Помощнику, Ваньке Киричкову, Борис приказал спешить людей, строй не покидать. Сам свернул за овчарню; шпорил буланого конька, ощупывая в бинокль черные точки в заснеженной степи. Не должен бы вертаться свой разъезд. Кто же это? Замаячились и пропали. Из балки выскочили совсем близко. Стефан Мартынов с казаками. Кого привели?
На взгорок поднялся долговязый парень на белой гривастой лошади. Руку держал на ремне, возле кобуры; взгляд настороженный. Борис догадался: не поверил Мартынову.
— Красные мы казаки.
— А кто вас разберет… — усмехнулся долговязый, но, видно, успокоился — И у тех, что в Эркетинке, тоже красные лампасины…
— Гм, нашел примету… — Борис отвернул полу шинели, выставляя колено: без них, мол — Сами откуда?
— Гашунские. Из отряда Гаврилы Скибы. А зараз с-под Эркетинки. Вот натолкнулись на твоих… Мы им вчерась всыпали… Белякам. Под Курячим, хуторок поблизу. Теперь не рыпаются. На Зимовники метили. Царицынцы еще подсобили, Ивдн Тулак с отрядом.
— Что в Эркетиновской? Бой, видать?
— Какой уж там бой… Темнеют по бугру. Ваши, наверно… А беляки загородились пушками. Слышь, палют? Не примут они бой после вчерашнего. Все помыслы у них прорваться за чугунку. На Ериковский. На сальский мост не рискуют — там броневик Ивана Тулака да наши пушкари.
— Почему не на Дубовскую?
— А это одна сатана. Ериковский и Дубовская через путя. Станция Ремонтная.
— Не бывал в этих краях. Движения какие заметны у белых?
— Гуртуются у хуруля. Наверно, двинут. Ваши подопрут…
Локтева правильно понял. Обойдет Эркетиновскую. Верст с десяток — устанут кони. И времени в обрез.
— Удачно попались вы, гашунцы, — пряча бинокль, тоном приказа говорил Борис. — Указывайте балки, какими добирались до Попова. На перехват идем.
За час ходкой рыси по заснеженным балкам пробились к почтовому тракту из Ремонтной в дикие калмыцкие степи — на Джураки. Хурул вот. Верстах в трех позади синеют правобережные кручи Сала.
Из станицы выползал обоз. Огибая калмыцкую церковь, шли строем конники. До сотни, не больше. Оборвалось у Бориса сердце. Конечно, остатки. Охрана. Судорожно рвал крышку футляра от бинокля. Вдали, где дорога упирается в сальские кручи, возле садов какого-то хутора, темным лоскутом на белом гляделась колышущаяся колонна всадников и бричек.
— Ушла головка-то… Эхма! — сокрушенно вздохнул гашунец, тоже выставляясь из балки. — А ваши во-он…
— Ша-ашки-и!
Рубки не произошло. Ближние вскинули от неожиданности руки. Добрая половина крутнула поводья; бросив обоз, орудия, уходили целиной. Версты две гнал Борис буланого, утюжа взмыленные бока плетью. Глаза заливал едучий пот; протирал рукавом — видал, как легко, играючи отрываются кадеты. Позади жалкая горстка таких же настырных, как сам, еще нахлестывают уставших лошадей. Вся низина рябит.
Спрыгнул Борис из седла. С отчаяния, злости сорвал шапку; ткнувшись на колени, глотал снег, остужая горевшее нутро, набивал волосы, пазуху.
Подскочил «революционный атаман». Плясал под ним великолепный гнедой дончак, пенил серебряные мундштуки.
— Голубов, коня!.. Ушел, стервец… Попов! Настигну в Ремонтной… Там — наши… На станции. Попридержут. Раскрою черепок…
— Остынь, Думенко… — недовольно кривился Голубов, окидывая взглядом собиравшихся казаков. — Почему ты оказался здесь?
— Коня, Голубов… Свежую сотню. Изрублю! Уйдут за Дон, сволочи! Тогда?!
— Ты нарушил приказ…
— Преследовать, Голубов, преследовать… Конь мокрый мой. Твой сухой.
— Молча-ать! — взвился войсковой старшина, хватаясь за кобуру. — Именем ррреволюции!..
Глаза Думенко отрезвели. Подобрал втоптанную шапку; выколачиая черенком нарядной плети из нее снег, на диво мирно, с укором высказал:
— Вон каким голосом, ваше благородие… Я тоже от этого имени башку свою под кадетские пули подставляю…
Мирный жест, каким Думенко вытряхивал шапку, или казаки, сбившиеся за его спиной, но Голубов не договорил, не опорожнил и кобуру. Усмехался однобоко, трепля гриву взыгравшего дончака.
— Думенко, погорячились… Победителя не судят! Собирай своих казаков. В станице кухни отдымились. А Попов — черт с ним! Не в Ремонтной, так на Дону свяжут…
— Нет, Голубов… Хватит! По горло я навоевался с тобой… Пойду хату свою, семью защищать. Попов придет туда… Обещаю тебе, Голубов, достану его волчьего загривка. Нонешнее не забуду.
В ночь Думенко, отколов своих казачинцев, увел их домой. Оставшуюся половину Веселовской сотни возглавил его хуторец Ванька Киричков.
ГЛАВА ДЕВЯТАЯ
Ветер переменился к рассвету. Пахнуло с теплого края; повалил лопушистый снег. До утра укутал выветренную зябь по склонам бугров, залепил соломенные и земляные крыши хат, сровнял выскольженные колеи дорог. Низкое, серое и гладкое, будто из камня, небо заворочалось, заклубилось. В прорехах зари уже пробивались снопы предвесеннего света. Заслезились стекла окон, дым из труб давило к крышам. Радуясь оттепели, высыпали из стрех конющен воробьи, обсели почерневшие от мокре-ти ветви тополя.
