Когда возвращался Борис из калмыцких степей, запала одна мысль… Вынянчивал ее, как дитя. А нынче увидал Ефремки Попова Орлика, и занялось все внутри. Весь отряд посадить на коней! Резвых, выносливых. Догонять да и уходить, ежели прижмут. У казаков не шибко разживешься строевыми — сами повскакали в седла. Но он знает, где можно добыть лошадей. Нужно поспешить, действовать немедля, иначе опередят беляки.
Нетерпеливо тарабанил пальцами. Вишневый черенок плети, притороченный накрепко к правой руке, выстукивал о край стола.
— Формирование отряда — дело самое важное, — согласно закивал он. — Увеличивать его… Яснее белого дня. С сотней, двумя, даже с тремя не попрешь на такую махину, какая была у нас на хуторе.
— Предлагаешь что?
— Голые руки у нас. Оружия — кот наплакал. А об обороне хутора и речи не может быть.
— Куда ты гнешь? — настойчиво переспросил Петр.
С усмешкой поглядел Борис на ощетинившегося артиллериста. Усмешка с издевкой: тебе-то и вовсе, мол, не пристало выходить из себя.
— Посадить отряд на коней. Обучать молодняк владению шашкой. Так выбьем у казаков ихний главный козырь. Пока хоть голову за голову отдавать. Иначе наши послетают, как кочаны капусты.
Судорожно сглотнул Сидоряк пересохшим горлом.
— Коней-то взять где… на всех?
— О том и речь… В обозе я встречал своего бывшего хозяина, конезаводчика. Под пьяную лавочку кое-что у него выведал. Есть кони. В балках, загонах… Ветер — не кони. Все закоулки там знаю. Ночью без огня найду. А план такой. Занять имение пана, укрепиться. И казармы, и конюшни — все в готовом виде, даже корм людям и лошадям. Формироваться, набирать силу. Поднимем все хутора окрест, свяжемся с соседними отрядами — великокняжевцами, платовцами, орловцами, мартынов-цами…
В сухостой в одночасье занимается степь. Выхваченные ветром снопы огня далеко относит в перестоявшийся бурьян. Бурьяны горят, как порох, с треском, гулом, без дыма…
Перед заходом солнца Борис простился с семьей. Махора не ко времени расхворалась. Проводить его до дедовой мельницы навязывалась Муська, но он велел ей быть возле матери. Закинул на плечо вещевой мешок, взял винтовку. Приглаживая белые пушистые волосы дочери, прощался с женой, лежавшей в кровати:
— Не дюже тут убивайся… Я скоро. Пелагея приглядит и вот Муська…
Наклонился, поцеловал ее в пылающий лоб — чуял будто, видит в последний раз…
Во дворе, возле катуха, шепнул сестре:
— Доглядывай, сеструшка… Коли особая нужда, ищи нас с Ларионом в имении Королева. Только цыц, даже бате не говори. Я зайду до него…
Сидели они вдвоем в горнице. Мачеха возилась в при-хожке, гремела посудой.
— Обижайся не обижайся, батя, не могу отпустить из отряда Лариона. Одного к стенке было не поставили: уклониться хотел. Это как же будет?
— Всурьез у вас… — усмехался в бороду Макей.
— Оставим лучше, батя, разговор этот. Иная нужда до тебе. Поделись с отрядом, чем можешь…
Понимает отец, о чем идет речь, прикидывается, сбивает с колеи:
— Конь-то один, под Ларионом. Не велю ж я ему слезать, а тебе отдать. Как ты гадаешь?
— Не про то я…
— А другого не нажил еще. Думал, вернешься со службы, за дело примешься… Наживем. А оно, вишь, обернулось… Последнего коня с базу сгоняете…
— Не прибедняйся, батя. Отряду нужен хлеб… седла, уздечки, брички с упряжью… Кони добрые. Воевать от-рядникам за бедняка, за его долю светлую. А жить за чей счет? Красных партизан тоже нужно кормить, одевать, обувать. Видал, офицерам богатые казаки стаскивали? Чувалами! Буханки, сало./ Иначе как?
Нет, Макей Думенко кулаком об стол не стукнет, не таков. Разум не покидал его. Тем, могло быть, и обрел уважение хуторян, даже крепких казаков. Правда, почет пришел поздновато, на склоне годков, вместе с ветряком и флигелем с деревянными полами. Каким путем все это далось ему в руки, неважно, у каждого своя планида. Возможно, господь и услышал его, Макея, слово…
Крутил Макей седой головой. Усмешка не пробилась сквозь буйные заросли усов и бородищи — слышалась в голосе:
— Как разумею, сынок, я должен снабжать ваш отряд и конями и бричками… Так или не так?
Не терял головы и сын, хотя умел, не в пример отцу, стукнуть кулаком не только по столу…
— У тебя лишний хлеб, пароконная бричка… Наверняка водятся и деньги. Советская власть в долгу не останется. Выдадим расписку, коль угодно…
— Ты мои деньги считал?
— Ни к чему мне вовсе считать их, — Борис зашуршал в кисете бумажкой. — Все одно прахом пойдет: не красным — так белые догребутся…
— Не скажи, сынок… Казаки за то самое, собственность, большаков и вытуривают с Дону.
— Значит, не поделишься?
— Выходит, не.
Скрутил Борис цигарку. Табак на колени не просыпал. Сунул ее в рот, сжав твердо губами. Не прикуривая, сказал без угрозы, будто советовал:
— Гляди, прогадаешь, батя.
