иколки Волкова. А завтра, не тая усмешки в заячьих губах, он передаст нижайший поклон Николке от его благоверной. За это самое надо бы и стрелять Сидорку? Не-ет, тут что-то Маслак путает.
Вывел из затруднения сам Маслак. Ни с того ни с сего указал на колокольню:
— А что, грохнуть в колокол? Сбежится люд. Объявим о сборе оружия…
Майданная разноголосица сбила с толку его. Замахал шапкой, требуя порядка:
— Кончай базар!
Выставив тупой подбородок, будто принюхивался к настороженному сопению отрядников, дал слово вознице:
— Корней, ты как мозгуешь?
— Дело. Гляди, свершим бричку…
Братва кинулась на колокольню.
Ларион придержал коня. Сбил папаху, вслушивался.
— Навроде опять вызванивают, а?
— Почудилось, Ларька, тебе…
Конная связь между Веселым, Казачьим и имением продумана загодя. Маслак из Казачьего ставит на полпути к Веселому пикет. До балки Хомутец обеспечивает Красносельский, оставшийся в имении.
С пикетом к Веселому Маслак поручил выдвинуться ему, Лариону. Помнит: набат заглох, когда выезжали из хутора. Отмахали верст семь. Неужели Маслак опять звонит? «Взаправду, почудилось. В ушах небось еще ка-зачинский звон…» — подумал, силясь отделаться от ощущения неясной тревоги. Чем она вызвана? Ночной степью, забурьяневшей, угрюмой? Бывало, мальцом заставала ночь одного в глухой степи с палкой. А тут — на резвой лошади, вооружен, а за спиной еще десяток таких же, как сам…
Пустынный шлях. Знал, на выезде из падины, с левой руки, должен быть кургашек. Издали увидал — высится белой кибиткой над бурой степью. Пробились сквозь снег. Макушка просторная, обросшая чахлыми кустиками полынка, с выдутой ветрами глинистой плешиной. Все кинулись наземь. Облегчались, разминали натруженные ноги. По рукам загулял кисет. Лошади с храпом втягивали степные запахи. Тревоги не выказывали.
Ларион остался в седле. Привстав на стремена, до рези в глазах вглядывался в сторону Веселого. Хутор за бугром, слитым с золисто-бурым краем неба; да и далеко — верст семь, восемь. Тревога опять дотронулась холодком — пахнула в щеки, колюче улеглась под самым сердцем. Он вдруг понял, откуда у него такое ощущение. Ветерок! Густой, упругий, подувает прямо от Веселого… Не почудилось — колокольный звон был! Доносился именно с Веселого, а не Казачьего. Не догадался повернуть ухо в эту сторону… Что же там у братушки? Они ли сзывали веселовцев на плац? Набаты в план не входили. Маслаку взбрело в голову ни с того ни с сего. Зная брата, почти был уверен, что он сдуру не рискнет будоражить округу. Неподалеку хутор Проциков, а в нем — полторы сотни казаков…
Лариону сделалось не по себе. Сворачивая цигарку, не ощущал ее пальцами. Как старшему, пикет оставлять ему не положено, но и торчать на этом кургашке не было сил.
— Санька! Харитонов!
— Чего тебе?
У стремени встал низкорослый, коренастый парень в солдатской шапке и домашнем полушубке.
— За старшего оставайся… Курган без особой нужды не кидать. А я с хлопцами проскочу к Веселому. На душе муторно.
— Валяй.
По утоптанному шляху кони шли в намет. Сбивая на рысь, Ларион наставлял ухо — чудился какой-то шум. Пробитая с вечера партизанами дорога проглядывалась далеко. Ночь как-то незаметно поредела, выцвела: месяц высветлил с изнанки тучи то ли рассвет?
Выгреблись на бугор, открылся хутор. В белесом небе выделялась колокольня. Крайние сады как на ладони. В этом месте свежепротоптанная дорога свернула со шляха; до левад по чистому выгону виднелся ее след.
На развилке разъезд встал. Все трое услышали гомон, шум; смутно доносились отдельные крики. Переглянулись: что бы значило? Прогремел выстрел. Ему ответили пачкой, напористо, собранно… Эхо распороло воздух даже тут, на бугре. Выстрелы зачастили и в другом конце хутора. Из садов на выгон стали вырываться всадники.
— Братва!
Ларион крутнулся на ребячий голос. На обочине, в трех шагах, под сурчиной, — человек. Будто приник ухом к земле; странно подвернутые руки выдавали неладное. Мурашки поползли по коже: по лисье-рыжему полушубку угадал Сидоряка, Федота…
Чуяло сердце недоброе… Срывая со спины винтовку, Ларион силком выдавил из себя:
— Давай, Стешка… До Маслака гони!
ГЛАВА ТРИНАДЦАТАЯ
Глубоким вечером въехали в Веселый. Приступили с атаманского куреня. Заминка случилась поначалу, у калитки. Мужской, с недоброй хрипотцой голос ощупывал вопросами:
— Кого там по ночам леший носит?
— Свои.
— «Своих» много зараз шастает под чужими базами… Откудова, спрашиваю?
— Из Казачьего. Дело до атамана.
Ржаво заскрипел засов.
— Веди в курень, — сказал Борис, мельком взглянув на высокого казака без папахи, в накинутом на плечи полушубке.
В передней темно. Свет стлался узкой стежкой по выскобленным песком полам из неприкрытой двери горницы. Борис толкнул ее локтем. Под висячей лампой за столом сидел лобастый сухопарый казак в нательной бязевой сорочке. Высоко вскинув рыжие кустики бровей, удивился поздним гостям.
