— Один… Кого принесло.
— Из моих, наверно… — успокоил Борис.
В мазанку влетел Мишка.
— Спину, гад, показал… Попов! — выпалил он. — Чуяло мое сердце. А вы верили ему…
Борис потянул с крюка папаху, шинель. Если Ефремка пристал к разъезду хорунжего, прлбеды для Красносельского; нарвется сразу на казачью сотню — беда полная. В дым размолотят. Немедлено в имение — в ружье весь остаток отряда. С трудом сдерживая в голосе дрожь, сказал:
— Осип Егорыч, я не успел выговориться… Словом, конезаводство пана Королева от вчерашнего дня перешло в руки Советской власти. Зимниками распоряжаемся мы, красные партизаны. А потому… снаряди для отряда косяк ремонтных коней.
У Чалова отлила кровь от лица.
— А как же чай? Хотелось по-свойски, по-людски…
— Извиняй, Осип Егорович, не до чая. Сам видишь. Отпускай нас…
— Дык ремонтники тут, под боком… Выну запор из петли и — с богом.
Долго ворошил чаканки на нарах — треух искал. Мишка уж ткнул в глаза:
— Дядька Есип, капелюха в руке.
— Погля, и взаправду… — чистосердечно удивился старый табунщик своей промашке.
Зимний день короток. Пока кружили косяк по плавням, смерклось. Уж в потемках добрались по ветляку к имению. Степняки, не видавшие диковинных загонов, не чуявшие такого обилия незнакомых запахов, с храпом толкались у ворот. Борис спрыгнул, ладонью хлопнул коня по крупу. Корнет пробился сквозь дрожащую стенку своих диких сородичей, хозяйским степенным шагом вошел в ворота и громко заржал. Неуки густым комом ввалились за ним во двор.
Борис вошел в сторожку. За столом — Красносельский, двое незнакомых и Ефремка Попов. Улыбается вместе со всеми. Незнакомым едва заметно кивнул. Перебирая в руках плеть, уставился на хорунжего:
— Как понимать прикажешь, Попов?
Сошла улыбка с вислоносого лица Ефремки. Вмешался Красносельский:
— Ординарец твой, надо полагать, чего-то напутал. Вот знакомься… Ефрем привел первое пополнение. С Балабинского хутора. Блинков, драгун. Бурменский, наш братан, артиллерист. И кавалерия… на верблюдах.
— Отродясь не видал верблюжью кавалерию. — Повеселевший Борис сбрасывал оружие.
— А главное — вон, — указал Петро на печку.
Сердце замлело — «максим»! Присел на корточки, оглаживая отпотевший в тепле кожух пулемета. Драгун Блинков, пощипывя белесый ус, смущенно пояснил:
— Спорчен малость… Что-то в середке залегает. Да и лент покуда нету.
За столом, размалывая крепкими зубами сало с подсмоленной шкуркой, Борис дослушал неурядицу, случившуюся в Терновой балке, от самого Ефремки. Вскоре как разъехались на бугре, они с Мишкой натолкнулись на разъезд. Казаки шли крупной рысью по той стороне балки, правясь на юг, по всему, на Егорлык. Хотели крутнуть коней, но офицер на буланой лошади, не сбавляя хода, помахал рукой.
Переждав, покуда разъезд не укрылся в падине, они разделились: Мишка свернул в отножину, а Ефрем следовал по балке. Натолкнулся на верблюжий караван. Выяснилось: соседи, из Балабина, держат путь не куда-нибудь, а в имение помещика Королева, в краснопартизанский отряд к Думенко. Заплутались в степи. Кинулся Ефрем искать Мишку, послать его проводником, а того и след поземкой замело. Пришлось сопровождать самому…
Оставив опорожненную кружку, Борис обратился к балабинцам:
— Откуда слух поимели об имении? Всего ночь одна и прошла…
— У слуха крыла вострые, — улыбнулся Блинков, оглаживая стриженую голову.
Красносельский, отхлебывая заварной кипяток, пояснил:
— Метили они за Маныч. В Платовскую, к Никифорову, или на Сал, к мартыновцам. А братан твой, Ларион, встретился по дороге, сманул до нас. Не Ефрем, попали бы к гнилорыбовским юнкерам.
Борис исподволь присматривался к обоим. Предпочтение отдал драгуну: судя по сдержанным движениям крепких длинных рук, должно быть, рубака. «Поручу ему молодняк… А артиллеристу работу найдем после — отобьем пушку у беляков…» Поблагодарил за вечерю. Следом вышел и Красносельский.
— Душа чего-то побаливает, — сознался Борис.
— Хозяйство растет, забот прибывает. День-два — народ и вовсе посунет. В царской армии твой вахмистрский голос слыхала батарея, теперь потребуется сотням. Так что приучайся. А душа болит, это здорово. Болеешь за дело.
Возле дома Петр положил руку ему на плечо, слегка встряхнул.
— Отоспись.
ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ
Опрастывались тучи над Манычем, заваливая резкие складки степи искристо-синими сугробами. Видать, зима остатки выгребала из своих кладовых. За кои дни нынче с утра прорвалось солнце. Чистое и горячее, будто каравай из пшеничной муки-нолевки, вытащенный из печи. Захорохорились воробьи на крышах конюшен, зазвенела капель.