В горницу заглянула Акулина Савельевна, пригласила певуче:
— Вечерять с нами, Борис Макеевич.
Отказался. Одеваясь, холодно простился у порога:
— Бывайте здоровы.
— С богом, сынок, — отозвался вслед отец.
На крыльце мачеха сунула ему прогретый в пазухе узелок.
— Сбережения мои. Не ахти какие… Отец про них и не знает, — ткнулась в ворот шинели. — Храни тебя господь…
ГЛАВА ДЕСЯТАЯ
Отряд занимал низ панского дома. Кому не хватило места, ночевали во флигеле. Сторожку у ворот отвели наряду — караулу.
В верхний ярус кинулись было ретивые — Мишка верховодил; Борис не пустил. Не велика заслуга ворваться со штыками в незащищенное имение, затерявшееся в глухой степи.
— Что вы за люди? — спросил одряхлевший Наумыч, без страха взирая из-под белых вислых бровей.
— Свои. Людей уложить спать, а всякие разговоры перенесем на утро.
— Извольте, места всем хватит… Коль не в доме, людская вон…
Указывая наверх, Борис спросил:
— Кто там?.
— Молодая хозяйка с горничной… Пана, Павла Сергеевича, нету.
Улеглись без вечери — натопались по мокрому глубокому снегу. Борис вышел во двор. Часовой у ворот, узнав в предрассветных сумерках, не окликнул. Подошел к нему, попросил винтовку. Страж в тулупе, ничего не подозревая, стащил за ремень с плеча, протянул.
В сторожке Борис поднял с бурьяна начальника караула, Егорку Кийко.
— Почему часовые без оружия?
Одергивая непослушными руками полы гимнастерки, тот силком раздирал слипавшиеся глаза, хрипло пришепетывал:
— Погодить, вашбродь… Как без оружия? Самолично проверял. Вот смену произвел. С ору-ужие-ем…
— Днем напомнить хорошенько наряду устав, а с вечера опять встанете… Проверю. Власть сменилась, а караульная служба остается службой.
Возле открытых дверей конюшни вышагивал дневальный. В предрассветной стыни что-то знакомое почудилось в нахохленных плечах. Подошел блинке — брат.
— Дрых бы ты, братушка, зорька скоро занимается… Я бы зараз в ясли, на сено… Теплынь в конюшне… Эх!
Постоял возле белокурых тополей. Вспомнилось: на этом месте покойный пан подарил ему серебряный…
За каменной оградой, в ветлах, теплеет, набирает силу рассвет. Глядел Борис, как зеленеет белесо-сизый край неба, а видал выгон за хутором, нарядную пасхальную толпу, первый свой приз за скачки — голубенький полушалок… Острым дотронулись до сердца…
В чужих краях он еще вспоминал Нюрку. Бывало, ночами являлась. Какой-то бесплотной, сотканной из тумана. Начинало казаться, не было такого с ним — услышанное в детстве, не то давний-предавний сон… А нынче увидел ее как живую: конопушки на тонком носике можно пересчитать. Пришло на память самое светлое во всей их любви: после всенощной за садами, на восходе «грающего» солнца, разговлялись крашеным яичком…
В широком овальном окне наверху мелькнул слабый огонек — зажгли спичку. Свет разгорелся. «Хозяйка проснулась. Что же, совсем с руки, до побудки можно обговорить все дела…»
Стукнул в дверь осторожно, пальцами.
Остроскулое мальчишеское лицо Агнесы совсем будто не изменилось. Испытывая знобкую робость, поприветствовал поклоном. Она молча указала на кожаное кресло напротив. Белые длинные кисти рук сцепила на колене.
Борис не знал, куда девать глаза. Сдернул папаху, умащивал ее на подлокотник.
— Вижу, угадали…
В глазах ее вспыхнул зеленый смешок.
— Я ждала ночью… Управляющий узнал вас.
Потянулась к столику, взяла портсигар. Не угощала. Не брала в рот папироску и сама.
— Какое же дело ко мне?
— Дела, собственно, нету до вас… Имение переходит к Советской власти. Хозяином всему вступает красный отряд. Вас и людей ваших не тронем. Коль есть просьба какая… скажите.
Агнеса откинулась на спинку кресла.
— Надеюсь, выпустите меня за ворота… Утром ждет муж за Манычем, в хуторке… Вот записка… Вчера перед вами казак прибегал.
Вынула из нагрудного карманчика вязаной кофты синий клочок бумаги.
— Из имения никому отлучаться не дозволено.
— Как вам угодно… Но к вечеру Королев явится сам. И не один.
Глаза их встретились. Борис щурился, будто от дыма.
— Будем, значит, обороняться. Пушки, думаю, пан Королев применять не станет.
— Не уверена, — встряхнула головой Агнеса. Щелкая крышкой портсигара, сказала — Что-то вы не расспрашиваете о своем давнишнем друге… Этим летом мы встречались в Новочеркасске. Не знаете, о ком говорю?
— Догадываюсь. О Федоре. Он офицер…
— Был. Погоны сорвал и тоже вот так… партизанит. За Манычем, в Платовском отряде, штабом командует.
В голосе Борис не услышал осуждения. С кафельной облицовки камина перевел взгляд на нее.
— Пани, без обману. Выпущу вас за ворота… Через неделю. Доставлю лично, куда укажете. А взамен отпишите пану… Пускай не тревожит вас пока с имения. Записку отправим нашим человеком. Иначе быть меж нами крови… А за новость, про Федора, спасибо.
Встал, прошел к двери.
— С ответом не гоню. После завтрака уж…