В самом деле, хорунжий Назаров был в их полку; помнится, шли разговоры среди офицеров: в обществе сего господина, мол, нелишне попридержать язык за зубами. Тогда еще кто-то шепнул, что Назаров состоит на тайной службе при Войске.
Упоминание имени хорунжего навело Захарку на догадку. Ощущая обросшим затылком холодок, мучительно искал причину, чем он мог заинтересовать контрразведку. Неужели Борис? Подобрался весь — боялся выпустить лишнее слово.
Полковник протер кусочком желтой замши очки. Пока протирал, упрятал глаза за сиреневыми тусклыми веками. Выражение лица его без очков было беспомощным, жалким. Умостил их на пористый бесформенный нос — преобразился.
— А третьего дня Думенко вел бой с егорлыкской дружиной… В районе станицы Егорлыкской, под хутором Прощальным. Эти слухи вам ведомы, сотник?
— Никак нет, господин полковник. В отлучке пребывал суток десять.
— Где?
— В верховых станицах. Зараз из Нижнего Чира. Явился в штаб… и до вас.
Какую-то живинку внес своим объяснением в пергаментно-желтое лицо полковника; проявилась она на старчески искривленных синих губах, в лучиках морщин на висках.
— Выходит, слухи о делах в Веселом коснулись вас еще в тех краях?
— Ну да…
— Именно где?
Жмурясь, Захарка раскрыл на коленях офицерскую сумку, повозил пальцем по карте Области Войска Донского.
— Рази упомнишь… В каком-то хуторе на Чиру. Встали на постой до казака, а за вечерей хозяин возьми да расскажи. Веселый-то наш хутор. Да и Думенко знаю…
— Во, во. — Полковник отвалился на спинку кресла. — На Чиру. В казачьем курене! Чуете, сотник, какие могучие крылья у слухов? В другом краю Области.
Порылся в ящике стола, вынул папку, хлопнул в нее тылом ладони.
— Вот, полюбуйтесь! Под хутором Прощальным егор-лыкская дружина потеряла восемнадцать казаков, самых рубак, наездников. У каждого за плечами — четыре года войны, а у кого и действительная. Цвет нашего Войска! А красные лишились… двоих мальчишек! Мои люди обследовали и эти трупы. Знаете, почерк один и тот же — в Веселом, что в Прощальном. Это — ру-ба-ака.
Не усидел полковник. Прошелся, поскрипывая шевровыми сапогами на высоких каблуках. Хромовые леи притерлись до белеси от седла. Крутнулся посреди горницы, с жаром затряс короткой рукой:
— Полторы тысячи казаков… Полк! А у него — полтыщи! Из них две трети допризывного возраста, сопляки. Не смеем выткнуть носа за околицу своих станиц и хуторов. Боимся! Всех обуял страх. А там еще в какой-то церквушке длинногривый жеребец масла в огонь подлил: «Анчихрист. Оборотень!» И понесло ветром по всему Дону… Вон уже где, на Чиру, слыхать!
Поддаваясь невольно какому-то сложному чувству, свитому в тугой жгут из зависти, восхищения и ненависти, Захарка усмехнулся:
— Он с пацанов слыл отчаянным. А в парубках и вовсе… Скакать, рубать — его дело. Не хуже любого казака.
Сошел пыл у полковника, уселся. Прислоняя ладонь ко лбу, серым, блеклым голосом выговорил главное, зачем приглашал:
— Вам, сотник, оказали доверие… Со вчерашнего дня вы перешли в мое распоряжение.
Захарка, сдерживая внезапную дрожь, сдавил подлокотники.
— Я, господин полковник, не знаю… Тут нужен, должно, человек особый… Ежели сказать напрямки, дюже грамотный.
— Верно, сотник, понимаете наше дело. Человек в контрразведке нужен особый. Потому и продолжите работу, начатую покойным хорунжим Назаровым. Ду-мен-ко. Он ваш друг детства, вам и карты в руки.
Застегивал Захарка в прихожей шинель, а пальцы не ощущали пуговиц.
За всю зиму правленческий сторож дед Еремей не спалил столько ветлового сушняка, как в это утро. Обе-ремками натаскал его в приемную; умостившись на подвернутой ноге в валенке, с хрустом ломал пересохший хворост о колено и совал в ненасытную пасть печи. Глядя слезливыми глазами на огонь, вслух самому себе высказывал:
— Стал быть, сызнова разворот на старое, слава богу. А то ишь чего удумали… Атамана — к ядреной матери! Как эт без атамана оставаться всему народу, а? Атаман печатку на нужную бумажку прилепит и кулаком об стол стукнет, а коль спонадобится, и матюком справит для порядку. Все честь по чести.
Выдернул из вороха толстый сук, кряхтел, силился переломить. Наливаясь от натуги черной кровью, сипел, как мокрая полешка в огне:
— Ссу-уккины дети, а? Казацтво под ко-орень, ишь! А вота вам, дулю с маком, не хотели? Отож… А все Ма-кейки-мельника дуролом. Он всему зачаток, оборотень дьяволов. Осподи-суси…
Покосился со страхом в пустой угол; освободив правую руку, осенил себя троекратно щепотью — оградился от нечистого. Не осилив сук, ткнул его целиком в печь.
— Земельку подавай, ловка-ачи-и… оглоблю им в дыхало. Спокон веков она, любушка, нашенской была, казацкой. Потом вся пропиталась еще дедовским да и кровушки хлебнула по ноздрю… А зараз, ишь, поровну делить… Хозяева какие нашлись. Не-е, оспода большаки, до землицы донской руки не гребите, ступайте с миром, откуль явились.
