Топтался, не зная, как попросить хозяйку оказать ему маленькую услугу. Нужны офицерские погоны. С утра намеревается сделать вылазку на ближайшие зимники. Степь кишит казачьими разъездами. Со своими вахмистрскими враз влетишь любому хорунжему на рога. Ловко бы на плечи вшить со звездочками, да покрупнее…
Видя, что он взялся за дверную ручку, Агнеса дала ответ:
— Напишу я мужу.
Легко поднялась. Поправляя огонь в лампе, сказала:
— К вам просьба… Так, пустяк. Не смогли бы передать Федору вот это? Портсигар. С лета у меня… Забыл. А как вернуть, ума не приложу. Уж вы, наверно, свидитесь с ним…
Борис откашливался натужно, ворочая шеей, обмотанной шарфом. Не смел взглянуть молодой женщине в глаза..
— Что ж… оно можно… Не в тягость. Свидимся ли, вот в чем дело…
Агнеса поспешила успокоить:
— Вчерашний казак сообщил, будто потеснили пла-товцев от Маныча к Салу, на Большую Орловку… Это невесть куда.
Он склонил голову: правда, Большая Орловка не в дальних краях. Потянулся, но Агнеса, усмехаясь уголками подведенного рта, завела руку с портсигаром за спину. Кокетливо встряхнула светлыми локонами.
— Надеюсь, вы не против, черкану два слова и вложу сюда, а?
Женское доверие вызвало в нем ответное чувство.
— Услужите и мне… Нужны, значит, офицерские погоны. Пошукали бы в своих скрынях…
Темные брови ее, чуткие и живые на худощавом мальчишеском лице, выжали на переносице складку. Пристально вглядывалась ему в глаза: шутит?
За дверью оборвались тяжелые спешные шаги. Догадался: начальник караула. Хмурясь, испытывал чувство неловкости и досады — заболтался с барыней. Обернулся на тягучий скрип. Хозяйка распахнула створки платяного шкафа.
— Вот, пожалуйста, мундиры покойного пана… Снимайте, какие на вас глядят.
Выбрал есаульские погоны.
Мела поземка. С бугров, увалов, открытых мест срывало обледенелую снежную корку, дробило ее в желтых бурьянах. Ожившее вчера небо опять застыло, взялось моросью.
На бугре Борис натянул поводья. Ординарец — выбрал Мишку — не отстает, держится шаг в шаг. Остальные трое во-он растянулись по выбалке. В последнем угадал Ефремку Попова на Орлике. Нарочно взял казачьего хорунжего с собой; косятся на него не только бывалые отрядники, но и молодняк.
Мишка, разворачивая задом к ветру гнедую кобылицу, поджимался к его стремени.
— Не торопится хорунжий, жалеет своего кровного… Борис промолчал. Глядел на мечущихся над запорошенными ветлами ворон. «Снег повалит… На руку. След заметет…» С тревожным чувством искал цинковую кровлю панского дома. Нет, не видать. В серой мгле едва проглядывались макушки тополей.
На бугре Борис ощутил тревогу явственнее. Добрая половина отряда сразу покинула имение. Он увел с собой четверых, один ускакал за Маныч с хозяйкиной запиской. Двадцать отрядников, больше из служивых, разъехались в ближние хутора — бросить боевой клич.
В имении остался Петро Красносельский. За него тревожился. Три десятка винтовок в слабых мальчишеских руках — не густо. Подвалит летучий гнилорыбовский отряд к имению…
Хорунжий выбрался на глинистый увал, обдутый ветром.
— Ефрем, вам с Мишкой — правая сторона, по Терновой балке. Костею с хлопчаком — левая, по Сухой. Обшарьте все закоулки по низинам, отножинам. Я спущусь до Манычу, околесю плавни. Попадутся косяки, правьте на Ремонтный зимник. Во-он чернеет деревянный балаганчик на окраине камышей. Самый Ремонтный. Не раздобудем, перекинемся на тот бок… Без коней в отряд ворочаться нельзя.
В долине Маныча у кромки камышовых зарослей снег глубокий. Корнет с ходу влетел по брюхо в заметенную теклину. С храпом вынес на взлобок, поросший краснобылом. У одинокой распатланной вербы шарахнулся вбок. Борис едва удержал папаху. Краем глаза следил за ленивыми прыжками черноухого беляка.
— Дурень старый!
В полсотне шагов, на сурчине, заяц остановился, присел, выставив белое с прожелтью пузо. Одолел Борис соблазн: не выдернул из кобуры наган.
Корнет неожиданно заржал, пронзительно, радостно. Из-за деревянного амбарчика Ремонтного зимника вывернулись всадники. Наметом понеслись на него. По алому башлыку определил в переднем офицера. «Казачий разъезд». С упавшим сердцем ловил цигаркой огонек от зажигалки, горячечно подсчитывал: «Семь пуль в нагане… Винтовку уж не стащишь со спины… На клинок надежда…»
На всем скаку осадил офицер буланого жеребца. Раскрасневшиеся мальчишеские щеки спорили с пламенеющим башлыком, съехавшим на шею. Черная кисточка негодующе болталась, касаясь новенького серебряного погона.
— Приношу глубокое извинение, господин есаул… Издали принял не за того.
— Знаешь, хорунжий, службу…
— Господин есаул… вы один в этой глухомани?
— Господь с вами. Со мной целый взвод… По балкам растеклись. Лошади отбились… Косяк. Вот шукаем.
— Косяк?! — Хорунжий повернулся, крикнул — Вахмистр Грошев!
От сбившегося неподалеку кучей разъезда отделился желтобородый казак на поджаром кабардинце.
