Не скупился Борис на время, не порол горячку — знал, что вручает людям и для чего. Хотел, чтобы прониклись тем самым и они. У воротец, глядя в даль белой от снега безлюдной улицы, собирался с мыслями. Что-то нужно сказать…
— Братцы, значит, отныне вы именуетесь… красными партизанами. В Казачьем и по ближним хуторам объявляем Советскую власть, как то сделали по Манычу, Салу и вплоть до Царицына… И далее, и Далее по всей России. Мы такие же хлеборобы, как и они… с теми же мозолями на ладонях, с той же нуждой в хатах.
Для вящей убедительности выпростал из рукавов кисти рук, повертел ими, показывая; кивнул на свою хату с провисшей, будто спина у старой кобылы, крышей.
— Красногвардейские отряды выбили золотопогонников из Новочеркасска… Блукают теперь они по степям, как волки. А наша задача — шугать их, не давать сбиваться в одну стаю. Будем защищать свою трудовую власть!
Поправляя папаху, громко назвал тех, кто не явился на сбор.
— Какие меры выскажете?
Зашевелились, недобро загудели.
— К стенке! — выпалил ломкий юношеский басок.
По голосу — белобрысый-, с рассеченной губой, Мишка.
От служивых высказался Сидоряк:
— Зайти по хатам и разузнать… А там уж и решать по каждому врозь.
Возгласы и поднятые винтовки были одобрением.
Калитка Поповых заперта на засов. На стук открыл сам хозяин, Никодим. Вцепился черной клешнятой пятерней в бурую бороденку, выкатил побелевшие глаза.
— Ефрема нам, — пояснил Борис как можно добродушнее свое появление. Нарочно обегал глазами просторный заснеженный двор, лишь бы не видеть лица соседа.
— Вона!
Белобрысый, Мишка, выступая из-за спины, указывал в сторону конюшни, другой рукой стаскивал с плеча винтовку. Борис осадил его взглядом: не при поперед батька.
Ефрем чистил коня. Повернулся на стук калитки, так и застыл со щеткой и жгутом соломы. На нем темно-синие офицерские галифе и хромовые сапоги. Поверх защитной гимнастерки — плохонькая душегрейка, домашняя, рваная. Красовалась голубоверхая папаха серого с красниной курпея. Кокарда не сорвана.
— Бог в помощь, сосед…
Борис похлопывал плетью по голенищу, кривил губы. Наблюдал, как отливала кровь от бровастого, с тяжелым вислым носом лица хорунжего.
— Сами вот… коль ты не соизволил.
— Будя с меня, наверно… — Ефрем отбросил соломенный жгут. — Нагляделся на кровя по самые некуда. Три пулевые ранения… Детишков понянчить хочу. По землице наскучал…
Позади хмыкнул Мишка. Борис опустил глаза. Разбирая кожаный махор на плети, говорил сквозь зубы:
— У нас тоже детишки — не щенята. Ради их и беремся, значит, за винтовку.
Ефрем поддел голым локтем вислую посиневшую луковицу носа. Откатывая рукав, сказал с укором:
— Тебе-то, Борис, я сроду зла не причинял пацаном. А что другие казачата… Так не ответчик я за них.
Разошлась на переносице у Бориса глубокая складочка, смягчился взгляд.
— То дело давнее, ребячье. А коли хочешь знать, видал я… ты и душой тянулся до нас. Но теперь-то? Не-ет, Ефремка, игрища окончились — кровью пахнет. Расстреляют тебя свои же… за дезертирство. А нам пользу можешь принести.
Затосковавшими глазами окидывал хорунжий подворье. Вздохнул тяжело, попросил:
— Не неволь, Борис.
— Отряд наш добровольный, силком никого не тянем. По старой памяти советую: прибивайся к какому-то берегу. Время горячее — на сеновале не отлежишься. Скажу и другое… Именем Советской власти мы реквизируем у тебя, как царского офицера, строевого коня со снаряжением и все оружие, какое имеется в наличности.
Мишка принял за приказ. В одно время с ним взялся за недоуздок и Ефрем. Темно-гнедой дончак повернул голову с вызвездиной на лбу. Глядя на хозяина карим блестящим глазом, тихо заржал. Успокаивая, Ефрем положил руку ему на шею, а у самого по впалым щекам текли слезы.
— Знаешь ить, из рожка… как дите малое, вынянчил. Да он, кроме хозяина, в седло никого не впустит.
Зарумянели у Бориса скулы.
— Будь по-твоему. Не удержусь — оставим коня. Мишка, тащи вон седло.
Не выдержал бывалый казак усмешки — с парубков еще запомнился он по хуторским скачкам. Усталым движением снял папаху, вытерся.
— Расстреливай али записывай… Без коня жизни мне нету.
— Дуром зачем же расстреливать? Поставим крестик…
Борис, довольный, размочил языком огрызок чернильного карандаша и, найдя нужную фамилию, жирно отметил.
Над хутором низко по-над крышами пополз колокольный звон.
— Набат чудной… с веселинкой.
— Яшка Красносельский вызванивает, — определил Мишка, задирая капелюху.
Прислушиваясь к звону, Борис наказывал:
— Управляй тут своего Орлика, да не задержуй… При всем вооружении на плац, к правлению.
— Верхи? — уточнил Ефрем.
— Пока пеши.
Никодим так и топтался возле калитки. Проходя, Мишка предупредил его:
— Слышь, старый, набат? Топай Советскую власть выбирать. А атамана — взашей…
В проулке, подбирая ногу к шагу вахмистра, высказал опасение:
— Не явится в правление… Ефремка. Сбежит, гадюка.