— Откуда молодцы такие?
— Казачинцы до вас, батя.
— Во-она с каких краев…
По скуластому лицу атамана растеклась постным маслом ухмылка. Отложил протертый и собранный уже винтовочный затвор, откинулся на спинку венского стула.
— Стало быть, нашелся атаман? Слава богу… Каждую божью ночь до него гоняю нарошного. Слабоват на уторы наш сватушка. Хе-хе, кой-то горстки гольтепы служился, в штаны навалял. Чутка, мельника Макея сын коноводит, а?
— Его.
— Эко, супостат! На батьку руку поднял. А могет, он так, для отводу глаз? Не щупали, а? Смелые рубаки зараз и нам во как надобны.
Что-то удержало Бориса остановить говорливого казака. Стиснув плеть за спиной, оглядывал с тихой печалью в сердце освещенную горницу — резную мебель, ковры, карточки на стенах и на комоде. Бессчетно раз он представлял эту горницу. Именно такой и видел ее. Повел краем глаза на шорох шагов. К боку молодого, с обрюзгшим лицом казака, успевшего уже присесть на табуретку возле стола, прижалась девочка, росточком повыше Муськи. Остренький носик, конопушки и две пепельные косички с вплетенными белыми тряпочками… Нюрка!
Борис встряхнул плетью у ног, будто отгонял наваждение. С усмешкой глянул в лицо атаману.
— Я и есть самого мельника Макея сын.
Распустил атаман морщины вокруг глаз. Взгляд сделался моложавее и строже.
— Веселый, однако же, ты, парень. Ей-богу, скажу тебе…
— Не из чего веселиться пока. А разговор, атаман, не об том. Хутор занят партизанским красным отрядом. От имени Советской власти забираем боевое оружие. Крови не будет, ежели казаки сами не вызовут ее… Требую сдать все имеющееся в наличии во всем подворье оружие.
Девочка, склонив голову, пылко глядела Нюркиными глазами. Худенькая ручонка сжимала полу сатиновой отцовской рубахи. Борис, хмурясь, отвел от нее взгляд. Указал плетью на части винтовки, разбросанные по столу:
— Сын пускай собирает…
В узких щелках глаз атамана мелькнуло что-то лисье.
— Где ему скласть винтовку? Глупой он у нас. Пораскидает последние болтики…
— Складет! Раскупоривай все свои похороны… По-доброму…
Атаман привстал со стула, разводил руками.
— Господь с тобой, каки таки похороны? Все оно т}т. Погля, две дедовские шашки да турецкая… Прадед еще мой с туретчины трофеем занес. Ружжо кремневое, тоже деда и бабку знает…
Борис, не оборачиваясь, куда указывал хозяин, согласно кивал:
— Ружье кремневое нам без пользы, это верно. Ему и место — на стенном ковре. Шашки вот опробовать можно. Эта штука моду не утеряла. Ну, а в подполье?..
— Помилуй, добрый человек, зарывать в землю… Предмет хрупкий — железо. Ему в аккурате в сухом месте надо пребывать. К примеру, на сеновале…
Не сморгнул Борис, выдержал колючий взгляд атаманских глаз.
— На сеновале твоем хлопцы мои зараз. Они разглядят сами, что к чему… А в подполье без хозяина несподручно лезть.
От ворот атамана откатила бричка с первыми трофеями. Пока Борис гостил в курене, отрядники раскопали на сеновале несколько ящиков с патронами и гранатами. В конюшне из яслей с двойным дном выгребли десятка два винтовок. По всему, веселовские богачи уже сгуртились вокруг своего атамана, подбивая и соседние хутора. Недаром Мажаров каждую ночь посылает к Кирсану Филатову нарочного…
Простился Борис честь по чести. Помог закрыть створки ворот.
— Спасибо, атаман, поделился своими запасами. Бог даст, в долгу не останусь…
— Бывай, — ответил ему хозяин.
Переждав удаляющийся топот копыт, он вбежал в курень, схватил сына.
— Тиш-шка, скачи в Проциков, к сотнику Бровину… Казаков на конь! Мы с ним условились… Сам сотник у батюшки на постое. Найдешь. А мы своих взбулгачим… Услышите набат — гоните во всю мочь. Уразумел?
— Угу.
— С молитвой, сынку!
Вывел сам из конюшни коня, накинул седло. Выпроводив по леваде на выгон, с юношеской проворливостью сиганул через плетень до соседа — полчанина.
Колокол ударил ножом в спину. Борис выбежал в проулок.
— Что за чер-рт! Кому влезло в башку?!
Мишка, не спрашиваясь, вскочил на Огонька и пропал за углом станичного правления. Лютовал Борис. Кто так надсадно бьет в коренник-колокол? Промашка вышла. Надо было выставить у церкви наряд.
— Садись!
Пустил Панораму в намет. Вынеслись на церковную площадь. От ограды — всадник со вздетыми вверх руками: требовал остановиться. Мишка! Осадил храпящую кобылицу.
— Заперлись!.. Не сломать кованую дверь! Да и стреляют… Шапку вот, гады, пулей скопырнули… Спасибо, Огонька не задели.
Борис молчком сорвал с его плеча винтовку, выпустил обойму в темневший проем колокольни. Набат захлебнулся. Но тут же опять дернулся двухпудовый язык колокола. Грянули выстрелы. Один из партизан, заваливаясь, хватался за воздух. Борис успел подставить руку. Поймав повод, крутнул лошадей за плетень, в проулок. Пули срезали ветки с акации, с треском секли камушо-вую кровлю конюшни. Не слезая с седла, вглядывался в белое лицо хлопчака.