Но окопная правда осиливала присягу. Понял Борис, война не лавры, не кресты на оранжевых бантах в утех зазнобам и в зависть дружкам на хуторе — кровь, смерть, увечье. Осточертела за три года непонятная бойня, окопная собачья жизнь. Сперва кормил блиндажных вшей и подставлял грудь за государя-батюшку; временщики явились, требовали того же — крови. Для какой надобности, спрашивается, скидывали царя? Разница есть между ними, Николаем и Керенским? Выходит, никакой. Большевики заявили прямо: «Долой войну! Фабрики, заводы — рабочему! Землю — крестьянам!» Век думай, справедливее для солдата не скажешь.
Обновленный духом, полный светлых надежд, Борис ступал на порог собственной хаты. Старому нет места в хуторе; но он смутно представлял и то новое, что должно сменить отжившее. Ощущал свободу, понимал землю, какой у него, хлебороба, никогда не было и какую он получит от Советской власти наравне со всеми. Но прежде Советы нужно защитить. Знал в лицо тех, кто с оружием может встать против него. Клок пыльного проулка под ногами, глоток воды из общественного колодца едва не с пеленок отвоевывал кулаком; теперь ему надо больше — человеческое достоинство, власть и голубую, уже парующую в предвесенье степь…
Растравил старую рану Красносельский. Есаул Иванов, прислушиваясь к голосам, от имени революционной власти и вовсе оказал честь — вверил сотню. Вырос в собственных глазах, взмыл. Но как ни странно, осадил Петр, остудил пыл. Покачиваясь в седле в такт шагу, Борис никак не мог отделаться от разговора с ним. Стороной выведал у есаула о войсковом старшине Голубове. Да, не большевик. Эсер. Никогда не задумывался Борис об отличии. Те и другие — за революцию, за волю и землю для мужика. Но к мужицкой правде Каверняка ближе большевик, бедняк Красносельский, нежели эсер, казачий офицер Голубов, выпущенный из Донского кадетского корпуса.
За спиной более сотни всадников. Впереди — свои дружки, иногородние и казаки победнее; позади — из крепких семей. Как не сообразил сразу! Гришка Крысин взводный. Сбились к нему…
Кормили лошадей в имении Ефатия Королькова. Переход малый, но у Бориса была своя причина задержаться. С утра еще им в хуторе стало известно, что гнилоры-бовцы сбросили излишки оружия в помещичий пруд. Прибегали на зорьке; остались Федот Сидоряк с Яковом Красносельским. Нашел их там же — в пастушьей землянке.
— Ну, рыбаки, хвалитесь уловом.
— Вон щуки… полная бричка!
— Патронов нету, — сетовал Яков. — Не догадались юнкера с пяток ящиков скинуть…
— Тебе бы мед… да ложками, — посмеялся Борис.
Пока отогревались крутым кипятком, решалась и судьба «улова». Якова Красносельского, хлебнувшего больше всех прудовой ледяной водички, назначил каптенармусом; оружие зачислялось сотенным трофеем. Выбравшись опять на Великокняжеский шлях, он вдруг перерешил. Придержал бричку, кликнул из строя Федота.
— Поворачивай, Яшка, дышло… Кати в хутор. А ты, Федот, сопровождай. До света доберитесь. А сотня отобьет себе.
— Где же вас шукать? — забеспокоился Федот, смыкая поводья.
— Останетесь с Петром. Да протрите как след винты. В порядке держите.
В Великокняжеской конным строем вошли на соборную площадь. Здесь уже ожидали платовцы и великокняжев-цы. Зачитали приказ о сформировании революционного казачьего полка; присвоили сотням номера. Великокня-жевцев, 1-ю сотню переименовали в Пролетарскую; 2-я — Платовская, 3-я — Багаевская и 4-я — Веселовская. Недолго морил речью сам «революционный атаман» — войсковой старшина Голубов. Поставил задачу: преследовать врагов трудового казачества, по возможности избегать братоубийства.
Борис, стоя рядом, оглядывал Голубова. Роста одинакового с ним; на налитом холеном лице, не обожженном степными ветрами, выделялись светлые глаза. Защитная суконная поддевка со свежим следом споротых погон, синие галифе, хромовые сапоги и особенно острая курпейчатая шапка выдавали в нем заматерелого офицера. Вооружен шашкой и наганом. Коробила стойка — панская, с широко расставленными ногами, носками врозь. Покачивался, не сгибая колен. Напомнил он ему поручика Ляхова с батареи; в точности такая манера стоять перед подчиненным, заложив за спину руки, и смотреть не мигая в глаза…
Подумывал Борис вечерком, устроив на ночлег казаков, заскочить к своим, Колпаковым. По слухам, ребята живые, двое вернулись, старший, Илья, и младший, Марк; Григорий где-то пропадал еще в старой части. Поступил срочный приказ: выступать! Покинувшие станицу офицерские части обнаружены в имениях помещиков Пишванова и Безуглова — в восточном конезавод-стве.
От Дорошенко, командира Пролетарской сотни, Борис узнал о последних станичных событиях. Тряслись в бричке. Сотни вытянулись в ночи по глухому заснеженному проселку. Ветер дул с калмыцких степей, в лицо. Кутаясь в тяжелый шалевый ворот тулупа, велико-княжевец простуженно бухал, надолго прерывая рассказ. Окружной Совет, на днях избранный, не успел вжиться, окрепнуть; слаб и малочислен краснопартизанский отряд. Без артиллерии партизаны не могли удержать атамана Попова. Отошли на Торговую; под прикрытие 39-й дивизии.
