Что-то отделилось от плетня, зачернело в проулке. Сдавил пальцами глаза: не померещилось? Всадники. За малой группой выступила плотная масса. Передний повернул коня. В тулупе, голова замотана башлыком. Глуховато спросил:
— Скажи-ка, братец, хутор этот Казачий?
— Так точно.
— Нам правление.
— А вот.
В знак благодарности офицер угостил куревом. Стащил Борис пуховую перчатку, долго копался. Выгреб три папиросы. Сунул в рот, остальные хотел положить обратно, но щедрый хозяин успел захлопнуть портсигар.
— Вижу, из служивых… Казак?
Борис завозился, устраивая папиросы в пазухе: слыхал, но на вопрос не ответил. Спросил в свою очередь:
— Из Новочеркасска?
Не ответил и офицер. Повернувшись в седле, поднял руку — давал сигнал.
Сворачивая за ограду, он увидел: из проулка вслед за всадниками въезжали на плац тяжело груженные подводы. Пыхтя пахучей папиросой, заспешил на окраину хутора.
В хате Степаниды застал картежную компанию. Карты нерастасованной колодой лежат посреди стола, рядом — непочатая бутылка. Говорил Красносельский. Строги, хмуры лица ребят. Бросил папаху и шинель на ларь поверх кучи одежи.
— Чуешь, Борис, об чем тут артиллерия балачки травит, а? — вскочил Мансур. — Филата из правления вытурить, а Советы вселить.
Борис, не глядя ни на кого, положил на стол папиросы.
— Пробуйте, офицер угостил.
В дверь вломились двое, из молодняка. Запыхались — бежали.
— Казаки! Полон хутор! С самого Новочеркасску!
— Атаман расставляет по казачьим дворам подводы…
— А подводы полны ружей да бомб!
— Погодите, — оборвал Красносельский. — Оружие, говорите, в подводах?
Парни неуверенно затоптались.
— Казаки промеж собой…
Володька Мансур грозно надвигался.
— Морды вам понабить, сопляки, за брехню… Ну-ка, вываливай с хаты!
Борис ухватил его за полу. По цепкому взгляду Красносельского понял: последнее слово предоставил ему. «Разлад тут у них… Володька колобродит. Не возьмется он за винтовку… — краем глаза косился на Мансура. Лица не видать, руки на свету. Одна, распяленная, будто лапа коршуна, вцепилась в голые доски стола; другая сдавливала черную бутылку у донышка — побелели ногти… — Нет, нет… И за винтовку, и за клинок эти руки возьмутся… Кого рубать? Метнется к казакам…» Указывая на бутылку, спросил:
— Одна?
Переглянулись — не поняли. У одного Володьки сработало по-своему. Оскалив щербатый рот, тряс ее над головой.
— Ну-ка, братва, выворачивай карманы! На стол все. Котька, пошукай у старой в гадюшнике посуду…
Не успел Борис перекинуться словом с Петром, а на столе прибавка — бутылок пять. Мансур, обрадованно хлопоча, уже вынул из одной затычку и наклонял к оловянной мятой кружке. Взял у него, закупорил.
— Этому добру мы найдем иное применение. Жаль, мало… Предлагаю вот что… Разойдемся по домам. Тащим все: куренку, брагу. Хоть черта собачьего, лишь бы от него в голове шумело. И разузнавайте об обозе. В каком дворе подводы и с чем… Коль беретесь за такое… нужно оружие. Молодняку. У фронтовиков по одной. Спробуем разжиться винтовок у самих казаков.
Петр понял затею вахмистра, поддержал:
— Думенко предлагает дело. Из Новочеркасска офицеры отступают в калмыцкие степи. Волокут за собой и походный арсенал. Повременим и мы со своим… Пока пройдут.
Рывками запахивал Володька дубленый полушубок.
— Зря, Борис, бузу затеваешь… На этих сопляков надежа малая. Одного добрячего казака хватит, чтобы сыпанули горохом… А сколько в хуторе найдется таких, как ты?
— С тобой взвод наберется.
— Покель погожу… — Он нахлобучил папаху.
Впервые друзья разошлись не поручкавшись.
До полуночи хуторские парни помогали атаману расквартировывать обозников. Старенькая, обитая дырявым войлоком дверь Степанидиной хаты хлопала на ржавых петлях — приходили нарочные. Выстудили все тепло, какое хозяйка наготовила с вечера.
Соседский парень Стешенко принес наконец долгожданную весть:
— У Никодима Попова, Ампуса, бричек пять, не то шесть… Просунул руку под парус — винтовки! Одна к одной, промасленные. Вон рука еще в мазилке.
Хлопец оглядел возле лампы растопыренную ладонь — сам убеждался. «Это подходяще, — думал Борис, застегивая шинель. — К Ефремке нагряну, по старой памяти… Виделись, правда, днем. Ничего, с бутылкой, обмыть встречу…» Кликнул парней, своих краянских, Ши-шенко, Петрова, третьим прихватил Стешенко. Набили карманы бутылками. Объяснил спешку Красносельскому:
— Поповы — соседи мои. Удастся — напою охрану. Сам ты тут… Бутылки собирай. Может, пригодятся и завтра. Судя по погоде, не выберутся они с хутора.
В затишке, возле своей хаты, Борис показал, как ловчее пробраться к Никодиму на баз:
— Не вздумайте через сеновал, кобель там. Вон плетень, видите? Я пацаном лазил… Между амбаром и конюшней. Прямо из левады. Таскать в солому; там скирда далее, в леваде. Да не выгребайте одну бричку, берите изо всех. Постучитесь к Махоре, ждать меня в тепле.
