— Куда ранило? Пуля в какое место?..
— Тошно что-то…
Борис запустил руку под ватник. Так и есть — в живот! Спрыгнул. Ворошил в седельных подсумках — искал, чем перевязать. Ага, вот… рушник чистый! Возился с ремнем и крючками на ватнике, ругая себя последними словами: ехал будто к теще на блины. Ладонями ощутил — перевязка уже парню не нужна. Знакома предсмертная агония. С горечью подумал: «Вот и первая кровь…»
В проулок на всем скаку завернули верховые. Осаживая у брички разгоряченного коня, Сидоряк хрипло выдохнул:
— Слава богу, живой! Хлопцы мечутся кругом плацу… А с колокольни садют! А тут — слух: «Борьку!..»
— У вас жертв нету?
— Пока… Очумели чисто, тычутся во все проулки. А до церкви сбегаются веселовские казаки на конях…
Борис вскочил в седло; разбирая поводья, наказывал Сидоряку:
— Бери моих людей и бричку… Передай Блинкову. Пускай подчиняют себе всех встречных. Сбор за садами. Я выбегу на выгон, гляну… Сами веселовцы — полбеды. Беда там, в Процикове… До двух сотен казаков! А сам ты, Федот, не мешкай. За Маслаком.
Крутнул на месте Панораму, бросился по тесному проулку.
Огонек не отставал. На выгоне вдруг вспомнил — Мишка без шапки. «Простынет, дьявол».
— Шарфом бы покрылся! — крикнул, свешиваясь в седле.
Ординарец отмахнулся, скаля зубы.
— Уши надует, дурак.
— Нема шарфу…
Размотал с шеи свой пуховый, нагретый, кинул. На бегу подхватил его Мишка. Дернул повод — и обомлел…
— Казаки-и!
Неподалеку в падине копилась плотная масса всадников. Сдерживая лошадей, поджидали, видать, отставших. Слышался перезвон уздечек, невнятные окрики команд.
Ветром понеслись обратно в хутор. Борисом овладел мальчишеский пыл, граничащий с безрассудством. Бывало, он всегда приносил ему желанную победу. Сто клинков! Силы такой у него не было. Молодняк, правда, не нюхал пороху, не знает вкуса и запаха крови. А может, то и лучше. В них легче вселять храбрость…
Проулок, где они расстались с Сидоряком, закупорен всадниками. «Веселовцы», — обожгла догадка. Назад не развернешься. Да и пулю вгонят в спину. Выхватил из ножен клинок; нацелился в белую лошадь…
Веселовцы потеснились, видать, приняли за своих. Казак на белом скакуне замешкался, не успел сдать к плетню — ткнулся в гриву. Позади Мишка выпалил из нагана…
Выскочили за сады. Оборвалось сердце у Бориса. Весь выгон рябит удирающими партизанами. 1 ян>т на шлях. А за садами постреливают, кто-то еще отбивается. Шагах в пяти промчался хлопчак на гнедом коньке.
— Стой! Куда? Встань, су-у-кин сын!..
Заскочив наперед, расставил руки, потрясая плетью:
— Погоди, кажу!..
Хлопчак, шало озираясь, наддавал ходу.
Привстав в стременах, опоясал обтянутую дубленой овчиной спину — похоже, пришлось по барабану. Партизан испуганно глянул в оскаленное лицо командира.
— Прешь куда?.. — задыхался Борис. — Держи за мной!
Кинулся другому навстречу.
— Стыд потеряли! Глаза где ваши? Там головы братья кладут! За мной!
Повел не на выстрелы, а в обход, сворачивая в проулок, куда проскакали недавно веселовцы. Сошла горячка — в голове прояснилось. До подхода проциковских казаков взять верх над веселовцами. Рассеять, разогнать, тем самым сколотить в один кулак своих, вселить в них беса… Не до победы — порядком бы отступить, убраться восвояси без лишних жертв, сохранить отряд. Понимал, даже подоспеет Маслак, все одно численный перевес будет не на их стороне. А с матерым казачиной тягаться в сабельном бою — дело квелое для желторотых шпаков.
Вывернулись из-за плетняного сарая… Веселовцы! Без строя, кучкуются на пустыре, поджидают помощь. До полусотни их, не меньше. Верхи все, с винтовками на спинах. Трое, спешившись, залегли на крыше клуни, постреливают в глубь двора, в левады. Офицер в барашковой папахе, привстав на колено, осматривался в бинокль.
Борис перекинул клинок в левую руку, вынул из кобуры наган.
— За мной, в ата-аку-у!
На скаку выстрелил в торчащую на крыше спину офицера. Панорама врезалась в ошалевших от неожиданности казаков. Взвилась свечкой, устрашающе работая передними коваными копытами.
Мишка махал клинком, как палкой, а применения ему не находил. Кроме спины командира, ничего не подворачивалось. Огонек свободно вертелся в широком проломе. Казаки толкутся рядом, но до них не дотянуться. Куда лучше — наган. Сейчас бы вон тот усатый покатился с седла. Задержал на нем взгляд — глазам предстала страшная картина. Партизан в заячьем треухе выпятился, неумело ширяя острием шашки. Усатый казак оскалился по-волчьи, разворачиваясь в поясе, коротко дернул локтем. Камнем упал заячий треух в ископыченный снег. Из него выбился кончик красной косынки. Плясали конские ноги, втаптывая в заснеженный бурьян и косынку и треух… Мурашки поползли по спине у Мишки: впервые видит срубленную голову.
Панорама с тревожным ржанием опустила копыта. Усатый, горбясь, подался всем телом к шее серого в яблоках жеребца. С откинутой руки на темляке ненужно свисала шашка. Проглядел Мишка, как рубанул его командир. «Заработал, гадюка…» — со злорадством подумал он.