Покосился Борис, но слов не выронил.
Неотмеченный оставался в списке Котька-пастушок, теперешний Костей Пожаров, солдат-батареец, служивший на действительной в одном полку с Борисом.
По пути на плац, дав крюк за поповскую леваду, они вышли к балке. Котькина хата, на одно оконце, доступная всем ветрам, стояла на отшибе. Полезли в низенькую дверь. У порога распялась жена батарейца, вострая на язык баба.
— Хворает Костей… Знахарку Домну покликала.
Борис, отстранив ее, прошел за печку. Давая время глазам обвыкнуть в темном, вглядывался. Не помнит, чтобы был когда-нибудь Костей в кровати, укрытый кожухом по обросший кадык.
— Хвораешь, значит…
Хворь, конечно, на виду: на голове больного — шапка. Из-под полы торчат мокрые подошвы ботинок, даже снег еще не стаял возле стоптанных каблуков. Толкался на базу, видать, а заметив их, вскочил в хату и влез под кожух. Не успел сбросить шапку да ботинки. А может, он и в ватнике? Шинель-то висит на гвозде…
— Скрутило однорядь… — жаловался Костей, шибко бегая глазами. — С вечера почуял… А ближе к свету взяло под ребра, помирай, и квит. До нужды выбраться нема силов…
Обеими руками сжал Борис вишневый черенок плети. Понимал: Володьки Мансура работа, своротил набок мозги своему дружку. Силой заставил себя ответить шуткой:
— А нужда сама в хату…
Костей, ворочаясь, протяжно застонал:
— Не до смеху, Бориска… Ей-богу.
— Это ты верно…
Вынул серебряные часы-приз.
— Вот, значит, «хворый»… Даю на все сборы десять минут. Нет, много… пять! Запахнуть шинельку да кинуть на плечо винт. С учетом… шапка да ботинки уже на тебе.
Дергая отпотевшую дверную скобу, сказал наиграннодобродушно:
— Явишься в правление, доложишь Красносельскому… Красный партизан такой-то, мол, прибыл для прохождения дальнейшей службы в Казачинском отряде на пользу трудовому народу. Не сбейся при докладе — внове так себя величать.
У Мансуровского ветряка приостановились. Пряча часы, Борис краем глаза не упускал хату Костея: надолго ли батареец задержится? Вон, бежит. Не оборачиваясь, крупно зашагал, ступая в свежий санный след.
Костей догнал их у лавки. Упарился, хватал открытым ртом ростепельный воздух. Косолапя, все хотел поймать взгляд вахмистра.
Издали почуял Борис неладное. У правления, кроме детворы, никого. Ожидали видеть на плацу весь хутор. И набат с «веселинкой» не помог.
— Эхма-а, — протянул Мишка, тоже встревоженный дивом: не случалось, чтобы народ не сбегался на колокольный звон.
Подымаясь по ступенькам, Борис ловил на себе встревоженные взгляды отрядников, обсевших перила нахохленными грачами. В передней — дым коромыслом; за столиком писаря неунывающие парубки резались в «дурака». Прошел в кабинет. Красносельский, кусая губы, стоял у окна; Егор — в атаманском кресле; выгнув спину, Сидоряк дергал проволочные дужки запертых ящиков стола. Яков Красносельский, Ларион и еще трое заняли лавку у глухой стенки. Зажав коленями винтовки, курили. Петро развел руками:
— Не собрался народ…
Гвоздецкий поднялся с кресла. Поправляя винтовочный ремень, добавил:
— И атаман удрал из хутора. Писарчука нашли, говорит, не знаю… Ключей вот от стола нету… А там — печатки.
Борис оставил дверь. Что-то нарушилось, исказилось в его сухощавом крупном лице.
— Печатки понадобились… Главное не таите! Случилось что?
Скрипнул под Петром тесовый пол.
— Гнилорыбов разбил на Маныче у Соленого Платовский отряд Никифорова и Сердечного…
— Слухи! — встрял Гвоздецкий. — Светом побывал в хуторе Захарка Филатов с разъездом. Ну и пообещал… покрошим, мол, голодранцев по Дону, возвернусь… А тебе поклон особо переказывал. Спрошу, мол, у Борьки, откуда у него появились винтовки…
Ладонью согнал Борис с лица жесткие складки. Встречаются люди, которые не терпят у себя за спиной чужую собаку, зато без страха встретят голыми руками сорвавшегося с цепи хрипатого волкодава. Борис из той породы. Присел он на пустовавшую табуретку, устало смежил глаза.
— Чего же порешили?
Все повернули головы к Петру Красносельскому.
— Тебя ждем… Собрал отряд вооружил… Командуй. Хлопцы верят тебе, почитают. На нас вот… можешь положиться.
Дернулись у Бориса веки; спекшиеся от морозного ветра губы тронула едва приметная усмешка.
— Обсуждали тут без тебя и дальнейшее… — продолжал Петр. — Отряд в шестьдесят, семьдесят человек не защитит хутор даже от взвода казаков. Нужно увеличить его. В крайнем случае, довести пока до количества винтовок, оставшихся в резерве. Это еще полсотни бойцов.
— А где располагаться? — Борис открыл глаза.
— Где же еще? — удивился Сидоряк. — В хуторе. Выставим караулы, наладим разъезды…
— Кругом хутора скрозь канавы… Окопов рыть не нужно, — поддержал его Гвоздецкий. — Будем обороняться.