Борис, потягиваясь, щурился на яркий свет, пробивавшийся в прорехи пушистых облаков. Щеками ловил едва ощутимое покалывание мартовского солнца. По запахам от сугревных мест двора, по капели, по терпкой ломоте в костях почуял приближение весны. Мучительно потянуло домой — повидать Махору, взять на руки дочку. Ничего не стоит вскочить в седло — и напрямки, бездорожно…
Мишка вывел из конюшни Панораму. Ахнул. Высокая, светло-рыжая, лысая и белоногая. Стати степнячки налицо: легкая искроглазая головка, отлогий круп, косое длинное плечо, прямая спина с бугристой холкой. Перещупал бабки — искал изъян. Не сразу заметил, что у нее не все ноги белые.
— Где она утеряла чулок?
Мишка простовато успокоил:
— Мы свой ей наденем. Сорочка у меня исподняя, ненадеванная, оторву полу и обмотаю. Вся будет в чулках.
— За сорочку мать порты стащит… Гляди!
С утра Борис вольтижировал в ветляке — обучал молодь верховой езде. Прискакал Мишка, ворочая весенними глазами, выпалил:
— Товарищ командир, кобылу Чалый привел! Загляденье! Панорамой кличут.
Сообщение ординарца обрадовало: чего-чего, а лошадей Чалов знает. Предчувствие не обмануло…
Доглядел, как Мишка чистит кобылицу, строго сказал:
— За лошадью ухажуешь — не жердиной. Заруби себе на носу.
Скинул шинель. Засучив рукава, взял у него жгут. Мишка косо приглядывался к его рукам.
Не отрываясь от дела, Борис сказал:
— Бери себе Огонька. Ординарцу не положено в бою отставать от командира.
Обиду у парня как рукой сняло. Кинулся в конюшню, вывел игривого крепыша на низких негнущихся бабках, с вызвездиной. Пристроился рядом.
— Может, опробуем, Борис Макеич?
Железные створки ворот с ржавым скрипом развернулись, впуская верховых. Втащилась пароконная бричка, верхом набитая мешками, оклунками. За нею — толпа, пешая, пестро одетая, безоружная.
— Сидоряк! — вскрикнул сдавленно Мишка, сбивая на затылок треух.
Признали двоих — Сидоряка и Лариона. Третий, на серой лошади, из чужих. Застегивал Борис крючки на шинели, а пальцы не слушались. Вот оно — пополнение, предсказанное Красносельским. Сотни… За пять суток — другая колонна. Прошлой ночью Егор Гвоздецкий привел семьдесят девять человек! Жаль, мало винтовок и шашек. По всему, и у этих не густо с оружием…
Скалился Сидоряк. Ларион, по обыкновению, хмурился, дергал без дела повод. Чужак сидел в седле крепко. Шапка из белой цигейки надвинута на седые клочковатые брови. Лицо мясистое, битое оспой, как дробью. На брезентовой портупее — жандармская шашка.
— Принимай, Думенко, до кучи! Вся голь, ядрена в душу, зли, як кобели цепные. Воевать дюже хочем!
— Чем?
Рябой показал черные, как земля, руки.
— Это и у нас есть… А оружие?
— Тю! — удивился он. — Веди. Шапками закидаем! Борис крепко тряс чужаку руку. Про себя отметил его степную удаль, хотя годы уже немалые.
— Гришка Маслак, — назвался хохол. — Речь казать будешь?
— Размещайтесь. Вечером сойдемся.
Взглядом указал ординарцу: седлай.
Воротясь с выездки лошади, Борис застал в комнате покойного пана малое сборище. Ефремка явился с дальней разведки. Ждали его. Красносельский, увидав, махнул: проталкивайся, мол, к столу.
— Накадили, как поп Гаврила на всенощной.
Отрядники сдержанно засмеялись, гася цигарки, отмахивали от себя дым. Сидоря, занявший подоконник, открыл форточку. Не снимая шинели, Борис умостился в кресло, оставленное Петром.
Обстановка, со слов разведчика, выходила неладная. Офицерские части пятого дня опять ворвались в окружную станицу. По слухам, Великокняжеский отряд вместе со ставропольцами двигается железнодорожным путем, преследуя уходившего на Екатеринодар генерала Корнилова.
— Погоди, погоди, — перебил Борис. — В самой Великокняжеской побывали?
— Там же кадеты, — усмехнулся Маслак.
— От Торговой свернули по ростовской чугунке, — сознался Ефрем. — В Целине казачьего гарнизона нет, зато дальше в Егорлыке, в Мечетинской, заслоны — сотни по три. В Процикове тоже казаки. В Веселом и у нас в Казачьем пока воинских частей нету.
— Стычек не случалось?
— Погоны спасали…
Борис мигнул хитро. Снаряжая разъезд под началом Ефрема, с трудом убедил его прихватить офицерские погоны. Оказывается, пригодились.
Вспыхнул говорок, глухой, тревожный. Загасил его Борис насупленным взглядом. Заговорил сидя, не отрывая глаз от бронзовой чернильницы:
— Вчера схожие вести нам доставили с Салу… Никифоров со своими платовцами в Большой Орловке и Большой Мартыновке. Эти три партизанских отряда тоже, по слухам, объединились. И к ним мы потеряли след. Что же выходит? А выходит, браты, плево… Одни мы в самом казачьем пекле. Как волки зафлаженные — кругом пикеты. Не ведают беляки про наше существование, или просто-напросто руки не доходят. — Встал из-за стола. — Лагерная сонная жизнь наша тянуться не может без краю. Не нынче завтра казаки потревожат. Не усмехайтесь. Кабы не довелось умываться красной юшкой. Нас уже более четырех сот… А винтовок — на двоих одна не приходится. Предлагаю разоружить хутора Казачий и Веселый. Пока еще по богатым куреням висит на стенах без дела оружие, а коль оно окажется в руках, брать его тяжельше… Операцию произвести немедля, этой же ночью.