— Гарно, растребушишь куркулей! — поддержал Мас-лак.
Тут же наметили план. На Хомутец, в Казачий, тронется Гришка Маслак со своими; в проводники ему выделили надежных парней из казачинцев — указывать в потемках курени богатых казаков. Отряд на Веселый поведет Думенко.
С заходом солнца железные панские ворота выпустили со двора всадников.
Панорама выбрасывает ноги свободно, чуя каждое его движение. Стремя в стремя ходко идет серый кабардинец Маслака. За короткую выездку днем Борис успел оценить не только ее резвость, силу, но и выведать норов. Шаг, рысь, карьер — все отменно. Одно тревожило сперва: горяча не в меру. Распалясь, плохо слушала повод. Рвал губы удилами, приводил в чувство плетью. И, уже правясь к имению, понял свою промашку. Не повод, не плеть властны над нею — шенкеля. Не сам ли Чалов объезжал? Может быть, для хозяина. Не терпится оторваться от колонны, еще раз убедиться в своей догадке.
Малоезженная проселочная дорога сквозь заснеженные бурьяны пробилась на Великокняжеский шлях. Свернули на него. Подувал встречный ветерок. Ноздри и горло першило морозным духовитым настоем полыни. Лошади всхрапывали, отфыркивались, мотали головами. Бурая, клочковатая, как рваная кошма, степь уходила кругами, пропадая в скапливающихся по низинам сумерках.
От буерака пошли казачинские наделы. С правой руки от дороги Борис угадал кургашек с каменной бабой на маковке. Виделась она едва приметным пнем. В последнее лето перед службой батька арендовал тут у Никодима Попова клин земли. Не одну ночь провел он на кургашке, лежа на спине. Позеленевший камень, отдаленно напоминавший человека, был близок ему, парню, в те часы. Казалось, древний житель этих степей, скованный камнем, сотни лет уже хранит в себе такую же боль, как и его… Вчера только узнал от партизана-весе-ловца, что младшая сноха их атамана, взятая из Казачьего, давно померла. А он-то все эти годы думал о Нюрке как о живой! Вынашивая план разоружения Веселого, втайне надеялся побывать в курене атамана, взглянуть на нее.
С бугра открылся Казачий. Пахнуло кизячным дымом. Послышался лай собак. Как и днем, у коновязи, Бориса потянуло домой. «Поднялась Махора, хворает ли? Муська в печке кочергой ворошит, наверно. Поди, кинулась бы теперь на шею…» Откашлялся в кулак, залавливая подперший горло вздох — не дозволит себе и эту малую кроху радости.
У Хомутца отряд раздвоился.
ГЛАВА ДВЕНАДЦАТАЯ
В хуторе Казачьем сбор оружия прошел благополучно. Отрядники загодя распределились по улицам; у каждой встал казачинец. Местный житель показывал дворы, где наверняка была пожива. Ради осторожности не входил в курень, на свет, ворочал на базу.
Бричку оставили у церковной ограды. Разъезжаясь, Гришка Маслак напомнил:
— Нема на стенках, — в подполье, клунях ворошите. Та не дюже цацкайтесь с самим куркулем. Пощекотать ему ребра до хохотки… Бреше, скаже.
Поводырем к себе он взял Андрюшку, младшего брательника Егора Гвоздецкого. Подтолкнул его в плечо:
— До атамана… С него почнем.
Ворота атаманские крепкие, калитка на пудовом засове — нет смысла стучать, тревожить соседских собак. Андрюшка с седла взобрался на резную арку ворот, спрыгнул. Загремел засовом — на него без лая навалился спущенный на ночь с цепи кобель. Вывернулся парень, оставив в собачьих клыках кусок овчинного воротника с полушубка; упершись спиной в стояк, выхватил из ножен клинок.
— Из винта! Из винта… мать его в душу!.. — хрипел Маслак, с остервенением наваливаясь на калитку.
Кто-то таким же способом, из седла, грохоча прикладом, кинулся на забор. Калитка распахнулась — вожак едва удержался на ногах.
— Шашкой я… — сдавленно выдохнул Андрюшка. — За катух утек… дьявол.
Гремел кулачищами Маслак в дверь, не остывший еще от злобы. С кулаками влетел в курень.
Большая семья атамана тесно обсела просторный кухонный стол — вечеряла. Казаков не видать — бабы да детва малолетняя. Темноглазая молодка, открывшая дверь, встала к печке, зябко куталась в пуховый платок. К ее ногам прилип толстощекий малец в коротких штанишках на одной помочи.
Все уставились на красномордого, рябого дядьку в мохнатой белой шапке и при оружии. Не наган за кушаком да шашка на ремешке — дикие глазюки и кулаки его нагоняли страху.
— Заря не стухла, а вы кобелей с цепу спускаете! Куркули паскудные… Де казаки? Га?!
Поднялась старая Филатиха. Плямкала безгубым ртом, пряча худые черные руки в цветастую завеску, гнусаво заговорила:
— А иде зараз казаки? Звестно… Иде и все…
— Звестно!
Повел Гришка взглядом по одежной вешалке: на самом виду, поверх дубленого полушубка — серая каракулевая папаха с царской кокардой.
— Чей папах, га?
Шевельнул корявыми вывернутыми ноздрями: из зева ее резанул свежий едучий пот. С опаской покосился на черную щель плохо прикрытой двери в горницу. Сунул папаху под мышку, облапил холодную рубчатую колодочку нагана. Голову даже вобрал в плечи от звенящего в ушах напряжения. Хотел кликнуть хлопцев из сенцев, опередил казачонок. Отцепился от материнской юбки, бросился к ногам бабки; заглядывал под стол, звал:
— Деда! Деда, вылазь! Погля, папаху твою слямзил… Из-под стола, раздвигая сидевших плотно снох, кряхтя, вылез Кирсан Филатов. Распрямился в коленях, безнадежно свесив голову и тяжелые руки.