— С кем, дед Еремей, беседуешь тут?
— Ась?
Эка страшенные глазюки. А высок, помилуй бог. Папаха паутину с потолка сгребает. Не угадал — догадался.
— Вы, благородие вашенское, в тую дверь правьтесь…
— А натопил?!
— Али не старался? Со вчерашнего прослышаны… А топить зачал с ночи.
Захарка прошел в атаманский кабинет. Натоплено до дурноты; пахло жженой глиной и известкой. Открыл форточку; пробовал распахнуть створку — наверно, забита снаружи.
Постоял у порога, окидывая просторную и пустую комнату. Стол, деревянное жесткое кресло да длинная лавка у стенки — все, как было десяток лет назад, когда он уходил на действительную. Шинель и папаху повесил на гвоздь, вбитый в простенок между дверным косяком и шкафчиком для бумаг; на этот гвоздь вешает атаман одежду. Провел пальцем по столу, брезгливо морщась; по слою пыли прикинул, что отец сюда не входил издавна. С той поры, наверно, как убегал из хутора…
Скрестив длинные руки, Захарка незряче глядел в окно на плац. Притопывая носком сапога, думал о своем новом назначении, о той работе, непонятной и чужой, в какую толкнула его чья-то злая воля. Первую ночь, после разговора у полковника Севастьянова, он ломал себе голову, в чем же состоит работа? В конце концов остановился на простом: ликвидировать Думенко. В бою ли, кого-нибудь заслать к нему в отряд или пробраться туда самому… Наутро, поделившись с полковником ночными бдениями, он был ошарашен его ответом:
— Убить?.. Господь с вами, сотник. Напротив, молите бога, чтобы его не задела шальная пуля, не проткнула случайно казачья пика. От сабли в бою Думенко сам с успехом отбивается. Он должен жить. Понимаете? Жить! И воевать… На нашей стороне. Вот о чем вы должны думать. В этом ваша работа.
Легко сказать: работа. Спробуй, смани его. Кого-кого, а Бориса он знает…
Перед отъездом сюда, в Казачий, полковник Севастьянов дал совет:
— Нам известно, Думенко появляется с малым разъездом в расположении казачьих дружин в погонах есаула. Для разведчика переодевание — дело обычное. В то же время деталь интересная. Попытка не пытка. Мы не поскупимся для него на погоны такого чина. Не говоря уже о причислении к казачьему сословию. Словом, сотник, используйте воззвание Багаевского. Состоятельного иногороднего нужно во что бы то ни стало оторвать от большевиков. А за Думенко потянутся мно-огие…
Вечером Захарка узнал от домашних, что у Бориса осталась в хуторе семья — дочь и жена. Жена брюхатая, вот-вот рожать. Старый Думенко пошел в гору после женитьбы: рядом с ветряком поставил деревянный флигель. Землю арендует у казаков уже не по семь — пятнадцать, как бывало, а по сотне и более десятин. Выведывая стороной незначительные подробности о мельнике Макее, он намечал про себя кое-какие планы. Сперва использует советы полковника: посулит Борису высокий офицерский чин и причисление к казачеству. Склонен затянуть узелок одним махом: пригрозит арестом семьи! Не откладывая, решил с утра отослать в Целину Сидорку с письмом. Получит отказ на полковничьи посулы, прибегнет к своим… Задумается — дочка, жена тяжелая, да и отца почитает.
Наутро все переиначилось. Сам того не подозревая, Сидорка Калмыков отвел от себя большую беду. До зари явившись к офицерской лошади, застал сотника у конюшни.
— Не спится, Захар Кирсанович?
— Где уж… ежели ординарец по зазнобам шляется. К тому же и лошадей оставляет им. Самому приходится глядеть за конем.
Сидорка, не доверяя доброму голосу, поторопился оправдаться:
— Ноне зоревал у своей бабы.
— Развиднеется, узнаю…
— Ей-богу, — побожился Сидорка; чтобы смять этот разговор, сообщил — Захар Кирсанович, новость хочу сказать тебе… Володька Мансур в хуторе.
— Как так?
— Да вот так. Разбили, выходит, горшок с товарищем своим, Бориской. Не пошел в отряд до него. Дома зараз, нд ветряку своем днем копается, а ночами по молодкам шастает да самогонку хлещет.
— Гм, — Захарка, помолчав, ответил вслух на свои какие-то думки — Дело тогда меняется…
Растоптал окурок, пошел досыпать; от крыльца повелел:
— Ты вот что… часикам к десяти доставишь в правление Мансура. Для острастки прихвати пару калмыков…
Захарка посмотрел на часы. Вот-вот должны явиться. Мансура встретит по-доброму, даже можно за самогонкой вспомнить детство. В ночь и отправится тот в Целину. Письмо доставит Борису, а лучше на словах… Любопытно, что между ними стряслось? Такой ярый дружок не взял его сторону…
Выглянул в приемную.
— Дед Еремей, смахни со стола. Пыли — на вершок. Да совать в печку бросай… Дыхнуть нечем.
Возле рукомойника, на гвозде, увидал кусок рушника не то портянки. Завозившемуся было сторожу нашел иную работу:
— Ладно, дед, сам я… А ты вытаскивай обратно топку свою. Воз приволок. Не жалко: казенная.
Протер крышку стола, деревянное кресло. Присел, осваиваясь. До действительной, парубком, он с опаской примерялся в нем — боялся, застанет отец.