— Скажи-ка, братец, где это мы недавно встречали лошадей? В какой балке?
— По отножине, вашбродь, в урочище.
— А балка? Балка? — нетерпеливо допытывался офицер.
— Сухой зовут, — ответил вахмистр и усомнился — Да то ж косяк с тавром конезаводчиков Королевых. Звестный…
Быстроглазый начальник разъезда высмотрел тавро на стегне Корнета.
— Это какое тебе тавро?
Вмешался Борис.
— Там люди мои, по Сухой… Отличат свой косяк. Хорунжий, гневно косясь на вахмистра, отдал честь:
— Господин есаул, дозвольте разъезду следовать по заданному маршруту?
Борис вздернул плечами: коль по маршруту, задерживать не смею.
Глядя вслед казакам, ощупывал недоверчиво вшитые на живую нитку есаульские погоны.
В чулане загремело порожнее ведро. Чалов откинул полу кожуха.
— Всхрапнуть человеку не дают за кои сутки, прямо напасть…
В черный проем просунулось золотопогонное плечо. Табунщик закусил язык. Сполз торопливо с нар, обшаривал складки под ремнем. «Эка, птица важная… Хлеще надышнего… Есаул!»
— День добрый, честной народ.
Простуженный, хриплый голос, но добрый, без лютой строгости и рыка.
— Спасибо на добром слове, вашбродь, — осмелился не по уставу отозваться табунщик, неловко переступая по земляному полу ногами в шерстяных носках.
— Чалов?!
Крепкие руки есаула встряхнули одуревшего казака.
— Осип Егорыч, не угадываешь?
Хитрил Чалов: и лицо, и голос теперь признал. Отводя глаза, силился улыбнуться.
— Оно, конечно… Как не у гадать? Сколько годов, и запамятовать навовсе можно.
Борис обрадовался неожиданной встрече.
— Хитер ты, Чалов. А ежели мы вот так…
Винтовку приставил к стенке. Шинель и папаху с шарфом повесил на крюк, вбитый у порога в простенке. В гимнастерке без погон, распояской, улыбаясь простовато, подошел с протянутыми руками.
— В таком чине не откажешься?
Чалов недоверчиво щурился, руку тряс с излишним усердием.
— Присаживайтесь вота, — приглашал он, вытаскивая из-под стола лавку. — И величать теперь вас не знаю как…
— Борисом и зови. Ай забыл?
— Как можно. Ить не один год маету гнули вместе.
— Это ты вправду баишь.
Борис сел на лавку, упер набрякшие с холоду руки в расставленные колени, внимательно оглядывал табунщика. Все то же обугленное от солнца и морозов рябое лицо, серая нечесаная куделя на голове.
— И время тебя обходит, Осип Егорыч… Не стареешь.
— А из чего нам стареть, скажите на милость? Кони да степь. Людей месяцами не встречаешь. Оттого и спокойствие душевное имеем. От их, людей, вся коловерть…
— Блаженный ты, Чалов. Ужели не чуешь, земля под ногами начинает тлеть? Паленым попахивает.
— А кто тому виноватый?
— Уж не мы ли с тобой?
— Знамо, не мы. Лапотнику, москалю, своей земли мало. На Дон, на исконные казачьи земли зарится.
Схлынула радость от нежданной встречи. Жесткая складка залегла в уголках губ. Понимал: не сам Чалов высказывается, обездоленный, одичавший в глухой степи, — говорит казачья спесь. Ему, Борису, — силой доводилось иной раз осаживать в нем ее, вздыбленную, оскаленную, как дикая лошадь. А где-то рядом со спесью уживалось душевное. Не стерлась в памяти та давняя масленица…
— К чему, ваше благородие, усмешку имеете? Ежели оно не секрет…
Борис, растирая нос, качал головой.
— Вспомнилось, как ты с кулачек от церкви волок меня до хаты… Глаза целые, а след от тех пор на горбине красуется. Особо, когда выпью, нос краснеет, а шрамик белым остается. Ловко атаман Филатов звезданул. Позабыл, поди, а?
— Как же… И такое случалось…
Стараясь для высокого гостя, Чалов завозился возле печки. Раздувал огонь — подогреть калмыцкий чай. Борис осторожно выведывал:
— Сдавна тут, на Ремонтном? Не знал. К тебе, на старый наш зимник, хотел завтра добраться. Охота повидать места…
— А я теперь зимую тут, — отозвался Чалов, подкладывая в огонь кизяки. — На лето опять восвояси. Зараз там Борода один распоряжается.
— Живой?
— А что ему подеется?
Наклонившись, Борис выхватил из печи жаринку, перекидывал ее на ладонях, остужал.
— Покойный Сергей Николаевич ходил в больших барышах. А этот, не знаю… Наследник-то. По столицам все прохлаждался, рук к хозяйству не прикладывал. Хотя и времена нонешние не таковские…
— При покойном куда-а бывало, — вздохнул Чалов. — Наполовину никак поубавилось. А всему разор — война. Каждый год подчистую косяки выгребает.
Спросил Борис между прочим, будто к слову пришлось:
— Днем с огнем небось не сыщешь ремонтных лошаков по зимникам. Али задержались кое-где?
Не чуял подвоха матерый табунщик, но ответил уклончиво:
— Оно и вправду, пошукать еще…
Разливал он по деревянным калмыцким чебучейкам душистый бурьянный отвар, забеленный молоком. Мимо замороженных оконцев со степи проскакала лошадь. Бег оборвался возле двери. Построжавшими глазами Чалов поглядел на гостя.