Выдохнул облегченно Маслак.
— Ты и нужон, атаман. А то с бабьем каши не сваришь. Выбирай: поминальник або папаха?
Кирсан наморщил лоб; моргал воспаленными веками — силился вникнуть в смысл загадки.
— Нам треба оружие. — Чужак сам выказал разгадку. — Все, что есть по всему подворьи… Времени даю… цигарку скурить.
Кликнул: из сенцев вошли двое с винтовками. Отставив ногу в рыжем пиме, Гришка не спеша скручивал козью ножку.
Запричитала жена. Цыкнул Кирсан — ткнулась старая в завеску, дергая костлявыми плечами. Прошел к вешалке, отрыл в одежде винтовку, ремень с шашкой и кожаными патронташами. Молчком сложил все хозяйство у ног рябого.
— Время есть, — усмехнулся Маслак, поднося к самокрутке на спичке огонек. — Вправду, не богато…
Вскоре Кирсан, сопровождаемый партизаном, вынес из боковушки с дюжину винтовок.
— Все. Правленские еще, с коях времен… Патронов… не погневайтесь. В другом месте промышляйте.
Гришка потрепал казачонка за вихорок, подмигивая:
— Извиняй, браток… Так и быть, оставляю папаху, нехай дед носит на доброе здравие.
Вынул костяной свисток, сорванный когда-то с жандарма в окружной станице, вложил в грязную ручонку.
Обошли богатые курени, лепившиеся к плацу. Помалу выгребали во всех подворьях. Правда, атаманского улова не повторилось. Маслак цвел, оглядывая завешанные плечи отрядников, потирал ладони. Доволен и тем, что ни кулака, ни нагана не применил.
— С миру по нитке — голому очкурок.
Возле брички уже гуртовался народ. Судя по лошадям у ограды, собрались не все. Запустил Гришка руки в сено. Возница, в тулупе, угадав командира, простуженно загудел из теплого ворота:
— Улов есть. Не зажируешь, навроде, но таскать ноги не перестанешь. Семнадцать! И те вон, по валенкам кои бьются, шашки… Не знаю, их сколько.
О пренебрежении к шашке, как оружию, в своем ху-торце Гришка знал и раньше. Потешался вместе со всеми над такой странностью в человеке, а сейчас его взяло зло:
— Корнюша, ох, покатится кочан твой с плеч непременно от казацкой шашки, разбей гром. Вот тогда зачнешь величать ее по имени-отчеству.
— Оно и твоя голова не заговорена, — обиделся возница.
Гришка усмехнулся — допек репьяха. Повертел шашку с махорчатым темляком.
— Бери, Корней, атаманская. Пока до рубки дело, она к боку твоему притрется, не будет путляться возле ног.
— Еще одну себе привесь. Винт бы выделил — табак иной.
— А дули не хочешь? Вон торчит…
— Так она ж на двоих нас с Митрошкой Коломейцем числится, — загорячился возница, выпрастывая шею из шалевого ворота тулупа. — Он отпалил свою обойку, а потом я? Так али не так, а?
— Так, так. Еще погляжу, куда палить станешь… Как за молоком1, отберу винт и тот. А то и плетюганов всыплю за дармовой расход пуль.
— Не чванься, Гришка, дуром… Ундеровские замашки не корени в себе. Власть зараз наша, людская. Мы уж почуяли в ней смак, не собьешь. Этой рукой я выкликал тебя в командиры, а другой отведу обратно.
— Погоди, погоди, третьего дни как выбрали — ски-давать. В горячем деле не опробовали. А в холодном — человека не спознаешь…
Задохся возница в лающей икотке — пришел его черед посмеяться.
— Рябой ты, Гришка, а до того хитрющий, сук-кин сын.
Из-за угла правления вывернулись последние с Ларионом Думенко. Сошел он с седла, накинув повод на ограду, протолкался сквозь стенку. За ним в прореху, держа над головой оружие, устремились и хлопцы.
— Сколько? — встретил их Маслак.
Ларион, сутулясь, косился в бричку, желая разглядеть добычу.
Как за молоком — мимо (местн.).
— Не густо у нас… Наскребли с десяток винтовок, шашек — поболе. Да коня под седлом добыли.
— Какого коня?
— Служевского. Наш, хуторной казак… У чужой бабы застали. Сказывает, атамана Филатова сопровождал от Великокняжеской.
— Атаман дома. Мы его обчистили, как лозину.
— Значит, Сидорка не брехал. Урядник самый, Си-дорка Калмыков. Он у Захарки Филатова в сотне, его ординарец. А старый Филат пропадал все эти дни у сына, с беляками…
— А урядник где?
Из-за спины Лариона высунулась капелюха с распущенными ушами; ломкий юношеский басок хохотнул:
— Ха! Урядник… Ищи-свищи! Стрибанул похлеще зайца! В леваду…
— А винтовки у вас для чего? — подступил Маслак.
Ларион удивился:
— Винтовки?
Неловкая тишгна сгустилась вокруг брички. Явно, вопрос застиг врасплох всех… Мало кто, наверно, решился бы вслух ответить, для чего же все-таки у каждого из них винтовка? Ею убивают врага. А Сидорка Калмыков? Произрастали в одном хуторе. Вон курень его виднеется; в нем — старики, баба, двое детей… Сидорка, кобель, вместо того, чтобы провести лишний час в семье, с детишками, зарылся в паркие пуховики игривой порченой бабенки, жены сослуживца, дружка детства, Н