— В Торговой состоялось заседание. Присутствовал и я, — откашлявшись, продолжал Дорошенко. — Разговор встал о переброске нашего отряда на Тихорецкую. Там группировались силы на Корнилова. Едва уговорили от-рядников. Пополнились торговцами. Командирами рот избрали наших, Волошина и Фирсова. Начальником связи назначили Колпакова Марка. Великокняжеский парень.
— Двоюродный мой, — отозвался Борис.
— Вот, видишь… Там и Илья, старший из Колпаковых. Артиллерист он, фейерверкер. Этого приставили к Гетману, елизаветпольскому батарейцу. Рота одна да взвод батареи их дали согласие с нашими… Сам Гетман прихворнул, вот Илью до него в помощь. А общее командование отрядом так и оставили за Алехиным. Я тоже было на Кубань не подался… Отозвали к Голубову. Футы, дьявол, кашель… Чисто одолел. Ты-то каким макаром очутился тут? Еще в сотенных…
— Старше чина не было…
— Куда ни чин, — усмехнулся добродушно Дорошенко. — У меня, почитай, на сотню взвод одних хорунжих набирается. Голубов строго ведет линию. Вашего брата, иногороднего, не густо встретишь. Заметил небось, не дюже мы в контакте с краснопартизанскими отрядами… С Никифоровым хотя бы, платовцами. Да и Алехина с отрядом можно было Голубову отстоять — не пустить на Кубань.
Кругом шли думки у Бориса. Казалось, все ясно — снять головку генералам. Так усложняют, запутывают… Красносельский — о Голубове, оно понятно. Но Дорошенко?! Казак, тоже из офицеров…
Последнюю зарубку поставил Локтев. И забыл о нем; называл еще Петр… Суток пятеро колесили по помещичьим имениям, диким калмыцким хотонам; ночь захватывала в скирдах, в буераках. Кроме следа развороченных становищ с теплой золой, обглоданных костей, ничего не попадалось. По буграм разъезды маячат. Сам Голубов мужественно переносит неудобства походного быта — в седле, впереди. С темнотой переселяется под крышу, а чаще — в коляску. А боя нет. Не принимают…
Вечером в степи под калмыцкой станцией Буруль-ской к костерку веселовцев подсел обросший, как цыган, казак.
— Дозвольте, братушки, теплом вашим попользоваться… — По-хозяйски подгреб голыми руками горящие кизяки, грелся, кряхтел, выказывая удовольствие. — Локтев моя фамилия. При Багаевской сотне я. Вашего хуторца, Петра Красносельского, знаю…
Пустил по кругу кисет; вскоре поблагодарил за теплую компанию. Борис, перехватив его взгляд, увязался в попутчики до есаула Иванова.
— Зачем приходил? — спросил, едва они скрылись за скирду.
— Ищу, Думенко, случая повидаться… Где уж, как на призах! С бугра на бугор скачем, лошадей угоняли. А сегодня — невтерпеж. Проводи малость…
Из балки вывернулись верховые. Борис угадал свой разъезд. Не окликнул. Сбоку посматривая на загадочного ходока, силился вспомнить, что о нем говорил Петро. Ничего вроде; доверяйся, мол…
— Стан Попова в Эркетиновке, — понизив голос, заговорил Локтев, — Все части собрались — Мамантов, Гни-лорыбов, Семилетов… На завтра Голубов спланировал наступление. На совете был Иванов. Наступают багаев-цы и платовские калмыки. Чертыхается есаул. В лоб, на орудия… Никаких обхватов. Твоя сотня и великокняжев-цы в резерве.
— Я — к Иванову! — загорелся Борис, не понявший, к чему клонит Локтев.
— Дослушай, Думенко… Иванов приказ Голубова выполнит в точности. В лоб, на пушки и пулеметы дуром не полезет. Не полезут и калмыки. Наступление будет для видимости. Впрочем, как и все это преследование… Голубов загонял своих тайных связных: уговаривает генералов и офицеров сдаться ему на милость. Почему он скрывает, какая его цель? Непонятно. А до есаула тебе, Думенко, не советую. Не за тем я пришел… Голубов подержит завтра твою сотню за спиной. Ты слишком горяч. А упускать Попова на Дубовскую нельзя. Махнет за Дон. Быть тогда беде. Нахлебаемся кровушками собственной, домашней…
— Понял я, Локтев…
Среди ночи Веселовскую сотню подняли по тревоге. Голубов сам подскочил на коляске к скирде, где обосновался сотенный.
— Полк выступил на Эркетиновскую. Нынче денек обещает быть жарким…
— Давно пора… околели без крыш, ваше благородие.
— Неисправимый ты, товарищ Думенко, — отечески пожурил войсковой старшина. — Революция всех уравняла. Благородия там, в Эркетиновской. Сотня твоя в моем резерве. Следуй за Дорошенко, верстах в трех… Остановишься в хутунке Даган. И — баста. Жди указаний. А сейчас выдели взвод в мою личную охрану. Один как перст. Всех бросил на Попова.
Первой мыслью было — Голубов знает о их разговоре с Локтевым; охолонув, сообразил: все идет по-локтев-ски. Войсковой старшина с умыслом раздергивает его сотню…
Погодя Борис одобрил свой выбор — выделил в охрану командиру полка взвод Крысина. Меньше за плечами, зато свои, не ослушаются, не подведует. Взбодренный, ловил ноздрями талый мартовский ветерок, долетавший с дальних бугров. Рассвету еще не время, но небо с правой руки уже утратило глухую синь.
Берегом Большого Гашуна вышли к хотону. Солнце еще не взошло, но видимость установилась. В бинокль проглядывала на зеленом зареве острая кровля эркети-новского хурула. Донеслись орудийные выстрелы. На слух — пальба односторонняя. Голубовская батарея помалкивает. А ведь ушла с наступающими сотнями. Увязла? В стойкий, плотный гул вплелись пулеметные очереди…