Калитка не заперта. Шел по протоптанной в снегу стежке к крылечку, ожидая окрика от темневших посреди двора бричек. Свет пробивался из горницы и из комнатки. Не подперты и сенцы. На стук отозвалась мать Ефремки.
В комнате натоплено, вкусно шибает жареной свининой, кабачной пригорелой кашей. Старуха одна, возится около стола, заваленного грязной посудой. Повернула головой в цветастой косынке, видать, наспех вынутой из снохиной скрыни ради нежданных гостей, подслеповато вглядываясь.
— Не угадываешь, соседка?
Из горницы вышел крутолобый, коренастый есаул в кителе и ремнях с кобурой. По привычке, щелкнув каблуками, Борис кинул ладонь к папахе:
— Здравия желаю, господин есаул.
Офицер оглядел погоны его, припорошенные снегом, спросил подозрительно:
— Тебе кого, собственно, вахмистр?
— До соседа зашел вот. Друзьяк мой тут проживает… Парубковали вместе…
Что-то заставило Бориса скосить глаза: старуха стояла ни жива ни мертва, прикрыв рот рукой. Жест этот ворохнул в нем что-то до боли знакомое… Мать-покойница. Она часто, бывало, прикрывалась точно так же. Каким-то чутьем уловил причину страха. «Видно, сховался Ефремка».
— Жинка слух принесла: до Поповых, мол, приехали… Вроде бы Ефремка. Ну, я и… — похлопал по отдутым карманам, — прихватил. Сколько годов не видались. Друзьяки, никак…
Отошедшая старуха поддержала живо:
— Сами было возрадовались, когда в ворота застучали. Нету сыночка…
Подняла с полу выроненный рушник.
— Батюшки, защитники наши, не сумлевайтися… Наш, хуторной, служивый. Вот те хрест! Надысь вернулся… Батька его мельник. Вона ветряк ихний на краю хутора.
Привлеченный разговором, из горницы вышел еще один. Был он без кителя, в исподней байковой сорочке кремового цвета, в галифе ярко-синего сукна и сапогах со шпорами.
— Ба, Думенко?! Не узнаешь?
По густым скобам бровей угадал Борис в потучневшем офицере мальчишку-корнета, молодого пана Королева.
— Признал, ваше благородие… Сергея Николаевича сын, Павел Сергеевич.
Шевеля бровями, Королев всматривался в него с любопытством — видать, рад был встрече, напомнившей ему то далекое беззаботное времечко — юность.
— Вахмистр! Ну, бра-атец… Гвардеец. Тебя-то нужда какая сюда занесла, а?
— Казачинский я.
— Да, да, да…
Королев оттер есаула плечом, ввел Бориса в горницу, от порога громко сказал:
— Господа, борейтор моего завода!
На столе две распитые бутылки, остатки ужина. Осиливая робость перед высокой компанией, Борис вынул из кармана шинели пару своих бутылок, приставил их к порожним.
— Не побрезгуйте… Чистые, из пшеницы. Шел к дружку, Ефрему Попову, думал, с вами он прибыл… А раз нету… Не выливать же добро?
Возбужденный тон ротмистра Королева меньше подействовал на господ офицеров, нежели бутылки с подозрительными тряпочными затычками. Уселись погуще к столу. Один, уже в исподнем, выпрыгнул из хозяйских пуховиков. Через головы тянулся со своим стаканом:
— Глоточек, для пробы.
Выпил. Дергая усом, одобрил:
— Мать честная!.. Взаправду, господа. Жаль, кизячным дымом…
Крутолобый есаул — единственный изо всей братии одетый по форме — возразил:
— Напротив, господин полковник, дымок кизячный придает особый, я бы выразился, казачий дух…
Под одобрительные возгласы Королев, поднимая стакан к висячей лампе, провозгласил:
— Господа, за град-столицу… Новочеркасск!
Есаул поставил стакан на стол; мерцая калмыкова-тыми глазами, с придыханием сказал:
— Издеваетесь, ротмистр… С такими тостами вам бы надлежало сию минуту быть где-нибудь под… Белой Глиной, по пути на Кубань… У Корнилова.
— Попрошу, господа… — недовольно нахмурился полковник.
Выпили молча; с каким-то остервенением заскребли вилками в тарелках.
Борис стоял посреди горницы в распахнутой шинели, стараясь понять этих людей, выброшенных из кровного гнезда.
Но брало свое, застарелое: «Стаканом самогонки не зальешь… Сколько там осталось у хлопцев?»
Вспомнил о нем, как ни странно, есаул.
— Господа, а вахмистру-то не налили?
— Эхма, Думенко, чего же ты, братец? — укорял Королев, перетрясая порожние бутылки. — Все пусто… Черт возьми!
— Не извольте беспокоиться… Желание имеется, я с большой охотой… У батька вон мельница своя крутится. На такое дело пшеничка водится.
Близко к сердцу принял есаул; потирая руки, подмигивал узким глазом:
— Давай, вахмистр! Один черт, не сегодня-завтра большевики под нож пустят твою мельницу, как мои земли по Аксайчику… И все подворье.
Полковник сдернул со спинки железной кровати брюки. Прыгая на одной ноге, всовывал другую в узкую штанину, качал головой.
— Вам бы, есаул, не следовало больше… В наряде.
— Иван Степанович, — взмолился тот, — в степи разъезды наши до самого Дона, а за хутором секреты… Кого опасаться? Большевики сейчас по погребам шастают в Новочеркасске. Да и старик там, хозяин, возле лошадей