На Думенко нависли двое, с обоих боков — молодой, в шинели, фуражке, и сивобородый, в дубленом полушубке. Скрестились со звоном клинки. Пока Мишка втыкал шашку в ножны, освобождая для нагана руку, все было кончено. Панорама, перемахнув через корчившегося на снегу сивобородого, теснила к плетню казачью стенку. Стешенко Абрам довершал шашкой молодого, еще державшегося в седле…
Дрогнули веселовцы. Пятились, шаг за шагом оставляли пустырь, втягиваясь в окраинную улицу. Дружный напор красных и особенно этот страшный всадник на белоногой кобылице с шашкой и наганом сломили их дух. Повернули коней, как по команде, ринулись в глубь хутора.
Распаленные нежданной победой, партизаны бросились было вдогонку.
— Куда?! Глядите…
Борис указал окровавленным клинком. За левадами, по взлобку, на рысях шла кавалерия, намереваясь отрезать их от Великокняжеского шляха.
— Назад! Рысью…
В садах чуть не сшиблись со своими.
— Вот… собрали с поля по ягодке, — смущенно усмехался Блинков, кивая на сбившихся позади кучей отряд-ников.
— Секанули? — спросил хмуро Борис, доглядев висевшую плетью у него правую руку.
— Так… карябнуло.
Кто-то из молодых, глазастый, заорал:
— Казаки, братцы-и!.. Обходють!
Цепным кобелем бросился Борис на крик. Потное лицо, забрызганное кровью, шалый взгляд заставили людей натянуть повода.
— Срублю, как собаку… осмелится кто крикнуть такое… — сорванным голосом пообещал он. — Не дале как на шляху… искрошат всех в капусту.
На выгоне, на просторе, развернулись свободнее. Шли ходкой рысью, косясь на командира, умышленно не отдалявшегося от строя.
Проциковские казаки заметно прибавили ходу. Не упуская их из виду, Борис прикидывал на глаз место возможной встречи — там на развилке сойдутся. Вглядывался в пустынный бугор. Если не подоспеет Маслак, круто придется. Более десятка оставили в Веселом. И веселовцы поплатились. Голову за голову, наверно, отдали…
Казаки втянулись в балку, пропали совсем из виду. Отрядники, сбиваясь кучнее, перешли на галоп.
Первым на гребне появился офицер на гнедой лошади; за ним высыпали конники. Видно, как они копились. Офицер палашом помахал вправо-влево, разворачивая для атаки. «Не успели выгребтись из снега, — подумал Борис, ощущая сердцем подступивший холодок. — Бег нужный не выжмешь для контровой атаки… Сомнут сверху…» Перезаряжая наган, отметил почернелый куст бу-дяка — рубеж, где остановит и повернет отряд лицом к казачьей лаве…
Но казаки почему-то не разворачивались, странно топтались на месте. По возбужденным крикам партизан понял причину. Бугор, опаленный восходным краем неба, почернел от всадников. Разжалась левая кисть, выпуская витой эфес клинка. Задержался он темляком на расслабленной руке, покачиваясь, острием доставал бурые метелки полыни.
Бросив клинок в ножны, Борис сошел с седла. Загребал пригоршнями снег, глотал, тер просоленное от засохшего пота лицо.
Подскакал Гришка Маслак. Кривил выбеленное рябое лицо, будто в глаз попала сенная труха.
— Посланец твой, Думенко, не дотягнул до Казачьего, Федот Сидоряк… На бугру вон встретили кадеты… Разъезд. Шашками прямо…
Борис глядел задымленными глазами на Веселый, видневшийся в лощине.
— Слышите, набат-то заглох…
Мишка, пожимая плечами, отозвался:
— Набат в полуночь еще гудел…
Плотным кольцом окружили съехавшиеся партизаны. Топтался Борис в просторном кругу. Откашлялся, простуженным голосом сказал:
— Сами видите, война началась и у нас… Теперь, значит, надо учиться военному делу и формировать большие отряды. С малым числом нас перебьют, как мух.
Долго расправлял папаху, не решаясь надеть.
ГЛАВА ЧЕТЫРНАДЦАТАЯ
Снежная зима обещает высокую воду. Ночами, когда брал верх морозец, дороги твердели, пришерхали. Кованое копыто со звоном дробило ледок. К полудню отпускало. По теклинам журчала мутная вода, с шелестом оседали на взлобках у обрывов сугробы. С бугра далеко проглядывали на белом синие мочажины. Над ними с криком вились стаи галок. Стойко гулял в паре с хмельным ветерком запах талой земли. Даже полынь, горькая, еду-чая, не в силах Заглушить ее тревожащий дух…
Борис подолгу удерживал воздух в легких. Начинало мельтешить в глазах, кружиться в голове, с шумом выдыхал. Привычка эта осталась еще с давности, когда длинные дни проводил один в степи у косяков. Расслабив колени, удобно уселся на хромовой седельной подушке, покачивался в такт шагу Панорамы.
Из Веселого отряд уже не попал в имение Королева. Преследуемый казаками, уходил через хутор Полстяной на Краснюков. Отдышались за речкой Малый Егорлык. Пехота тоже не удержалась на Маныче — притопала на другой вечер. Разместилась неподалеку, в имении Супруна.
После недолгих споров конники выдвинулись на Целину. В выборе остановились не случайно. Станция граничит с белоказачьими станицами Егорлыкской и Мече-тинской. Соседство такое Борис намеревался использовать в своих целях: оно будет держать весь отряд настороже, в постоянной боевой готовности. Легче сколотить партизан по типу армейской кавалерийский части, ввести строгую воинскую дисциплину.