комитет. Председателем — Толоцкий, секретарем — Ямковой. Постепенно к ним подбились вернувшиеся с фронта братья Колпаковы, Марк и Илья, Круль, Теренченко, Быков, Засорин Илья, братья Соколовы; из распавшегося эсеро-меньшевистского Совета пришел Новиков. Толоцкий втянул в революционную подпольную работу Копцева и Забалуева, из управления дистанции; по обеим линиям, на Ростов и Тихорецкую, развернулась агитация за Советы. К январю ревком имел красногвардейскую дружину — более двухсот человек.
— Помогли изжить из станицы кадетов торговцы, комитет Елизаветпольского полка.
— Малышев? — Иван, побуревший от чая и новостей, отвалился к стенке. — Я ведь в августе бывал у них…
— Как же, помню. Я-то на маневровом паровозе тебя отправлял. Тот самый машинист, Лелякин, со своим помощником Бондаренко доставили оттуда партию винтовок и патронов. А в самый канун выступления, на крещение, получилась у нас измена… Садовник Реем пронюхал наши замыслы и осведомил начальникадистанции Чикова, а тот — окружного атамана.
Толоцкий потянулся к закопченному чайнику.
— Будет, — взмолился гость.
— Остатки разольем.
— Дальше-то?
— Всем ревкомом успели укатить на Торговую. Это и ускорило развязку. Два батальона выделили нам елиза-ветпольцы. Без сопротивления очистили станицу, в ночь на восемнадцатое января. Атаман с кадетами умелись в глубь степей, в имения конезаводчиков. А мы перешли на легальное положение, объявили себя Сальским военнореволюционным комитетом. Избрали председателем Дмитрия Мефодиевича. Он и готовит съезд…
Одолел Иван последнюю кружку; потянулся: не худо бы сомкнуть глаза.
— А свои силы у ревкома какие?
— Была дружина. Возглавлял местный казак-фронтовик Фирсов. Переименовали в краснопартизанский отряд. Теперь командиром Алехин.
— Из Торговой?
— Да. Дивизионный комитет Тридцать девятой стрелковой дивизии из Тихорецка прислал нам его с войсками. Один из батальонов еще при нем. Свой отряд, боимся, слаб. Оружие опять же… Люди есть. Да и хуторам, станицам нужно выделять — делегации осадили. Со всего округа едут, требуют оружия. И в Царицын гоняли паровоз, и в Тихорецкую. С миру по нитке собираем. Непонятная суета в Новочеркасске… Вести добрые, а там черт его знает. По телеграфу все еще идут призывы атамана Назарова, Корнилова…
Пропал сон; нет терпения — увидать бы то, о чем слышит. Надевая шинель, Иван благодарил за угощение, оправдывался:
— Извини, Николай Васильевич, не стану тебя ждать. За радушие спасибо. Я ведь не случайно в станице. На съезд приехал. Приветствие от царицынцев доставил. С Новиковым до начала бы встретиться… Баул мой пускай побудет, некуда с ним.
— Места не залежит.
Толоцкий, дивясь его поспешности, развел руками.
Съезд заседал в реальном училище. От света до глубоких потемок в просторном зале колесом шел гул. Распаленные ораторы сменялись без промедления.
Единодушие продержалось первый день.