В первый же день после возвращения Думенко из Великокняжеской в сумерки все оружие снесли к нему в хату. Трофей набрался богатый: более сотни винтовок, четыре ящика с патронами. Кое-кто из отчаянных обзавелись наганом; у иных болтались поверх ватников казачьи шашки.
До полуночи осматривали и прилаживали винтовки; все честь по чести; с набором инструментов в тайнике приклада, со штыком и шомполом. К каждой винтовке — по три обоймы.
Сбор назначили на утро. Пока одни возились в хате с оружием, другие разбежались по хутору — оповещали. Записались почти все служивые и парни восемнадцатидевятнадцати лет. По настоянию Красносельского в список ввели и казаков, кои припрятались и не пошли с Веселовской сотней в погоню за офицерским отрядом Гни-лорыбова. Таких набралось пятеро, среди них и Ефрем Попов, хорунжий.
Чуть свет думенковские хворостяные воротца уже заскрипели ивовыми петлями. Ввалили в хату без стука. Махора не знала, куда сажать. Набились и в комнатку, и в горенку. Дымили. Муська на лежанке раскашлялась. Кто-то воззвал к совести — с цигарками на волю.
Хата уже не вмещала — топтались возле порога. Красносельский, подбадривая взглядом, вполголоса сказал:
— Наверно, все… Командуй, вахмистр.
Через весь двор от катуха до воротец вилюжиной протянулся строй. Давка — не хватало места, мешает плетень. Сгорая от стыда, Борис тут же переставил в две шеренги.
Прошелся вдоль строя. Бугрилась жесткая складка между бровями. Привычное дело для вахмистра царской службы строй. Шинели, ремни, погоны, винтовки… Но этот особый — парубки, голощекие, безусые, им бы еще бегать по улице, тискать у плетней девчат. Выделяются усатые бойцы, его дружки, десятка полтора кряжистых, матерых, хвативших лиха в окопах. Были они почти все в сборе, за исключением сгинувших на войне. Не пришел и Володька Мансур. Ему, правда, не загадывали. Не явились двое из списка — Костей Пожаров и Ефрем Попов.
Непонятное охватило Бориса. Мышцы лица напряглись — ощутил боль возле ушей. «Надо бы сказать…»— подумал, растирая болючие места пальцем. А слов нужных не находил. Да и не знал он, какие они, нужные? Все, что годами вбивалось в старой армии, предельно ясное, четкое, заключенное в бессловесном, бездумном подчинении старшему, теперь не годилось. Вот он, солдат, месяц-два назад как вылез из окопа — тупой, без искорки взгляд, послушный любой команде, а рядом — глаза парнишки… Живые, разглядывают тебя, чего-то ждёт. Если не совсем еще ясно знают, то хотят знать, зачем их поставили в строй…
Федот Сидоряк расстелил посреди двора полсть. Парни помогли вынести из хаты винтовки. Вытащили и ящики с патронами.
Распрямляя лист бумаги, Борис остановился возле оружия. Хрипло, сдавленным от волнения голосом выкликнул:
— Гвоздецкий… Егор!
Сорвалась стая воробьев с тополя. Прошелестела крыльями над самыми треухами и папахами, обсела заснеженную кровлю катуха. Кто-то из молодняка пустил в них снежком. Воробьи с криком улетели на соседний двор. Смех; без того неровная нитка строя расслабла, выгнулась.
— Сми-ирррна-а!
Вахмистрский рык распорол волглое утро. Сжимая в кулаке список, Борис уставился на синеглазого, белобрысого парнишку с рассеченной верхней губой. Витая, в двадцать четыре ремешка плеть со вшитой свинчаткой заиграла в руке. Много лет она без дела провисела на гвозде, теперь, кажись, нашла применение…
Сдержался. Хмуро, наметанным глазом прицелился по носкам, выравнивая строй движением пальцев. Возвратился на прежнее место, к вороху оружия. Думал с удовлетворением — хлопец, белобрысый, видать по отметинам, не робкого десятка, не гнется за чужие спины на плацу в буйные дни масленицы… «Ничего, уличную закваску выбью… Рубака еще какой выйдет».
Четким шагом по-уставному вышел Гвоздецкий, коренастый, жилистый, в шинели и серой шапке с вдавленной отметиной от царской кокарды. Солдатская сумка, винтовка, туго набитые брезентовые патронташи на поясе. Старая гвардия! Вместе начинали в этих тесных проулках еще голоштанными. Подмигнул ему по-свойски.
— Вижу, комплект полный. Можешь встать в строй.
Подкупленный свойским тоном вахмистра, Гвоздецкий решил разжиться за казенный кошт:
— Малость обоймов бы… Не помешало…
Заметно сужались глаза вахмистра.
— Сколько у тебя их… обоймов?
Взялись холодком свежевыбритые щеки бывалого солдата. Косясь сторожко на мирно настроенную плеть, вытянутую вдоль ноги, сознался:
— Дюжин с пару…
Дрогнула плеть.
— В стррой… аррш!
Касаясь локтями соседей, Егор незаметно перевел дух — налегке отделался, будь ты неладен…
Вышел давешний хлопчик. Смело ворочал синими глазами — не принимал на веру наслышанное от старших о крутом нраве вахмистра. В деле-то не видал…
Борис взял из вороха винтовку. На вытянутых руках вручил. Не сунул, не отдал, а именно вручил, как самое ценное, чего еще тот не имел за весь свой коротенький век. Жестом высказал все, чего хотелось и на что он не находил слов. Отправил побледневшего парня на место…